Таково рациональное объяс-
нение традиционно отводящейся терапевту роли "пустого экрана" и
особенностей взаимного размещения участников психоаналитической
сессии, где аналитик остается за кушеткой, вне поля зрения пациен-
та. Этот запрет на самораскрытие терапевта дал нам два поколения
психотерапевтов, находившихся под властью метода, не признавав-
шего аутентичной встречи между терапевтом и пациентом, согласно
которому основной - и, собственно говоря, единственной - функ-
цией терапевта является интерпретация.
Однако даже некоторые первые теоретики не соглашались с таким
взглядом на роль терапевта. Шандор Ференци, один из первых и са-
мых верных последователей Фрейда, настаивал на том, что отстранен-
ная, всеведущая позиция терапевта снижает терапевтическую эффек-
тивность. Ференци, особенно в последние годы, открыто признавался
пациентам в своих ошибках. Например, он без всякого дискомфорта
в ответ на оправданную критику отвечал: "Возможно, вы коснулись
области, в которой я не все знаю. Может быть, вы могли бы помочь
мне увидеть, в чем я неправ" .
Однако по большей части проблема реальных - "неперенесен-
ных" - отношений не обсуждалась в литературе до 1950-х годов. (В
обширном обзоре Ральфа Гринсона и Милтона Векслера названо
только два исследования, выполненных до 1950 г.) В 1954 г. в нео-
фициальном разговоре о переносе Анна Фрейд сказала:
"При должном уважении к необходимости самого акку-
ратного обращения с переносом и его интерпретацией я все
же чувствую, что нам следует оставить какое-то место для
признания того, что аналитик и пациент - это также два
реальных человека, обладающих равным взрослым статусом,
находящихся в реальных личностных отношениях друг с
другом. Я думаю, не является ли наше - временами пол-
ное - пренебрежение этой стороной дела причиной неко-
торых враждебных реакций, которые мы получаем от своих
пациентов и склонны объяснять исключительно "истинным
переносом". Но эти мысли могут иметь подрывной эффект,
и к ним надо относиться осторожно""".
В 1969 г. Гринсон и Векслер подтвердили живучесть традицион-
ного аналитического взгляда на эту проблему:
"Хотя в аналитических кругах уже не слышно споров о
том, совершаешь ли ты смертный грех, предлагая бумаж-
ный носовой платок пациенту, плачущему о недавней смерти
одного из родителей, все же любые действия, напоминаю-
щие проявление доброты к пациенту, воспринимаются с
крайней подозрительностью".
Хотя Гринсон и Векслер выступали за более человечные отноше-
ния терапевт-пациент, на мой взгляд, они опирались в этом на не-
верные обоснования. В своем обсуждении отрицательных сторон
чрезмерной отстраненности терапевта они утверждают:
"Может быть, нам следует больше отдавать себе отчет в
том, что упорная анонимность и пролонгированный атерос-
клероз аффекта также могут быть соблазнительными, но,
как правило, обычно они приводят к необратимым и не
поддающимся интерпретации враждебному переносу и от-
чуждению".
Таким образом, эти аналитики выступали за большую включенность
терапевта из технических соображений: уберечь перенос от превраще-
ния в нерабочий и способствовать его "анализируемости".
Между прочим, в предыдущей цитате содержится любопытное замечание, что
"пролонгированный атеросклероз аффекта также может быть соблазнительным". Я
понимаю ее так. что эмоциональная невключенность легче дается терапевтам и тре-
465
Подводя итог, скажем: сосредоточенность единственно на переносе
мешает терапии, потому что устраняет аутентичные отношения тера-
певт-пациент. Во-первых, она отрицает реальность отношений, рас-
сматривая их исключительно как ключ к пониманию других, более
важных отношений. Во-вторых, она предоставляет терапевту разум-
ное обоснование для сокрытия себя - сокрытия, блокирующего спо-
собность искреннего отношения к пациенту. Означает ли это, что
терапевты, которые хранят верность отстраненной, объективирующей,
"только интерпретирующей" позиции по отношению к пациенту,
неэффективны или даже деструктивны? Думаю, что, к счастью, та-
кие терапевты и такая терапия чрезвычайно редки. На то и существу-
ют терапевтические "вбрасывания": помимо собственной воли и час-
то сами того не зная, терапевты проявляют "внепротокольную"
человечность.
Каковы другие возражения против самораскрытия терапевта? Не-
которые терапевты боятся, что если они немножко приоткроют дверь
в свое я", пациент вынудит открыть ее шире и потребует большего
саморазоблачения. Мой личный опыт говорит, что этот страх неоправ-
дан. Я часто нахожу важным сообщить пациенту мои непосредствен-
ные чувства "здесь-и-сейчас". Мне редко кажется необходимым или
особенно полезным сообщать множество подробностей о своей лич-
ной жизни в прошлом и настоящем. Я почти не встречал пациентов,
настаивающих на подобном требовании. Желание пациента состоит нс
в том, чтобы терапевт обнажился, а в том, чтобы терапевт относил-
ся к нему как к человеку и целиком присутствовал в их встрече.
