Нет! Только сделаю это без хамства, чтобы не обидеть.
-- Надя, -- выговорил он твердо.
Она сделала вперед три неуверенных шага, будто сошла с карусели, и
положила ладони ему на уши.
-- Вы кричите, как в лесу. Я вот...
Ее дыхание согрело ему шею.
-- На кой я тебе? Вон Какабадзе -- холостой, красавец, двадцать восемь,
дети будут -- загляденье! А я без пяти минут лысый!
-- Не кокетничайте, -- строго сказала Надежда Васильевна. -- Мне с вами
можно, чтобы завлечь, а вам со мной -- нет. Чего вы боитесь? Я вас
совершенно не люблю. Я быстро схожусь, но мне становится скучно. Мне ваша

любовь не нужна. Только вы сами. И ненадолго. Я вам тоже нужна, я чувствую,
нужна!
-- Ты поэтому дрожишь? Что же делать?
Сироткина пожала плечами. Но теперь все его предыдущие соображения
перепутались, слились, отпали, как не заслуживающие внимания. Вячеслав

притянул ее к себе за локти резким движением, будто, опоздай он на секунду
,
она упала бы, потеряв равновесие. И она упала на него, подчинившись его
рукам, став мягкой, податливой, бескостной. Она изогнулась, из последних

усилий стараясь не потерять губами его губ, будто без них она задохнется.
Он
отодвигал ее, ища ее грудь, а она не понимала и прижималась к нему, мешая
ему и пугаясь, что он отрывает ее от себя.
-- Вы меня целуете, будто я голая, -- когда губы наконец оторвались,
прошептала она.
-- Хочешь быть голой?
-- Хочу, -- она засмеялась. -- Девчонки все уши прожужжали. И вот...
-- Что -- вот?
-- Жду, что вы будете делать.
-- То же, что все.
-- А что делают все?
-- Послушай! На роль просветителя я не гожусь.
-- Годитесь! Вы на все роли годитесь!
-- Ты чокнутая!
-- Ага. А вы? Вы разденетесь?
Одежды на ней осталось не больше трети, когда в дверь постучали.
-- Ивлев! Вы здесь? -- послышался голос Раппопорта. -- Впустите-ка
меня...
Надя прижала ладони к пылающим щекам. Вячеслав стал застегивать пряжку
,
она звякнула. Яков Маркович постучал еще раз, кашлянул и угрюмо произнес:

-- Освободитесь -- зайдите...
Надя присела на корточки позади стола, чтобы Слава не видел ее,
полуодетую, и поспешно натягивала колготки. Более неудобное положение
для
этого дела представить себе было трудно.
-- Я не смотрю, не мучайся...
Он отвернулся, стоял, ждал. Зазвонил телефон, нагнетая нервозность,
заставляя думать и поступать быстрее. Ивлев снял трубку.
-- Славик, почему не открыли? Вы нужны!
-- Сейчас зайду...
Он отпер дверь и выглянул. Надя проскользнула мимо, незаметно проведя

пальцем по его щеке, на которой за день успела отрасти щетина. Остался едв
а
уловимый запах очень хорошего мыла, который вдруг стал Ивлеву необходим.



_28. НЕТЛЕНКА_

-- Что у вас происходило, Славик?
-- Я работал...
-- Так я и подумал...
-- Что-нибудь случилось?
-- Ничего значительного. Дома у вас все в порядке?
-- Конечно! Почему вы спрашиваете?
-- Да так... Может, прогуляемся? А то голова трещит.
Через три минуты они, одетые, вышли на бульвар напротив редакции. Тут
можно было поговорить с меньшей степенью опасности. Солнце по-весеннем
у
слепило глаза, и оба жмурились, как коты, вылезшие из чулана.
-- Вам, Слава, нравится Ягубов? -- с ходу спросил Раппопорт, выходя на
сухую дорожку.
-- Ответить однозначно? -- спросил Ивлев, беря его под руку, чтобы
обвести вокруг лужи. -- Поживем -- увидим... А что?
-- Я уже давно завел две амбарные книги и вписываю в них людей. В одну
-- хороших, в другую -- сволочей. Куда мне вписать Ягубова?
-- А куда вы записали меня?
-- В хороших. Но это не значит, что навсегда.
-- А вы сами, Яков Маркыч? В какую книгу вы внесли себя?
-- Я записан первым в обеих книгах. Думаю, это не будет нескромно, а?
-- Ну что вы, учитель! Вы же знаете, как я к вам отношусь! Хотя и
допускаю, что у вас могут быть грехи, за которые вы себя казните.
-- Грехи есть у всех, Ивлев, -- развивать тему Раппопорт не стал. -- Я
вписываю не за наличие или отсутствие грехов, а за жизненную позицию.
Личность -- человек или-таки слизь.
-- Вы -- в любом случае личность!
-- Разумеется, Славик! Если бы в природе было разлито чуть больше
разумности, я был бы редактором этой газеты, а Макарцев и Ягубов -- у меня
на побегушках.
-- Это карьера! А вы -- просто человек. И уж после -- журналист! Ваше
слово читают миллионы!
То ли посмеялся, то ли серьезно сказал. Раппопорт зыркнул на него
из-под очков и поморщился.
-- Я не знаю, что это за профессия -- журналист, Славик, -- пробурчал
он. -- Лично я по профессии -- лжец. И других, как вы изволили выразиться,
"журналистов" у нас не встречал, а в другие страны меня разве пускали? Но я

