Чем слабее
национальная и цивилизационная идентичность, тем выше вероятность
фрагментации истории, превращение ее в мозаику бессвязанных и не-
предсказуемых событий.
Словом, проблему смысла истории из ведения безымянного Прогрес-
са пора передать в ведение народов - самостоятельных субъектов исто-
рии, сообщающих ей разнообразие и творческий характер. Это не озна-
чает, что единая мировая история вообще исчезает. Но она отныне вы-
ступает не в качестве запрограммированного результата безликого Про-
гресса или итога цивилизаторской миссии Запада. Она постигается как
результат творческого диалога мировых культур и цивилизаций.
Настоящий диалог есть творчество равных — носителей разного, но
при этом равновеликого, равноценного опыта. Это "демократизация"
истории, как и всякая демократизация, имеет своей предпосылкой эпи-
стемологическую скромность исторического разума. Если же, напротив,
существуют авангарды, которым дано "прозревать" конец истории, ее
высший финальный смысл, то им дано и высшее право вершить судьбы
268
народов. Ведь они лучше знают подлинные интересы народов, чем сами
народы, непросветленные относительно конечных целей истории. Если
в роли такого авангарда выступает "партия нового типа", то она вправе
не считаться с волей избирателей и вопреки им оставаться у власти,
ведя общество в заранее заданную точку истории. Бели в этой же роли
выступает "цивилизация нового типа" (а именно такой считает себя за-
падная цивилизация), то она также имеет право вестернизировать другие
народы, не ведающие своего блага и противящиеся по неведению.
Лишь предположив, что история является незапрограммированной -
открытой для разнообразного творчества, что ее богатство питается на-
личием множества мировых культур, мы приблизимся к демократиче-
скому идеалу исторического плюрализма, связанного с многообразием
цивилизаций и их ценностным равноправием.
Глава П.
ЯЗЫК ПОЛИТОЛОГИИ И УСКОЛЬЗАЮЩАЯ
РЕАЛЬНОСТЬ
Сегодня мы все поражаемся непредсказуемости политического про-
цесса в России: любые начинания основных политических акторов не-
изменно вызывают "эффект бумеранга", лишь усугубляя общий кризис.
Аналитики могли бы при этом ссылаться на невосприимчивость практи-
ческих деяний к рекомендациям политической теории, если бы сама
теория не демонстрировала столь же удручающую беспомощность по-
нимания и прогнозирования.
Вероятно, здесь стоит разделить познавательную ситуацию, касаю-
щуюся политической науки как таковой, с одной стороны, и ситуацию,
складывающуюся в России, - с другой. Везде политическая история
ведет себя как игрок, в запасе у которого бесконечное число ходов:
рано или поздно возникает ситуация, когда данному политическому ак-
тору оказывается нечем ответить на вызов, тогда его сменяют другие.
Словом, история, для того чтобы длиться и развиваться, должна превы-
шать стратегические возможности тех или иных политических субъек-
тов и обслуживающей их науки. Всякий дискурс посягает на свободу и
открытость истории и потому в принципе не может не быть ограничен-
ным. Правда, это положение не снимает одного парадокса: почему в
современных интеллектуализированных и сциентизированых обществах
результаты политических акций оказываются более неожиданными, чем
когда-либо прежде. Объяснение этого может быть дано либо в линейной
перспективе - ссылкой на то, что каждая новая ступень развития повы-
шает сложность общественно-политического процесса, либо в циклич-
269
ной - посредством ссыпки на переходный и потому особо нестабильный 1
характер нашей эпохи. я
Парадокс нашего объяснения современного эпистемологического Я
кризиса связан с инверсией известной формулы Ф.Бэкона "знание есть Ш
власть". Английский философ имел в виду, что, познавая мир, мы ум- I
ножаем свою власть над ним. Справедливо и обратное: получая власть I
над тем или иным объектом, мы делаем его "более познаваемым", пред- I
сказуемым для нас. Ясно, что при этом мы подавляем свободное много- |
образие объекта: наша власть выступает как редукционистская деятель- I
ность, как процедура упрощения подвластного нам мира. Наша гипотеза 1
относительно источника современной "эпистемологической растерянно- |
сти" состоит, таким образом, в следующем: кризис познания, создавший I
эффект "ускользающей реальности", вызван кризисом власти в совре- 1
менном мире. Сбросивший обручи власти мир стал значительно более '
разнообразным, непредсказуемым. Уровни эпистемологического кризиса
совпадают с уровнями, на которых прослеживается кризис власти.
