Если бы мы могли жить вечно, мы бы
все равно были заинтересованы в смысле. Как быть с тем, что наши
переживания превращаются в воспоминания, а те в конце концов
исчезают совсем? Какую связь это имеет со смыслом? Такова, по-
видимому, природа переживаний. Как может быть иначе? Пережи-
вания временны, и мы не можем существовать вне времени. Когда
они миновали, они миновали, и с этим ничего нельзя сделать. Ис-
чезает ли прошлое? Правда ли, что, как сказал Шопенгауэр, "то,
что было, существует в столь же малой степени, как то, чего никог-
да не было"? Действительно ли память не "реальна"? Франкл утвер-
ждает, что прошлое не только реально, но также постоянно присут-
ствует. Ему жаль пессимиста, который отчаивается, видя, как его
отрывной календарь становится с каждым днем все тоньше; и он вос-
хищается человеком, сохраняющим каждый листок, соответствующий
удачному дню, и с радостью размышляет о полноте дней, представ-
ленных этими страницами. Такой человек будет думать: "Вместо воз-
можностей у меня остались реальности"".
Мы имеем дело с ценностными суждениями, а не с изложением
фактов. Представление о том, что ничто не важно, если оно не длится
вечно или не приводит в конце концов к тому, что сохранится навек, -
никоим образом не является объективной истиной. Несомненно, су-
ществуют цели, оправданные и полноценные сами по себе, не тре-
бующие бесконечного ряда внешних оправданий. Как сказал в
XVIII веке Дэвид Хьюм, "невозможно движение, уходящее в беско-
нечность, чтобы какая-то вещь всегда была причиной, по которой
желанна другая. Что-то должно быть желательным само по себе и
благодаря своей непосредственной гармонии с настроением или чув-
ством человека". Если бы не было целей, завершенных в себе, если
бы все требовало оправдания чем-то внешним, что, в свою очередь
тоже нужно было бы оправдывать, тогда существовал бы бесконеч-
ный регресс - цепь оправданий, не имеющая конца.
Под видом бессмысленности часто выступает не только тревога
смерти: тревога, проистекающая из осознания свободы и изоляции
также нередко принимается за тревогу бессмысленности. Взгляд на
существование как на часть некоего грандиозного замысла, существу-
ющего "где-то там", в котором человеку предназначена какая-то роль,
позволяет нам отрицать свою свободу и свою ответственность за план
и структуру собственной жизни и избегать тревоги отсутствия почвы.
Страх абсолютного одиночества также побуждает нас искать иденти-
фикации с чем-нибудь или кем-нибудь. Стать частью большей груп-
пы или посвятить себя какому-то движению, делу. идее - все это
эффективные способы отрицания изоляции.
Смысл жизни - культуральный артефакт?
К вопросу о смысле жизни примешиваются не только проблемы,
обусловленные конечными факторами, связанными со смертью, сво-
бодой и изоляцией; его также чрезвычайно трудно увидеть вне куль-
туральных предубеждений. Однажды я видел карикатуру, которая
вполне иллюстрирует эту проблему. Она изображает стайку американ-
ских путешественников, напряженно внимающих тибетскому монаху
на вершине отвесной горы. Подпись под картинкой гласит: "Цель
жизни? Если бы я ее знал, я был бы богат!"
Культуральная предвзятость, иллюстрируемая этой карикатурой,
отражена и во взглядах видного психиатра, который пишет о смысле
жизни и утверждает с полной убежденностью:
"Ни один человек не может всегда добиваться, всегда тво-
рить. Ни один человек не может всегда быть успешным в
своих попытках. Но двигаться в правильном направлении,
не для того чтобы добиться, а чтобы добиваться, не прихо-
дя на постоялый двор, а идя к постоялому двору, не почи-
вая на лаврах, а двигаясь к лаврам, находя своим талантам
самое конструктивное, продуктивное и творческое приме-
нение, - наверное, в этом и состоит главное значение жиз-
ни, единственный возможный ответ на экзистенциальный
невроз, который парализует человеческие усилия и калечит
человеческую психику"".
С той же убежденностью Франкл описывает "достижение", или
"осуществление", как "явную и самоочевидную" категорию жизнен-
ного смысла.