не стыжусь, что я лжец, а горжусь этим.
-- Гордитесь?
-- А что? Допустим, я бы хотел писать, что вижу и думаю. Нельзя! Не
могу делать то, что люблю, но люблю то, что делаю. Я работаю творчески, с
самоотдачей, творю нетленку. Мое вранье чистое, без малейшей примеси пра
вды.
Доктор Геббельс утверждал, что ложь должна быть большой, тогда ей поверя
т.
Это не совсем так. Дело не в количестве, Ивлев, а в возможности сравнить.
Если у читателя не будет повода для сопоставлений, значит, и сомнений не

будет. Как гласит индийская мудрость, человек, который не понимает, что

видит синее, его и не видит. Газетная философия должна быть доступна
дуракам. По указанию сверху я выдумываю прошлое, высасываю из пальца
псевдогероев и псевдозадачи современности, вроде субботника, а потом са
м же
изображаю всенародное ликование. На этом липовом фундаменте я обещаю пр
очное
будущее. Или не так?
-- Кстати, как с субботником?
-- Вы хочете песен? Их есть у меня. Горком партии одобрил почин станции
Москва-Сортировочная. Мой субботник решено сделать общемосковским.

Профессора будут скалывать лед на тротуарах. Писатели -- чистить клетки
в
зоопарке. Артисты убирать во дворах помойки. Все гегемошки города выйду
т
работать задарма!
-- Не все, Рап.
-- Большинство! Ибо пропитываясь пропагандой, Славочка, народ
становится еще хуже своего правительства. Труженики пишут письма с
требованием посадить Солженицына, хотя ни строки его не читали. Я тольк
о
заикнулся, а персональные пенсионеры звонят, что именно они участвовал
и в
первом субботнике. Мы приучили людей, что они согреты солнцем конституц
ии,
под жаркими лучами статей которой зреет богатый урожай. И они считают, чт
о
настоящее солнце хуже.
-- Бывают ведь и проколы.
-- Бывают. Вот погорячились и объяснили, что Сталин немножко ошибался.
И, думаете, все поверили? Наоборот! Обвиняют Хрущева в клевете. А почему?
Потому что правда мешает верить слепо, как раньше. Уяснили, что врать над
о
сплошь, а не время от времени. Никаких отдушин!
-- Но вы же, Яков Маркыч, понимаете, что врете?
-- Я другое дело. Я лжец профессиональный. Я преобразую старую ложь в
новую и таким образом закапываю истину еще глубже.
-- Значит, истина есть! Конечно, средства замарали себя, но цель, мне
кажется, -- благая. Только вот переход к ней...
-- Бросьте! Истина и цель нужны только нам с вами, профессионалам,
чтобы понимать, зачем мы врем. Наивный, как вы изволили выразиться,
журналист, пытающийся уладить конфликт совести с партбилетом, будет вр
ать
искренне ради преодоления неувязок на пути к светлым вершинам. Ну и что? Д
а
этим он только замарает и вершины, и себя.
-- Сгущаете! -- возразил Ивлев. -- Сейчас даже те партийные работники,
кто еще десять лет назад, услышав анекдот, кричали, что надо сообщить куд
а
следует, потихоньку, прячась от жены в уборной, слушают Би-би-си. Пытаются

понять.
-- Не понять, а стали еще циничнее. Поймите, мальчик: культ и диктатура
выгодны и верху, и низу. Снимается личная ответственность. Выполняй и не

беспокойся.
-- Но общество не может жить без морали. Оно деградирует. Где же
прогресс?
-- Верно, старина!
-- Стало быть, безраздельная преданность, о которой мы ратуем,
превращает человека в барана!
-- Кто же спорит? Конечно, пропаганда -- одно из самых аморальных дел,
известных человечеству. Само существование ее свидетельствует только
об
одном: лидеры соображают, что добровольно люди за ними не попрут. Да, гнусн
о
навязывать свои взгляды другим. А я? Я ведь навязываю другим не свои
взгляды. И это как-то легче. Я вру, не заботясь о соблюдении приличий. Я
пишу пародии, но их воспринимают серьезно.
-- Вы талантливый, Рап. Не жаль вам себя?
-- Такого таланта мне не жаль. Правые мысли я пишу левой рукой, левые
-- правой. А сам я абсолютно средний.
Они дошли до конца бульвара, до трамвайного круга, и повернули обратно.

