Перед глазами Ивлева мутнела серая картонная стенка, удушающ
е
пахло лаком и синтетикой. Он не видел, что его везут в противоположную от

дома сторону -- в Лефортовскую тюрьму КГБ.
На тротуаре собралось некоторое количество зевак, и появился
милиционер, строго предлагая разойтись. Прохожие видели, как человека
в
странном наряде, более подходящем для прошлого века, двое в штатском пов
ели
к подкатившей третьей машине. Было похоже, что снимается кино.
Маркиз де Кюстин молча, без сопротивления сел в машину, а когда дверцу
за ним захлопнули, исчез. Не веря собственным глазам, агенты обшарили
автомобиль внутри: там никого не было.


_69. И ЭТО ПРОЙДЕТ_

-- Товарищ Раппопорт! Сейчас с вами будет говорить маршал бронетанковых

войк Михаил Ефимович Катуков.
-- Хорошо, -- вяло отозвался Яков Маркович. -- Слушаю.
-- Товарищ Раппопортов! -- произнес маршал. -- Хочу вам напомнить о
моей статье. Она должна быть напечатана ко Дню Победы.
-- Да, конечно, -- промямлил Тавров. -- Не волнуйтесь...
-- А я не волнуюсь, -- прорычал маршал. -- Если не будет -- учтите:
введу в редакцию танки!
Яков Маркович закрыл глаза. Статью Катукова он давным-давно выбросил.

Снова бросаться под танки с бутылками горючей смеси у него не было сил.

Телефон звонил опять. Раппопорт решил, что больше подходить не будет, он

устал. Но звонки не прекращались, и он раздраженно рванул трубку:
-- Ну!
-- Яков Маркыч, -- услышал он женский голос. -- Это Тоня...
-- Какая Тоня?
-- Тоня Ивлева...
-- А, конечно, я не сообразил! Простите!
Раппопорт понял, что Тоня что-нибудь прослышала о Наде и сейчас будет
просить его повлиять на мужа. Это только легко сказать! Разумеется, он
станет ее убеждать, что у Ивлева никого нет, все это сплетни. Если она
умная, она должна поддаться убеждению.
-- Я не знаю что делать, Яков Маркович. Не знаю к кому обратиться...
-- В чем дело, Тонечка? -- невинно и ласково спросил Раппопорт. --
Главное -- не волноваться!
-- Славу арестовали... -- ее голос зазвенел и угас.
-- Как? -- Тавров заглотнул воздух и держал его в себе, боясь
выпустить, будто если он выпустит, больше воздуха ему не дадут. Первый раз
в
жизни он не угадал заранее, зачем к нему обращаются. Помолчав, произнес. --

Откуда вы узнали?
-- Они сами позвонили. Сказали, чтобы я не беспокоилась и его не
искала. Что он находится...
-- Где?
-- У них...
Какой сервис! Они теперь сами звонят... Они позвонили ей, чтобы
выяснить, кому она будет звонить, куда поедет. Им нужны его связи. Тавров

засопел. Антонина Дональдовна поняла.
-- Я звоню вам из автомата, далеко от дома, так что...
Это было слабое утешение, поскольку Раппопорт говорил не из автомата.
-- Вы с кем-нибудь советовались? -- он спросил это, не зная, зачем.
-- Позвонила его матери. Она закричала, что ее сын -- изменник родины и
пускай расплачивается. Что ей стыдно, что она его родила... Что же мне
делать?
-- Плакать не надо, Тонечка! Умоляю... -- Раппопорт переступил через
опасность, спросил. -- А в чем его обвиняют?
-- Сказали, в хулиганстве. Якобы он затеял драку, есть свидетели...
Будет следствие... Решать, сказали, будет, конечно, суд, все по закону...
-- По закону? Ну да, конечно, по закону...
Старая песня, мы уже проходили. О Господи, все начинается сызнова.
Костры от сырости чадят.
-- Сделайте что-нибудь, Яков Маркыч! Ведь это же неправда... Он не
мог...
-- Разве я сомневаюсь, Тонечка? Но что я могу сделать? Когда так
случается, кто может помочь? Разве царь Соломон... Может, обойдется?
Допросят, подержат и отпустят... Надо надеяться... Звоните мне, Тоня, как у
вас дела. И я буду звонить.
Тавров поднялся к Полищуку. Поманив его в коридор и положив корявые
пальцы ему на плечо, он выпалил суть дела. Полищук поморщился, как от зубно
й
боли. Весь его план добиваться восстановления Ивлева на работе испарял
ся,
как сухой лед, не оставляя следа. Ни на партбюро, ни на редколлегии вопрос
а
уже не поставишь. Приход Макарцева ничего не изменит, нельзя даже загово
рить
на эту тему. Звонить Харданкину тоже нетактично: это значит ставить под