Эпистемологаческий кризис, наблюдаемый в политологии сегодня,
заведомо выходит за пределы субъективных факторов, касающихся на-
учного сообщества. Он связан с кризисом власти в широком, постмо-
дернистском смысле — как энергетического поля, сообщающего опреде-
ленный вектор (направление) процессам, совершающимся в мире. Гло-
бальный кризис власти превращает мир направленных процессов во
Вселенную, где альтернативы становятся едва ли не равновероятными, а
потому и ускользающими от предвидения.
На каких же уровнях и в каких формах проявляется кризис властно-
го, организующего начала в мире? Где-то на рубеже 60-70-х гг. на двух
великих равнинах, являющихся сосредоточением мировой власти, - се-
вероамериканской и евразийской (российско-советской) - стало ощу-
щаться затухание "плавильных котлов", переплавляющих этносы в еди-
ный американский или единый советский народ. В США "плавильный
котел" переплавлял этносы по господствующей англо-саксонской моде-
ли. Североамериканское общество функционировало как механизм,
воспроизводящий в массовом масштабе особый тип личности, - лич-
ность, мыслящую целерационально (М.Вебер), ориентированную не
столько на ценности, сколько на материальные интересы. Этот эконо-
микоцентризм мышления является основной презумпцией всей западной
политической теории. Без четкого разграничения ориентации на интере-
сы (которые являются индивидуальными по существу) и ориентации на
ценности (всегда отражающие ту или иную коллективную идентичность)
нет ни западного политического процесса, ни западной политической
науки. Переплавка коллективных этносов в общество единого среднего
класса, ячейкой которого является самодеятельный и прагматически
270
ориентированный индивид, - вот вектор движения американского со-
циума и американской истории. Главная забота этого социума - по воз-
можности ослабить наблюдаемую корреляцию между стартовой коллек-
тивной принадлежностью (классовой, этнической, конфессиональной) и
индивидуальным успехом. Только в этом случае "плавильный котел"
работает эффективно.
Что же произошло на рубеже 60-70-х гг., как раз тогда, когда про-
грамма "великого общества" дала первые плоды и указанная корреляция
(в особенности по расовому критерию) в самом деле заметно ослабела?
Почему именно в эти годы намечается переход от автомарно-
номиналистической модели общества как совокупности автономных
индивидов к обществу "слоеного пирога", в котором индивиды сплачи-
ваются в устойчивые субкультурные общности, связанные не столько по
социально-экономическому критерию интереса, сколько по социокуль-
турному критерию ценности? Имеем ли мы здесь дело с описанным со-
циологами "постэкономическим человеком"1, с нарушением демографи-
ческого баланса между англосаксами и "цветными", с сопутствующим
ослаблением социокультурной гегемонии первых, или с чем-то еще?
Так или иначе, возникает вопрос: остается ли общество, утрачивающее
привычную социокультурную доминанту, прежним в основных своих
параметрах? Разумеется, если общество понимать как технико-экономи-
ческий механизм, нейтральный в ценностно-культурном отношении, то
проблема снимается. Западное, и в первую очередь американское, об-
щество привыкло жить в условиях плюрализма интересов, но монизма
ценностей (так называемого консенсуса по поводу базовых ценностей).
Вся западная политическая система есть механизм сбалансирования
интересов, но не ценностей. В условиях актуализации ценностного
плюрализма система консенсуса неизбежно будет давать сбои, что уси-
лит эффект "ускользающей" - неуправляемой, а потому и непредска-
зуемой - реальности...
Практически одновременно на другом конце земного шара, на севе-
роевразийской равнине, также начал остывать "плавильный котел".
Культурно нейтральный "советский человек" стал проявлять неожидан-
ный интерес к проблемам религиозно-этнических, цивилизационных
"корней", культурных истоков и т.п. Переплавка культур в тигле
социалистической индустриализации в свое время выступала вопло-
щением Прогресса. Носители этнической идентичности воспринима-
лись под знаком отсталости, как "вчерашние люди". Но уже у второго
послевоенного поколения знаки отсталости и престижности стали ме-
няться местами. Наша эпоха находится примерно в таких же отношени-
1 Активизация высших, постматериальных потребностей по мере повышения
уровня жизни, образования и культуры.
271
ях с недавно ушедшей, как европейский романтизм с эпохой Просвеще-
ния. Романтики тоже отвергли умозрительно-догматический универса-
лизм просветителей, тоже индивидуализировали историю своего народа,
уникальность которой стала восприниматься не как пережиток, но как
ценность. Но индивидуальная, ценностно окрашенная и ориентирован-
ная история не укладывается в шаблоны "всеобщих закономерностей",
бросает вызов теории.
