Постмодернисты правы в том, что скепсис - надежное противоядие
от фанатизма. Но они забывают о том, что предельный скепсис ведет к
параличу воли, к "скептическому унынию".
Опыт, и в частности современный российский, показывает, что ко-
рыстная и беспардонная власть может агрессивно наступать на общест-
во и права граждан, пользуясь их скептическим унынием и потерей
перспективы. Словом, скептический релятивизм может служить не
только свободе, но и власти - именно тем, что убивает в гражданине
ценностное воодушевление и надежду.
1 Бауман 3. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. 1994. № 4.
С. 72.
98
I
Мало того, там, где свобода является людям не в образе многообе-
щающего творческого многообразия, а в облике "ничто", в котором от-
сутствует всякий внятный призыв, всякая определенность, там они не-
редко "бегут от свободы", как от абсурда.
Поэтому надо признаться в том, что мы пока еще по-настоящему не
знаем, к чему готовит нас и куда приглашает тотальная критика
"больших смыслов": к новой свободе или к новому деспотизму. Лишая
власть опор в лице "ценностной" догматики и монопольно интерпрети-
руемой перспективы, она лишает этих опор и тех, кто мог бы сопротив-
ляться абсолютистским поползновениям власти, если бы был воодушев-
ляем какой-то перспективой.
Наконец, последнее. На наш взгляд, постмодернизм не вполне кри-
тичен по отношению к собственным предпосылкам и не всегда готов к
необходимому методологическому самоотчету. Как это бывает, его сме-
лость в ниспровержении традиций связана с тем, что он не отдает себе
отчет в том, чем сам обязан традиции, и что бы он делал в пустоте, к
которой столь неосторожно призывает.
В данном случае имеется в виду традиция эпохи Просвещения, ото-
ждествляющая "экономического человека" с "естественным человеком"
и полная веры в тотальную саморегулируемость рынка. Постмодернисты
отрицают "твердые" нормы и любые другие процедуры социального
упорядочения жизни, так как полагают, вслед за просветителями, что
все эти процедуры надуманны и искусственны. "Меры для установления
и поддержания искусственного порядка, опирающегося на законодатель-
ство и государственную монополию на средства принуждения, лояль-
ность обывателей и нормирование их поведения, ныне не кажутся таки-
ми первоочередными и обязательными, как в начальной фазе процесса
"осовременивания" (модернизации), когда надо было заполнить норма-
тивную пустоту после распада местных общин, ломки механизмов со-
седского контроля и осмеяния традиций. Регулярность человеческих
поступков, сохранение и воспроизводство рутины совместной жизни
превосходно обходятся сегодня без мелочного вмешательства государст-
ва. С насущными нуждами, которые некогда требовали трудоемкого
обеспечения общего согласия с помощью устрашения вперемежку с
идеологической индокринацией, теперь справляется рынок, который
ничего так не боится, как единообразия склонностей, вкусов и верова-
ний. Вместо нормативного регулирования поведения обывателя —. со-
блазнение потребителя; вместо легитимации власти - пресс-центры и
пресс-бюро"1.
С. 74.
4*
Бауман 3. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. 1994. № 4.
k
99
Как видим, неосознанный предпосылкою постмодернистского раз-
венчания нормативной культуры является старый "базисно-надстроеч-
ный детерминизм". Рынок как базисная предпосылка, сама по себе яко-
бы не требующая усилий культуры и политики для какой бы то ни бы-
ло наладки и коррекции, в то же время сообщает свой автоматизм всем
другим сторонам социальной жизни, снимая их зависимость от челове-
ческих усилий, воли и внимания.
Так Вселенная постмодернизма порою причудливо смыкается со
старой Вселенной фундаменталистского типа, в которой один базисный
принцип снимает заботу об упорядочении со всех остальных. Очень
возможно, что современные российские либералы оказались либералами
постмодернистской выучки. Они видели свое назначение в том, чтобы
предельно расшатать все нормы, а государство заставить "умыть руки".
Они вслед за просветителями XVIII в. полагали, что "экономический
человек" рыночного типа - то же самое, что "естественный человек", и
как только будут разбиты все оковы и нормы, он проявится во всем
своем естестве. "Естество" и в самом деле сразу же проявилось, но ока-
залось, что оно бесконечно далеко от идеала гражданской самодеятель-
ности, делового партнерства и обмена. Как только государство "умыло
руки", сцену тотчас же заняли рэкетиры и экспроприаторы, предпочи-
тающие получать свою "прибыль" не трудным путем честного обмена и
конкуренции, а легким путем монополии, грабежа и спекуляций.
