Он испытывал постоянную внутреннюю неудовлетворенность
своей жизнью и всем окружающим, ибо нравственный настрой требовал
от него других мыслей и поступков. Русский интеллигент не мог быть
духовным вождем своего народа, а мог объединить вокруг себя только
себе подобных.
Оторванный от национальных корней, русский интеллигент
нередко воображает себя свободным и сильным, но это только иллюзия.
На самом деле он раб своих беспочвенных идей, освободиться от которых
не может из-за отсутствия национальной опоры. В своем выдуманном
своеволии он мечется как рыба, выброшенная на берег, обреченная после
ряда судорог погибнуть.
Свобода как возможность жить полноценной национальной
жизнью во всем богатстве ее проявлений превращается для него в
свободу в понимании разбойника - как возможность грабить и убивать,
творить любой произвол. Именно такой свободы желали, "бесы",
Достоевского, именно к такой свободе для себя привели Россию
большевики. Рабство человека вне национального бытия - худшее из
рабств. Его свобода потенциально опасна для всех других. Лучше всего
деградацию личности, избравшей такую свободу, показал Достоевский на
материале русской интеллигенции. Убийство старушки-процентщицы
русским интеллигентом ради великой цели - разве это непрообраз
миллионов преступлений в застенках большевистской Чека! Достоевский
показывает главное - саморазрушение свободы вне национального
бытия. "Упорство в своем самоопределении и самоутверждении отрывает
человека от преданий и от среды и тем самым его обессиливает. В
беспочвенности Достоевский открывает духовную опасность. В
одиночестве и обособлении угрожает разрыв с действительностью.
"Скиталец" способен только мечтать, он не может выйти из мира
призраков, в который его своевольное воображение как-то магически
обращает мир живой. Мечтатель становится "подпольным человеком",
начинается жуткое разложение личности. Одинокая свобода
оборачивается одержимостью, мечтатель в плену у своей мечты...
Достоевский видит и изображает этот мистический распад
самодовлеющего дерзновения, вырождающегося в дерзость и даже
мистическое озорство. Показывает, как пустая свобода ввергает в рабство
- страстям и идеям. И кто теперь покушается на чужую свободу, тот и
сам погибает" (Г. Флоровский). Достоевский предсказал модель
поведения русского интеллигента, лишенного национального сознания,
ставшего "подпольным человеком", могущим объединяться с другими
людьми только по принципу подпольности. "Подпольные" люди
объединяются друг с другом, чтобы бороться против русских людей,
живущих согласно национальному сознанию. "Подпольные" люди
ненавидят настоящих людей и готовы на все, чтобы их уничтожить.
Как вспоминает очевидец событий конца XIX века: "Наша схема
была: подпольная работа народовольцев, скрывшись под земством,
подготовить в России социальную революцию и вынудить правительство
на перемену строя. Наступит "свобода", а что за "свобода, в каких
формах, никто не знал".
Да, жажда свободы в российской интеллигенции была велика, но
и не в меньшей степени неопределенна и бесформенна.
А по сути дела - это была свобода от своего народа, свобода от
русских основ, традиций и идеалов.
Жизненные интересы народа, замечал русский историк академик
В.П. Безобразов, не прикасаются к "движению идей", которое происходит
в живущем над их головами, "оторванном от них мире "интеллигенции";
народ оставался чуждым этому миру, узнавая только изредка из газет "о
злобах дня" в этом мире. Своих злоб и язв у них (как мы увидим) немало,
но они совсем другого рода. Иначе было, например, в Германии, где
реальный рабочий вопрос, действительные условия быта рабочих масс
служат жизненной почвой для социально-демократической агитации.