Насколько полно следует открываться? Какими ориентирами
пользоваться? Важно помнить об основной цели - аутентичных отно-
шениях. Одна из важнейших характеристик "психотерапевтического
эроса" - забота о становлении другого. Ролло Мэй предлагает упот-
реблять для обозначения этого понятия греческое слово agape или ла-
тинское caritas, означающие любовь, преданную благу другого. Ины-
ми словами, важно, чтобы самораскрытие терапевта служило росту
пациента. Самовыражение терапевта, или его полная честность, или
спонтанность могут представлять ценность сами по себе, но они яв-
ляются второстепенными по отношению к основному - наличию
бует от них меньших затрат энергии. Возможно, это и так, но терапевты платят
страшную цену, когда в конце концов действительно становятся нечувствительны-
ми. Другой профессиональный риск для терапевтов заключается в использовании
встреч с пациентами для избегания конфронтирования и принятия собственной изо-
ляции. Не осуществив такой интеграции, некоторые терапевты так и не развивают
автономии, необходимой для формирования удовлетворяющих и длительных любов-
ных отношений, - напротив, их личная жизнь превращается в стаккато интенсив-
ных, но мимолетных пятидесятиминутных встреч.
agape. Отсюда следует, что терапевт должен удерживать какую-то
информацию при себе, не говоря ничего, что может оказаться дес-
труктивным для пациента, уважая принцип своевременности и вни-
мания к динамике терапии - к степени готовности пациента услышать
то или иное.
Временами нам необходимо ограничивать себя в самораскрытии в
связи с еще одной проблемой, которая может сопутствовать отноше-
ниям пациента и терапевта как реальной личности, - проблемой поте-
ри терапевтической объективности, обусловленной различными экс-
цессами и безответственным поведением. Наверное, самый вопиющий
эксцесс - вступление терапевта как "реальной личности" в сексуаль-
ную связь с пациентом. Я видел много пациентов, раньше имевших
сексуальную связь с терапевтом. У меня создалось впечатление, что
такой опыт всегда деструктивен для пациента и что в этих случаях те-
рапевт неизменно нарушал принцип agape - любви к бытию (и станов-
лению) другого. Такие терапевты заботились не о нуждах своих паци-
ентов, а о своих собственных, предлагая при этом весьма прозрачные
рационализации, такие как потребность пациента в сексуальном само-
утверждении. Однако мне что-то не приходилось слышать о сек-
суальных связях терапевтов с такими пациентами, которые, может
быть, действительно нуждаются в сексуальном самоутверждении, -
непривлекательными, страдающими врожденными или приобретенны-
ми физическими уродствами.
Еще одна причина для терапевта оставаться скрытым - это страх,
что самораскрытие приведет к столкновению с диссонансами терапев-
тической ситуации, о которых я говорил раньше, связанными с пла-
той за услуги, пятидесятиминутной сессией, плотным рабочим графи-
ком. Не спросит ли пациент: "Вы любите меня?"; "Вам действительно
есть дело до меня - значит, вы принимали бы меня, если бы у меня
не было денег?"; "Терапия - это ведь купленные отношения?" Дей-
ствительно, эти вопросы опасно близки к сфере самого сокровенно-
го секрета психотерапевта, состоящего в том, что встреча с пациен-
том играет относительно небольшую роль в жизни терапевта в целом.
Как в пьесе Тома Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы",
ключевая фигура одной драмы становится тенью в кулисах, в то вре-
мя как терапевт немедленно выходит на подмостки другой драмы. Дей-
ствительно, отрицание исключительности - одна из жестоких истин
и плохо хранимых секретов терапии: у пациента один терапевт, у те-
рапевта много пациентов. Терапевт намного важнее для пациента, чем
пациент для терапевта. У меня есть только один ответ на подобные
вопросы пациента: когда терапевт находится с пациентом, он полно-
стью находится с ним; терапевт стремится дать другому все свое при-
467
сутствие. Вот почему выше я подчеркивал важность непосредственного
момента встречи. В то же время терапевту необходимо знать, что,
хотя целью должна быть полная встреча, постоянный контакт на этом
уровне невозможен. (Вспомните Бубера: "Мы не можем жить в чистом
присутствии [то есть в Я-Ты], это уничтожило бы нас".) Однако в
течение сессии он неоднократно должен возвращать себя к полной
вовлеченности в настоящий момент.