Основное недоразумение нашей постсоветской истории состоит в
том, что многие народы бывшего Советского Союза, отвергнув универ-
салии советизации, на первых порах приняли универсалии вестерниза-
ции. Поэтому и Западу казалось, что уход из Союза автоматически оз-
начает движение на Запад. Это недоразумение уже рассеивается. Западу
предстоит понять, что кризис СССР - это в конечном счете и кризис
Запада, банкротство великой письменной традиции, которая начиная с
Нового времени объединяла культуры и этносы, создавала облик
"европейского человечества" и тяготеющей к нему мировой периферии.
Реванш малых этнических традиций есть, по существу, реставрация
древнего языческого многобожия - вызов "осевому времени", открыв-
шему великую общецивилизационную перспективу. По сути дела, СССР
был форпостом Запада в Евразии, держателем великой письменной тра-
диции европейского происхождения, хотя и видоизмененной в духе ме-
стных запросов. Крах СССР знаменует выпадение весьма, значительной
части мира из-под влияния великих письменных традиций, сформиро-
ванных в классическую эпоху на Западе. Итогом этого станет не вес-
тернизация по "правильному", либеральному образцу, а активизация
Востока в еще непредсказуемых формах. В этом смысле можно срав-
нить "холодную войну" между СССР и Западом с Пелопоннесской вой-
ной, итогом которой стали закат античного европоцентризма, ослабле-
ние Греции перед лицом "варваров". Речь не о том, чтобы отождеств-
лять вероятный реванш Востока (мусульманского, с одной стороны,
конфуцианско-буддийского - с другой) с волной варварства. Весьма
вероятно, что в отдаленной перспективе это даст человечеству новые
шансы. Но для современного европеизированного поколения, как и для
европеизированной науки, это означает начало длительного периода
непредсказуемости, жизнь в мире, лишенном прежних ориентиров.
Крах великой письменной традиции означает также реванш лока-
лизма над центризмом: город больше не ведет за собой деревню, цен-
тры - провинцию. Носители письменной традиции в культуре выступали
как референтные группы для остальных: к их мнению прислушивались,
их поведение копировали. Так работал механизм социокультурного
управления нацией; центр как носитель эталонной культуры управлял
сознанием народа. У нас носители письменной традиции дважды в XX в.
272
обманули нацию: сначала по поводу светлого коммунистического буду-
щего, затем светлого либерально-буржуазного будущего. В результате
центр утратил свой статус социокультурного лидера - носителя велико-
го цивилизационного текста. Отныне в глазах окраин он выступает как
носитель хаоса, как воплощение дестабилизующих начал. Отсюда стра-
тегия дистанцирования по отношению к нему: центростремительная
ориентация в культуре сменяется центробежной. В этих условиях преж-
няя социологическая презумпция (более развитые регионы и слои ука-
зывают менее развитым их завтрашний день) уже не работает, предви-
дение и прогнозирование становятся проблематичными.
Следует упомянуть, может быть, о главном факторе глобальной не-
предсказуемости - утрате общечеловеческой перспективы, связанной с
воцарением постмодернизма. Европоцентричный модернизм верил в
единые исторические судьбы человечества, хотя и понимал это весьма
односторонне. Он выстраивал иерархию мировых культур, в которой
все отличное от Запада воспринималось как пережиток прошлого.
Плюрализм культур в пространстве подменялся иерархией во времени.
С этим, собственно, связаны такие ключевые для западной политиче-
ской науки понятия, как "модернизация", "вестернизация", "догоняю-
щее развитие" и т.п. Этому европоцентричному самомнению нанесла
чувствительный урон культурологическая эстетика. Этнографы, культу-
рологи, культурные антропологи открыли великое многообразие куль-
туры и увидели в этом ценность, в первую очередь эстетическую. Одна-
ко на наших глазах левый культуроцентризм, склонный противопостав-
лять механическому Западу богатую органику Востока и Юга, превра-
щается в правый, неомальтузианский, едва ли не расистский. Появилась
новая концепция "золотого миллиарда": человечество стали делить на
вырвавшееся вперед постиндустриальное меньшинство и навсегда обре-
ченное большинство, которому дорога в постиндустриальное общество
заказана по причине принципиальной ограниченности земных ресурсов
и угрозы экологической катастрофы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75