Безобразов замечает, как чуждость народа интеллигенции после убийства
1 марта 1881 года Царя Александра II переросла в настоящую
враждебность, С тех пор народ, отмечал Безобразов, даже неграмотный,
стал обращать на "нигилистов" серьезное внимание, которого прежде их
не удостаивал. После этого убийства крестьяне в деревнях стали
озираться по сторонам, подозревая каждого неизвестного приезжего,
чтобы как-нибудь не пропустить "злодеев". "Но все-таки вся эта мрачная
сфера революционной агитации и политических преступлений остается
для нашего народа совсем посторонним, как бы чужеземным миром; из
него происходят как бы только насильственные вторжения в народную
жизнь и посягательства на ее святыню, совершенно непонятные народу
иначе, как какие-то иноземные набеги". "Длительным будничным трудом,
- писал Бунин, - мы (интеллигенция. - О.П.) брезговали, белоручки
были, в сущности, страшные. А вот отсюда, между прочим, и идеализм
наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика
всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть
чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне,
карету! ...Какая это старая русская болезнь (интеллигентов. - О.П.), это
томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет
какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит
только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!" Жажда
все совершить одним махом, критикантский зуд, жажда разрушить все -
"до основанья, а затем..." определяли многие черты образованного
общества.
С болью в сердце пишет Бунин об оторванности значительной
части интеллигенции от народа, об их безразличии к народным нуждам.
Ибо им "в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если
только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и
которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не
замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-
экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
- Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может,
и видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только
"народ", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим"
происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз
лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно
сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов
были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать,
протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь
была".
Многие сложные явления раскрашивались интеллигенцией в две
краски: либо красное, либо черное; либо прогрессивное, либо
реакционное и рассматривались не по существу, а только по окраске.
Самое замечательное, полезное и нужное деловое предложение человека,
принадлежащего к "реакционерам", чаще всего огульно отметалось.
Большая часть интеллигенции считала всякое практическое дело
второстепенным по сравнению с вопросами социальной и даже
революционной борьбы. Жизнь требовала решения многих практических
дел, но образованное общество вместо участия в них чаще всего
поднимало вопросы, далекие от жизни. Активное участие в практической
работе по развитию государственных и хозяйственных основ вместе с
правительством считалось чуть ли не ренегатством и осуждалось
общественным мнением интеллигенции. "Земледелием, торговлей,
промышленностью никто не интересовался и никто здесь не понимал
ничего. Это считалось областью исключительно деловых людей, людей
"брюха", которые поэтому и делали буквально что хотели, не
контролируемые никем". Возникает пропасть между деловыми,
практическими людьми и большей частью интеллигенции, витающей в
облаках и осуждающей русские порядки,
Характерной чертой российской интеллигенции, как справедливо
отмечал князь С.Е. Трубецкой, являлась ее чрезвычайно развитая и
щекотливая спесь. Эта спесь проявлялась как по отношению высшего
дворянства и аристократии, так и по отношению к простому народу.
"Встречаясь с аристократом, типичный интеллигент прежде всего
обдавал его своей интеллигентской спесью". Это, конечно, раздражало
аристократию, видевшую в этом болезненную реакцию на внутреннюю
слабость и неуверенность интеллигенции - своего рода комплекс
неполноценности. По отношению к народу интеллигентская спесь
проявлялась в высокомерии и покровительственном подходе как к темной
и некультурной массе. На самом же деле духовно и эстетически коренное
русское крестьянство в массе своей было развито гораздо больше, чем
интеллигенция.
Оторванность интеллигенции от народа, а точнее, от России
национальной ощущалась во многом, и это особенно проявилось в период
революции, хотя совершенно неверно считать, что в образованном
обществе не было искреннего движения в сторону крестьянства, рабочих,
Мы знаем многочисленные случаи беззаветного служения и
жертвенности. Но тем не менее разность культурных установок и
"языков", разность образов и представлений, которыми жили
образованное общество и национальная Россия, препятствовала их
плодотворному диалогу. И немало представителей образованного
общества это чувствовали и понимали, горько ощущая свою
неспособность к такому диалогу,
"Со своей верой при своем языке, - писал видный русский
этнограф граф С.В. Максимов, - мы храним еще в себе тот дух и в том
широком и отвлеченном смысле, разрушение которого дается туго и в
исключение только счастливым, и лишь по частям и в частностях.