По-видимому, реальная история капиталистического Запада неверно
интерпретирована и самими западными постмодернистами и следующи-
ми за ними российскими либералами.
Рынок — это порождение не "естественного состояния", а правового
состояния. Именно право урезонивает потенциальных экспроприаторов
и создает предпосылки такой реальности, где искомую потребительную
стоимость можно получить только в обмен на равноценную потреби-
тельную стоимость, а не путем насильственного изъятия ее у тех, кто
окажется слабее.
Вопрос, как видим, философский: способен ли современный мир
существовать при тех предпосылках, из которых исходят постмодерни-
сты, или своей относительною устойчивостью он более обязан старым
предпосылкам, восходящим ко временам, когда нормы крепились и па-
тетикой веры, и авторитетом власти?
Перейдем теперь от этих общих соображений к конкретному анали-
зу влияния духа постмодернистской эпохи на политическую систему и
метаморфозы, в ней происходящие.
Лучше всего это сделать на примере современной России. Наша
страна в лабораторно чистом виде продемонстрировала метаморфозы,
связанные с переходом от модернизационной политической системы к
постмодернистской.
100
События, произошедшие в августе 1991 г., казалось, воплощали со-
бой новейший модернизационный проект. Налицо были все его состав-
ляющие. Во-первых, появилась идеология, исправившая заблуждения ста-
рой и "на этот раз безошибочно" указавшая всем, куда на самом деле
движется вся мировая история, неудержимо вовлекая туда и Россию.
Оказывается, движется она совсем не к мировому коммунизму, а к
мировому либерализму западного образца: рыночной экономике, право-
вому государству, политической демократии.
История, таким образом, вновь оказалась "одновариантной". Наши
"демократы", провозгласившие приверженность плюрализму, не позво-
лили истории быть столь же открытой и плюралистичной. Они просто
заменили один "единственно возможный путь" другим, тоже "единст-
венно возможным".
Во-вторых, появился и свой демократический авангард, который не
только хорошо знал единственно правильный путь, но и был полон ре-
шимости уберечь от уклонений от него, ибо "иного не дано".
При этом чем дальше, тем больше подтверждалась основная пре-
зумпция модернизационной теории - о темной консервативной массе,
которая непонятным образом привержена "проклятому прошлому" и не
знает своего истинного счастья, и которую, следовательно, придется
вести к будущему, может быть, вопреки ее собственной воле. Этот пе-
реход от "общедемократического единства" народа к делению на новый,
демократический авангард и косную массу проступал все явственнее по
мере того, как нарастало противоречие между "демократическим" пре-
зидентом и "реакционным" Верховным Советом РФ, а затем - между
Президентом и Думой. Так происходило превращение представитель-
ской политической системы, в которой народ является политическим
сувереном, диктующим свою волю исполнительной власти, к модерни-
зационной модели, в которой народ опускается до роли воспитуемого и
направляемого.
Однако, как оказалось, не это превращение было главным и роко-
вым. В сущности эту травму перехода от иллюзий общедемократическо-
го единства к новому авторитаризму "просвещенного авангарда" пере-
жили все страны, относящиеся ко второму эшелону модернизации. Да-
же Франция не избежала этой травмы: модернизационный режим 5-й
республики был авторитарным и удостоился со стороны оппозиции на-
звания "режим личной власти".
Настоящие беды и срывы августовского режима были впереди и их
не могла предусмотреть модернизационная теория.
Вспомним Истона: его концепция политической системы формули-
рует правило, согласно которому увеличение требований должно сопро-
вождаться усилением поддержки. Политическая система включает осо-
101
бое поле власти, сообщающее направленность действию политических
акторов. "Политический режим характеризуется единой матрицей, со-
общающей разнообразнейшим политическим действиям и инициативам
один общий смысл: все они рассматриваются как наделенные авторите-
том — формальной или неформальной способностью добиваться повино-
вения, а значит, — предсказуемости человеческого поведения"1.
Власть есть такое отношение между А и Б, при котором А убежден
в своем праве и способности ожидать от Б повиновения, а Б, в свою
очередь, не сомневается ни в праве А повелевать, ни в своем долге по-
виноваться. Секрет в том, что соответствующую систему ожиданий
нельзя обеспечить чисто институциональным образом, создавая разветв-
ленную сеть инструкций и предписаний. Во-первых, в инструкциях не-
возможно предусмотреть нестандартные ситуации, всегда возможные в
будущем, а во-вторых, инструкции отличаются принципиальной непол-
нотой: исполнителю всегда приходится в ответ на нюансы и повороты
дела идти на риск собственной интерпретации.