Я слушаю пациентку. Она говорит и говорит. Она кажется непри-
влекательной в любом смысле слова - физически, интеллектуально,
эмоционально. Она раздражает. Многие ее жесты отвратительны. Она
говорит не со мной, она говорит передо мной. А как она может го-
ворить со мной, если я не здесь? Мои мысли бродят. Голова у меня
трещит. Который час? Сколько еще осталось? Внезапно я упрекаю
себя. Я даю встряску своему уму. Когда я думаю о том, сколько вре-
мени еще осталось до конца сессии, я всякий раз знаю, что обманы-
ваю свою пациентку. Тогда я пытаюсь прикоснуться к ней своими
мыслями. Я пытаюсь понять, почему уклоняюсь от нее. Каков ее мир
в этот момент? Как она себя чувствует на сессии? Как она восприни-
мает меня? Я задаю ей эти самые вопросы. Я говорю ей, что после-
дние несколько минут чувствовал себя далеким от нее. Чувствовала
ли она то же самое? Мы говорим об этом и пытаемся понять, почему
мы потеряли контакт друг с другом. Вдруг мы становимся очень близ-
кими. Она перестает быть непривлекательной. Я очень сочувствую ее
личности, тому, что она есть, тому, чем она еще может стать. Часы
спешат; сессия кончается слишком быстро.
Часть IV.
БЕССМЫСЛЕННОСТЬ
10. КРИЗИС БЕССМЫСЛЕННОСТИ
"Представьте себе группу счастливых идиотов, занятых
работой. Они таскают кирпичи в чистом поле. Как только
они сложат все кирпичи на одном конце поля, сразу начи-
нают переносить их на противоположный конец. Это про-
должается без остановки, и каждый день, год за годом они
делают одно и то же. Однажды один из идиотов останавли-
вается достаточно надолго, чтобы задуматься о том, что он
делает. Он хочет знать, какова цель перетаскивания кирпи-
чей. И с этого момента он уже не так сильно, как раньше,
доволен своим занятием.
Я идиот, который хочет знать, зачем он таскает кир-
пичи".
Эта предсмертная записка, эти последние слова, принадлежащие
отчаявшейся душе, человеку, который убил себя, потому что не ви-
дел смысла в жизни, служат достойным введением в проблему, дей-
ствительно представляющую собой вопрос жизни и смерти.
Этот вопрос принимает множество форм. В чем смысл жизни? В
чем смысл моей жизни? Для чего мы живем? Чем мы живы? Если мы
должны умереть, если ничто не сохраняется, то какой смысл имеет
хоть что-нибудь?
Мало кто мучился этими вопросами так, как Лев Толстой, кото-
рый большую часть своей долгой жизни боролся с бессмысленностью.
Его опыт (описанный в "Исповеди", автобиографическом отрывке)
послужит для нас отправной точкой:
"Пять лет назад странное состояние ума начало овладе-
вать мною: у меня были моменты растерянности, останов-
ки жизни, как будто я не знал, как я должен жить, что я
должен делать. ...Эти остановки жизни всегда возникали с
одним и тем же вопросом: "почему?" и "зачем?" ...Эти вопро-
469
сы со все большей настойчивостью требовали ответа и, как
точки, собирались в одно черное пятно".
Во время такого кризиса смысла или, как он это называл, "оста-
новки жизни" Толстой задавался вопросом о значении всего, что он
делает. Какой смысл, спрашивал он, управлять поместьем, учить
сына? "Зачем? У меня сейчас шесть тысяч десятин в Самарской гу-
бернии и три тысячи лошадей - что дальше?" Он действительно
хотел знать, для чего ему писать: "Ну, что если я буду более знаме-
нитым, чем Гоголь, Пушкин, Шекспир, Мольер - чем все писате-
ли в мире - ну и что? Я не мог найти ответа. Такие вопросы требуют
немедленного ответа, без него невозможно жить. Но ответа не было
никакого"".
При распаде смысла Толстой переживал распад основ, на которые
опиралась его жизнь: "Я чувствовал, что земля, на которой я стою,
крошится, что мне больше не на чем стоять, то, ради чего я жил,
оказалось ничем, что у меня нет причин жить... Правда была в том,
что жизнь бессмысленна. Каждый день жизни, каждый шаг в ней
подводил меня все ближе к пропасти, и я ясно видел, что нет ниче-
го, кроме гибели".
В пятьдесят лет Толстой склонялся к самоубийству:
"Вопрос, который на пятидесятом году привел меня к на-
мерению самоубийства, был самым простым из вопросов,
лежащим в душе каждого человека от недоразвитого ребен-
ка до мудрейшего из мудрецов: "Что произойдет из того, что
я делаю сейчас и могу делать завтра? Что произойдет из всей
моей жизни?" Выражая это иначе: "Почему я должен жить?
Почему я должен чего-то желать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100