Самые частности настолько сложны, что сами по себе
составляют целую науку, в которой приходится разбираться с усиленным
вниманием и все-таки не видеть изучению конца и пределов. Познание
живого сокровенного духа народа во всей его цельности все еще не
поддается, и мы продолжаем бродить вокруг да около. В быстро
мелькающих тенях силимся уяснить живые образцы и за таковые
принимаем зачастую туманные обманчивые призраки и вместо ликов
пишем силуэты".
К концу XIX века в глазах многих представителей российской
интеллигенции деревня представляется в безнадежно черном цвете, как
царство темноты, невежества, отсталости, а крестьяне -как какие-то
непонятные существа. Даже для самых талантливых литераторов
российский мужик - что-то странное и незнакомое. Так, Андрей Белый в
очерке "Арбат" пишет: ""Капиталист", "пролетарий" в России проекция
мужика; а мужик есть явление очень странное даже: лаборатория,
претворяющая ароматы навоза в цветы; под Горшковым, Барановым
(Белый приводит фамилии арбатских лавочников. - О.П.), Мамонтовым,
Есениным, Клюевым, Казиным - русский мужик; откровенно воняет и
тем и другим: и навозом, и розою - в одновременном "хаосе"; мужик -
существо непонятное; он какое-то мистическое существо, вегетариански
ядущее, цвет творящее из лепестков только кучи навоза, чтобы от него из
Горшковских горшков выпирать: гиацинтами! Из целин матерщины...
бьет струйная эвритмия словес: утонченнейшим ароматом есенинской
строчки..." Какое надменное высокомерие к крестьянству сквозит в
словах А. Белого, представляющего себя выше мужицкой культуры, а на
самом деле просто трагически оторванного от родных корней, а вернее,
связанного с ними множеством опосредованных отношений с каждым
новым звеном, притупляющим остроту и жизненность его творчества.
В глубине души многие интеллигенты, считавшие себя
защитниками народа, не верили в него, полагая его отсталым,
невежественным и неспособным самостоятельно решать важные
вопросы. В 1904 году, когда антирусские партии вырабатывали в Париже
общую программу действий, один из руководителей антирусского
движения П. Милюков так объяснял своим соратникам по антирусской
борьбе свое нежелание предоставить русским людям всеобщее
избирательное право: "Держу пари, что вы как социалисты за моей
аргументацией подозреваете тайное желание устранить рабочий плебс в
пользу капиталовладельцев. Поверьте мне, что дело совсем обстоит
иначе. Если я чего боюсь, так только того, как мужики не затопили в
русском парламенте цвет интеллигенции своими выборными - земскими
начальниками да попами".
Характерным примером непонимания интеллигенцией
крестьянской культуры может служить изображение деревни в рассказе
А. Чехова "Мужики". Здесь крестьяне наделены самыми отрицательными
чертами, какие можно найти в человеческой природе. Крестьянские
труженики представлены в рассказе безнадежно грубыми, тупыми,
нечестными, грязными, нетрезвыми, безнравственными, живущими
несогласно, постоянно ссорящимися, подозревающими друг друга.
Рассказ вызвал восторг марксистов и интеллигентов либерального толка и
резкий протест патриотически настроенных деятелей русской культуры.
Крайняя тенденциозность, односторонность и ошибочность оценок
образа русского крестьянства отмечалась еще в момент выхода этого
рассказа; тем не менее написанный талантливым писателем, он стал
своего рода хрестоматийной иллюстрацией крестьянина и всегда
приводится в пример людьми, враждебными русской культуре, когда
заходит речь о российской дореволюционной деревне. Подобный показ
крестьянской жизни вызывал у многих желание идти и учить крестьянина,
как ему жить. "Прочитайте "Мужиков" А. Чехова, - писал критик
Фингал, и вы в миллионный раз убедитесь, что в деревню идти надо, но
не за тем, чтобы учиться, а чтобы учить..." Прошло немного времени, и
эти самонадеянные критики, закосневшие в своем непонимании
крестьянской жизни, пошли приказом и свинцом учить крестьян жить.
Рассказы, подобные чеховским "Мужикам", вызывали резкий
протест в русском обществе. Лев Толстой оценивал рассказ Чехова
"Мужики" как "грех перед народом. Он (Чехов) не знает народа". "Из 120
млн. русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы русские
мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы
существовать".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154