сомнение правильность деятельности органов. Остается надеяться. И
обязательно молчать, чтобы не напортить. Ивлеву-то не поможешь, а другим

навредишь. И себе тоже.
-- Такие дела! -- только и сказал Раппопорт.
Вот она, расплата за чешский карнавал, бурчал он себе под нос, топая по
коридору. Фейерверк потух, фонарики гаснут, пора по домам. У нас подобног
о
быть не может, мы -- монолит. Костры от сырости дымят и снова разгораются.
Каждый, кто окажется близко, сгорит, как мотылек. Пахнет горелым
человеческим мясом. Если бы я был помоложе и у меня не был задет
позвоночник, может, я бы попытался. Но теперь... Я хочу только одного --
пенсии, а они мне никак не засчитают сидение в лагере в партийный стаж.
Такая мелочь -- а ведь не засчитают. Мне бы только на пенсию, и я с утра до
вечера не буду читать газет! Макарцев обещал пробить почетное звание --

Засраку. Заслуженному работнику культуры пенсии хватит на еду. И беспла
тный
проезд в трамвае... Но высуни я сейчас нос, и никаких характеристик мне не

подпишут. Ивлеву не помочь, а они мне дадут селедки, потом не будут давать

воды, и я сам им скажу, где у меня спрятаны его бумажки. Сил не осталось.
Если опять посадят, повешусь в первой же уборной. Галстук у меня всегда с

собой, в кармане.
И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений.

Он кряхтя отправился в отдел писем.
-- Надежда Васильевна, -- произнес он, остановившись в дверях. -- Вы не
могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану

булькать...
-- Когда? -- спросила Надя, улыбнувшись.
-- Сейчас.
Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с
удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, ч
то
произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла
ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас о
н
скажет что-то еще более страшное.
-- Я же понимаю, тебе трудно, Надя, -- сказал Тавров, и две глубокие
складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо.
-- Да что -- я? Вот он!
-- Его такая доля. Он знал, на что идет...
-- Сделайте что-нибудь, -- умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. --
Вы ведь можете!
-- Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я
действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известн
ым на
всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не
подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но

если не он, тогда никто!
-- Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет...
Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша
Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения
свободы.
-- Сашка, ты здоров? -- обрадовалась Надя.
-- Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть,
видите?
-- А судимости нет, -- весело сказал Раппопорт. -- Молодец!
-- Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее
соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной...
-- Будем считать, -- сказал Тавров, -- что в письмах мы с тобой,
девочка, разобрались. Идите, дети!
Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и
Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащи
л из
кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сдел
ала
ему нос, показала кукиш -- ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо рукам
и
и повернулась к стене.
-- Ox, Надя! Постой так -- сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я
пришел из больницы домой -- вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я
отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много
думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться...
-- Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи!
-- Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я
решил жениться, и это серьезное решение, Надя!
Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по

коридору людей, он взял Надю за локти.
-- Пусти, Саша, слышишь! Пусти же!
-- Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в
чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное

путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь!
-- Что ты несешь? В Грузию? А Инна?
-- Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем
другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя!
-- Я не ревную, что ты!
-- Молодец! Поженимся -- и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты
почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел?
Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене,
она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала,
уткнувшись мокрым носом ему в шею.
-- Ну что ты, Надя?.. Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным.
А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах.
-- Во всех нельзя, -- сквозь всхлипывания сказала Надежда. -- За это
тебя опять посадят.
-- Жену можно! Никто не узнает! Значит, согласна?
-- Нет! С чего ты взял? Мы же друзья. А замуж -- нет, не могу.
Она разжала руки, отодвинулась от него подальше. Он растерялся.
-- Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по
голове... Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!.. Я хотел
посоветоваться. Завтра партсобрание...
-- Ты же беспартийный!
-- Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь.
Разве от этого что-нибудь меняется? Меня вызывал Ягубов, просил выступит
ь от
комсомольцев насчет исключения Ивлева...
-- А ты?
-- Ну, что я? Его все будут оплевывать -- один лишний плевок ничего не
изменит. Он же поймет, что я не добровольно. Я у него после прощения
попрошу. А если откажусь -- выйдет, что я за него, да? Все это грязь,
думаешь, не понимаю? Чуть что, обвинят, что я грузин и за культ личности
Сталина. Что делать, Надя? Придется выступить, не отвертеться...
Проходя мимо них, Раппопорт похлопал Сашу по плечу.
-- А ну, заговорщики, разойдитесь!
Тавров запахнул полы плаща, глянул на лифт, решил его не ждать и
двинулся вниз пешком.
На скамейке в сквере его ждал Закаморный. После введения пропускной
системы он некоторое время мог приходить в редакцию по разовым пропуск
ам,
которые ему заказывал по телефону Яков Маркович. Но Ягубову это стало

известно, и Кашин позвонил в бюро пропусков.
-- "А мы надеялись, что он есть тот, который должен избавить..."
Максим расслабленно полулежал на скамье, неподалеку от детской
песочницы, и, прищурившись, процитировал Таврову Евангелие от Луки. Яко
в
Маркович понял, что Закаморный об Ивлеве уже знает. Он присел рядышком н
а
скамью, огляделся, чтобы убедиться, что ими никто не интересуется, и,
успокоившись, удовлетворенно засопел.
-- Сколько раз я ему говорил, -- прошипел Закаморный, -- чтобы он не
бросал черновики в мусоропровод! Только в унитаз, да и то маленькими
порциями. Великих людей губят мелочи...
-- Успокойся, Макс. Дело не только в черновиках. Светлозерская... Пятый
экземпляр...
-- Ой-ей-ей! -- Максим сплюнул. -- Знал бы, ни за что бы с ней не спал.
Впрочем, не она, так другая. Кто-то же должен выполнять эту функцию на
земле! Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится

маленького человека, который скрипит перышком по бумаге. По-западному э
тот
человек диссидент, по-нашему -- недосидент. Когда надоедает мелькание
крыльев перед глазами, прикалывают очередную бабочку иглой и прячут ее
в
коробку. Это в семнадцатом веке нужны были Дон-Кихоты. И в Европе. А в
России толпа показывала на них пальцами и советовала вешать за ноги и са
жать
на кол. Любая нормальная система холила бы и лелеяла критиков, потому чт
о
без них она хиреет, как женщина без мужского гормона. А у нас?
-- У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята!
-- Беспринципностью попахивает!
-- Беспринципность -- это когда идею предают ради друзей.
Принципиальность -- когда друзей предают ради идеи. Что лучше?
-- Ox, Яша, Яша!

Когда я вижу Раппопорта,
Встает вопрос такого сорта:
Зачем мамаша Раппопорта
Себе не сделала аборта?

-- Повторяешься, мальчик!
-- Насчет "не высовывайтесь", Рап, у меня идея. Граница у нас на замке.
Таможенники отрывают подкладки от плащей, гинекологи в погонах роются
в
остальных местах. А птицы -- почему-то летают через границу! Летят, куда
хотят, и хотя их кольцуют, возвращаются ли они, неизвестно!
-- А что ты предлагаешь?
-- Вдоль наших границ установить сетки до неба, чтобы ни один советский
соловей не мог вылететь! Не говоря уж о журавлях и лебедях! Написать что л
и
на Лубяночку? Внести лепту?
-- Я принес твой гонорар за статьи о субботнике, Максим. Держи!
В руках Якова Марковича оказались две полусотенные бумажки. Он протяну
л
их Закаморному. Тот взял, посмотрел на свет.
-- Гонорар за пропаганду, -- задумчиво произнес он. -- Ленин виден
насквозь.
Понюхав полусотенную, Закаморный поплевал на нее и прилепил к подошве

ботинка.
-- Что за шутки, коллега?
Максим повторил операцию с другой полусотенной и встал со скамьи.
-- Ах, приятно ходить по деньгам! -- Он снова уселся, отклеил обе
бумажки и спрятал в карман, вдруг помрачнев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81