Но самоочевидна ли она? Является ли стремление, достижение или
движение вперед частью существования, неотъемлемой частью глубо-
чайших слоев человеческой мотивации? На этот вопрос можно с пол-
ной уверенностью ответить отрицательно. В нашей собственной куль-
туре были другие эпохи, когда устремление к цели никоим образом
не принималось в качестве заслуживающего всеобщего одобрения спо-
соба обретения смысла жизни. Надпись на диске очень древних сол-
нечных часов гласит: "Horas поп numero nisi serena" ("Часы ничего не
523
значат, если они не безмятежны"). Фромм отмечает, что горячее
стремление человека к славе и прочному достижению является распро-
страненным с эпохи Возрождения до наших дней, тогда как у сред-
невекового человека оно малозаметно. Кроме того, в странах Север-
ной Европы одержимое стремление человека к работе не проявлялось
до XVI века". Вера в "прогресс", неуклонно направляемый цивили-
зацией в желательную сторону, также возникла относительно недав-
но, до XVII века она не играло заметной роли в культуре.
Другие современные культуры не разделяют не только понимания
жизненной цели, ориентированного на достижение, но и самой кон-
цепции "жизненной цели". Один из тех, кто наиболее ясно выража-
ет альтернативную точку зрения, - учитель дзэн Д.Т. Судзуки. В
блестящем эссе Судзуки иллюстрирует два противоположных отно-
шения к жизни, сравнивая два стихотворения. Первое - хайку Басе,
японского поэта XVII века:
Когда я внимательно смотрю,
Я вижу цветущую казуму
У ограды!
Второе - строфа Теннисона:
Цветок в потрескавшейся стене,
Я вырываю тебя из трещин
И держу, вместе с корнями, в руке.
Маленький Цветок, но если бы я мог понять,
Что ты такое, весь, со всеми корнями,
Тогда я знал бы, что такое Бог и человек.
Басе в хайку просто внимательно смотрит на назуму (незаметное,
скромное, почти ничтожное растение), цветущее у ограды. Хайку
выражает (хотя, как говорит Судзуки, ее утонченность при переводе
утрачена) нежное, смиренное, близкое и гармоничное отношение к
природе. Басе безмятежен; его чувства сильны, но он мягко позво-
ляет последним двум слогам (называемым по-японски "кана", кото-
рым в английском переводе найдено адекватное соответствие в виде
восклицательного знака) выразить то, что он чувствует.
Теннисон красноречив и активен. Он срывает цветок, вырывает
его из природы "вместе с корнями" (а это означает, что растение может
погибнуть) и внимательно изучает его (как будто для того, чтобы
анатомировать). Теннисон пытается проанализировать и понять цве-
ток, он отстраняется от него в манере научной объективности. Он
использует цветок, чтобы узнать что-то еще. Он превращает свою
встречу с цветком в знание и, в конечном счете, во власть.
Судзуки полагает, что этот контраст иллюстрирует западное и во-
сточное отношение к природе и косвенно - к жизни. Западный че-
ловек аналитичен и объективен и пытается понять природу, анализи-
руя, а затем подчиняя и эксплуатируя ее. Восточный человек
субъективен, он объединяет, суммирует и пытается не анализировать
и использовать природу, но ощутить ее и войти с ней в гармонию.
Таким образом, это контраст между модусом поиска-действия и мо-
дусом гармонизации-единства, часто выражаемый через противопос-
тавление "действия" и "бытия".
Если мы выйдем из своей современной шкуры и оглянемся назад,
то легко увидим, что установки по отношению к "цели" претерпели
постепенную эволюцию. Первые христиане превыше всего ценили
созерцание. Вспомним слова Христа: "Они не сеют, не жнут и не
собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их"; или "По-
глядите на лилии в поле, как они растут: не трудятся и не прядут"".
Первые христиане считали труд и благополучие не целями, которые
нужно преследовать, а препятствиями, забивающими разум забота-
ми и поглощающими время, которое следует провести в служении
Богу. В первых монастырях физическим трудом занимались одни
послушники; художественная деятельность (иллюстрирование рукопи-
сей) ценилась выше, а самым праведным занятием считалось созер-
цание. Резные изображения по камню на фасадах романских соборов
недвусмысленно показывают эту иерархию.
В конце Средних веков люди начали стремиться к познанию за-
конов природы и труду с целью активного подчинения физического
мира. Центральным мотивом астрологических трактатов XIII века было
то, что "мудрый человек будет властвовать над звездами". Человек
Возрождения открыто принимал активное отношение к миру. Люди,
подобные Леонардо да Винчи, Джордано Бруно и Бенвенуто Челли-
ни, полагали, что мир существует, чтобы его изменить; они избави-
ли понятие труда (и профессионального мастерства) от бытовавшего
пренебрежительного отношения.
В XVI веке Джон Кальвин выдвинул теологическую систему, ока-
завшую сильное влияние на установки западной культуры по отноше-
нию к жизненной цели. Кальвин верил, что людям, по милости Бога,
суждено быть либо избранными, либо проклятыми. Избранные ин-
туитивно знали о своем предопределенном спасении и, по желанию
Бога, должны были активно участвовать в делах этого мира. По сути,
Кальвин заявил, что знаком избранности Богом является мирской
успех человека. С другой стороны, проклятые были неудачниками и
в земной жизни.