В глазах Ивлева блеснуло озорство.
-- А вы можете, Яков Маркыч, написать статью, чтобы в ней не было ни
единой своей мысли?
-- Чудак! Да все мои статьи именно такие! Основной закон
Таврова-Раппопорта: "Ни строчки с мыслью!" Я создаю море лжи, купаю в ней
вождей. Они глотают ложь, прожевывают и снова отрыгают. Я их понимаю, я им

сочувствую. Чем больше их ругают вовне, тем сильнее хочется услышать, чт
о
внутри их хвалят. И вот, читая, что их ложь -- правда, они сами начинают
думать, что не врут. И, успокоившись, врут еще больше, начисто отрываясь от

действительности. Заколдованный круг: вверху думают, что ложь нужна вниз
у, а
внизу -- что наверху. И я им нужен: сами-то они врут полуграмотно. Вот я и
числюсь в хороших партийных щелкоперах.
-- Как говорил Никита, подручных партии...
-- Подручные... Это слово меня, Слава, принижает. Нас нельзя
употреблять, как уличных девок, прижимая к стенке в парадном. Хорошие лже
цы
входят в партийную элиту, если они, конечно, не евреи... Впрочем, наша эпоха

создала принципиально новый тип еврея.
-- Еврея-антисемита?
-- Ага! Такие своих же соплеменников готовы топить... Чур, это не я. Я
только лжец.
-- А ваши собственные убеждения?
-- Собственные?! Во-первых, у меня их отбили железной пряжкой. Но тех
убеждений мне, честно говоря, и не жаль.
-- А другие?
-- Хм... У людей нашего ремесла, старина, убеждения, если есть, то
всегда только другие.
-- Достоевский говорил, есть люди, которые с пеной у рта доказывают,
стараясь привести в свою веру. А сами не верят. "Зачем же убеждаете?" -- "А
я сам хочу себя убедить".
-- Сынок! Я бы хотел кончить дни на такой каторге, где отдыхал
Достоевский, выковывая свои взгляды. Мне осталось одно убеждение: надо

думать в унисон с руководством. Пускай борются такие, как вы, Слава. Что
касается меня, то принципы я израсходовал на обстоятельства. Одно меня

утешает: мы игнорируем истину, стараемся ее ликвидировать. Но ложь
затягивает, как трясина.
-- И вас тоже! Утонете! Может, лучше тонуть в истине?
-- Что? Писать правду для себя? Да для себя я ее и так знаю. А писать
для других -- опять посадят.
-- А если появится щель?
-- Щель, чтобы гавкнуть и спрятаться? Щель... Да и где она -- правда? И
чья она? Твоя? Моя? Их? Фейхтвангер объяснил миру, что нацисты превращают

Германию в сумасшедший дом. Но вот он приехал в страну, где диктатура был
а
изощреннее фашистской, и стал пускать пузыри... Вы же знаете, Слава, как я
отношусь к Солженицыну. Но разве в том, что он, а не кто-либо другой стал
выразителем нашей лагерной эпохи, заслуга его таланта? Нет, дело случая.
Я
знаю старого писателя, у которого есть повесть, похожая на "Один день Иван
а
Денисовича", только написана раньше. И с точки зрения правдолюбцев врод
е
вас, гораздо более сильная и мрачная. Повесть не попала к Твардовскому и

выше. А и попала -- ее бы не напечатали, потому что герой повести -- еврей,
и его убивают зверски, а когда тело вывозят из лагеря, охранник для провер
ки
протыкает ему сердце, как положено, штыком. Оптимизма не получилось. В
щелочку просунулся Александр Исаич, и слава Богу. Но многие другие остал
ись,
а дверь захлопнулась.
-- Кто этот человек?
-- Вопрос нетактичный, мальчик.
-- Извините, -- смутился Вячеслав. -- Я имел в виду, что я автора,
возможно, знаю.
-- Если знаете, догадайтесь. Давайте посидим, вот пустая скамейка, а то
я устал маршировать.
Яков Маркович вынул из кармана сложенную "Трудовую правду", расстелил,

уселся, сопя.
-- Ладно! -- Слава присел рядом. -- Допустим, убеждений нет, но
честность -- простая человеческая честность еще есть?
-- Хе! Честность... Кому она нужна? Разве может желчь разлиться по телу
и сделать его здоровым? Нет, я хочу утонуть в трясине лжи вместе со всеми,

на кого я израсходовал жизнь. Твердя изо дня в день всю эту чушь о светлых

идеалах, я изо всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит.
-- А как же совесть?
-- Совесть?.. -- Раппопорт умолк, глаза его стали злыми. Он поморщился
от боли, вытащил из кармана конфету, развернул, пососал. Желудочный сок

устремился на конфету. Яков Маркович рыгнул, и ему стало легче. -- Вы,
Слава, моей совести не видели, и сам я тоже. Если она и была, ее давно
направили в нужное русло. Мать моя в царской ссылке сидела за то, чтобы я

был свободен. А я? Мне велели рассказать побольше, не то посадят жену. Там я

кончил университет совести. А от сына я теперь слышу, что это я виноват в

том, что наша свобода хуже тюрьмы, и обвиняю в этом свою мать. Цепь
замкнулась. На кой ляд мне маяться с совестью? Остатки сил я потрачу на
доказательство, что наш советский паралич -- самый прогрессивный.
-- Ну, Рап, вы Мистификатор!
-- Я? Да это век такой. Если потомки обзовут нашу эру, то не атомной,
не космической, а -- Эрой Великой Липы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81