Следовательно, политическая система - это не только вещество ин-
ститутов, но и поле регулируемых ожиданий, установок, идентифика-
ций, обеспечивающих готовность к руководству и повиновению.
Не случайно авторы постструктурального направления (они же -
постмодернисты), в частности Пьер Бурдье, разрабатывают "принцип
дополнительности" в политологии: сочетание описания политических
явлений на языке теории поля наряду с их описанием на обычном языке
институциональной теории2.
Так вот, сбой, послуживший началом перехода от модернизационной
парадигмы к постмодернистской, произошел как раз в области полити-
ческого поля. Оно почему-то перестало излучать напряжение, обеспе-
чивающее как субъективную готовность к властвованию, так и готов-
ность к повиновению.
В поле создался вакуум смысла. Не случайно Бурдье подчеркивает:
"Агенты, стоящие в подчиненной позиции в социальном пространстве,
занимают ее также и в поле производства символической продукции..."3
Катастрофа в системе политического управления наступает тогда,
когда в поле производства символической продукции власть теряет ини-
циативу: спасительную уверенность, что за ее командными акциями
стоят высшие символические сущности: историческая закономерность
или высшая социальная справедливость.
* Easton D. Analyse du systeme politique. P., 182.
тики.
102
2 См.: Бурдье П. Социология политики. М., 1993.
3 Там же. С. 80.
Постмодернистская ситуация, собственно, и означает, что классиче-
ская презумпция, заставляющая рассматривать власть как превращен-
ную форму той или иной "высшей необходимости", больше никого не
убеждает: ни самих властвующих, ни подвластных. И в России (как и в
других странах бывшего "социалистического лагеря"), где соответст-
вующие претензии власти были выражены в неумеренной форме месси-
анского бахвальства, реакция постмодернистского типа сегодня прояв-
ляется значительно резче, чем на Западе. Как пишет З.Бауман,
"неудивительно, что, больно обжегшись на молоке, мы дуем и на воду,
с подозрением глядим на планы райских садоводов, отворачиваемся со
смесью отвращения и страха от самозванных социальных инженеров и
ищем, куда бы скрыться, заслышав клич "дайте мне власть, и я вас
устрою!" Не то или иное государство потеряло авторитет, но государст-
во как таковое, власть как таковая, а главное, потерял силу любимый
призыв всякого государства с инженерными претензиями: терпеть сего-
дня во имя счастливого будущего"1.
И властвующие и подвластные оказались в непривычной ситуации
смыслового вакуума в поле власти. Власть открывает для себя истину,
которую считает своей тайной и глубоко прячет (вчера - от себя самой,
сегодня - от посторонних). Истина эта касается того, что за нею, вла-
стью, не стоит никакая высшая социальная, историческая и нравствен-
ная целесообразность, и что представляет и защищает она лишь свои
собственные интересы - корпоративные интересы тех, кто устроился во
власти и сполна использует ее во имя своих частных интересов.
Эта истина "приватизированной власти" лишь кажется эзотериче-
ской тем, кто наверху. На самом деле она давно уже стала общим дос-
тоянием. Потому-то и происходят роковые сбои в механизме власти.
Прежде, когда власть была легитимирована в символическом поле
"высших смыслов", ей повиновались, молча полагая при этом, что под-
чиняются чему-то большему, стоящему за ней.
Теперь же каждый исполнитель, получив предписание, терзает себя
вопросом: а во имя чего я должен это делать и чем я хуже тех, кто мне
предписывает исполнительскую роль, оставляя себе привилегию повеле-
вать или уклоняться? Если исполнители без конца задаются подобным
вопросом, их исполнительская энергия и воля резко слабеют, а вместе с
этим катастрофически слабеют возможности власти действительно
управлять людьми и событиями.
Дело в том, что во всех звеньях власти, оказавшейся вне поля сим-
волических значений или высших смыслов, начинает действовать тен-
денция "приватизации" властных возможностей. Например, генерал,
1 Бауман 3. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. 1994. № 4.
С. 74.
103
получивший приказ организовать операцию "по восстановлению кон-
ституционного порядка" в регионе X, в первую очередь задается вопро-
сом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75