Испытавшая влияние Кальвина пуританская традиция, от которой
мы еще не вполне освободились, ценила самопожертвование, тяже-
525
лый труд, амбиции и социальный статус. Труд считался богоугодным
делом: для праздных рук дьявол находит занятие. Государство уподоб-
лялось весельной лодке: каждый человек был членом экипажа и дол-
жен был грести своим веслом". Тот, кто не греб, считался баллас-
том - он паразитировал на остальных. Подобные этические представ-
ления прекрасно работали на экономическую жизнеспособность моло-
дых Соединенных Штатов, но для тех поколений, которые в чем-то не
ощущали себя "соответствующими", они создавали постоянный фон
переживаний вины и ничтожности.
Таким образом, западное общество незаметно приняло такое виде-
ние мира, в котором существует некий "пункт назначения", результат
всех стремлений человека. Человек стремится к цели. Усилия человека
должны иметь некую конечную точку, точно так же, как проповедь
имеет мораль, а рассказ - убедительный вывод. Все является подго-
товкой к чему-то еще. Уильям Батлер Иетс сокрушался: "Когда я ду-
маю обо всех книгах, которые прочел, о слышанных мудрых словах,
о тревогах, доставленных родителям, ... о надеждах, которые питал,
вся жизнь, взвешенная на весах моей собственной жизни, кажется мне
подготовкой к чему-то, что никогда не произойдет".
Полезный язык для обсуждения этого западного видения мира мож-
но позаимствовать у эстетики, различающей в музыкальной компози-
ции пассажи, обладающие характером "введения" (или "подготовки")
и пассажи, имеющие качество "исполнения" (или "осуществления").
Мы, западные люди, подобным образом классифицируем свою жиз-
ненную активность: прошлое и настоящее - это подготовка к тому, что
должно последовать. Но что должно последовать? Если мы не верим в
бессмертие, то приходим к ощущению, что вся наша жизнь является
подготовкой, не завершающейся "исполнением". При этом трудно не
испытывать переживания "бесцельности", "бессмысленности".
Но следует помнить, что искусство - это не жизнь. Искусство
может создать равновесие между "подготовкой" и "исполнением" так,
как это не может сделать жизнь. Убежденность в том, что жизнь без
достижения цели не полна, - не столько трагический экзистенциаль-
ный факт жизни, сколько западный миф, культуральный артефакт.
Восточный мир не допускает мысли, что у жизни есть "пункт назна-
чения" или что она представляет собой проблему, которая должна быть
решена, нет, жизнь - это тайна, которую нужно прожить. Индийс-
кий мудрец Бхагван Шри Раджниш говорит: "Существование не име-
ет цели. Это чистое путешествие. Путешествие жизни так прекрас-
но, кого волнует пункт назначения?". Жизнь просто есть, и мы
просто оказались вброшены в нее. Жизнь не требует обоснования.
Психотерапевтические стратегии
Я начал эту главу со слов о том, что важный первый шаг для тера-
певта - переформулировать жалобу пациента на бессмысленность,
чтобы обнаружить присутствие "контаминирующих" проблем. Ощу-
щение бессмысленности может быть "заменителем" тревоги, связан-
ной со смертью, отсутствием почвы и изоляцией, и терапевту стоит
уделить внимание этим факторам, подойдя к ним с позиций, обсуж-
давшихся в предыдущих главах этой книги. Часто пациенту бывает
полезен взгляд "терапевта, относительно независимый от культураль-
но обусловленной точки зрения и помогающий убедиться, что поня-
тие "смысла" весьма относительно. Представление о том, что жизнь,
не имеющая четкой цели, не заслуживает того, чтобы ее жить, ос-
нована на произвольных допущениях, связанных с культурой.
Каковы еще возможные технические подходы в терапии? Я сделаю
обзор литературы, касающейся терапевтических подходов к бессмыс-
ленности, но сначала отмечу, что эта литература бедна. Кроме не-
скольких разрозненных клинических заметок, описывающих техники
наставлений, и некоторых неглубоких подходов, описанных Франк-
лом, она не дает ничего.
В чем причина этого? Может быть, в том, что бессмысленность
слишком часто оказывается проблемой не первичной и элементарной,
а производной или состоящей из нескольких различных компонентов,
и тогда используются уместные терапевтические техники, разработан-
ные и описанные в иных соответствующих контекстах. Возможно,
бессмысленность так обескураживала, что это препятствовало разра-
ботке успешной терапевтической технологии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100