Большая часть собкоров "Трудовой правды" за границей -- вообще ни разу не

была в редакции и не писала ничего. Иногда, впрочем, статьи за их подписью

привозил в конверте фельдъегерь. Завотделом корреспондентской сети з
нал
телефоны и координаты лишь некоторых собкоров за границей. Овчаренков
в
Бонне относился к их числу и действительно присылал материалы. Однако
в
редакции критиковать работу собкоров за границей было не принято. Оди
н
Макарцев мог себе такое позволить. Степени этой его правды были такие.
Для читателей газеты собкор в Бонне разоблачал западногерманский
империализм (широкая правда). Для редколлегии и завотделами (как Макарце
в и
заметил) Овчаренков мелко пишет, надо глубже. Для начальства Овчаренков
а в
КГБ: "Не подозрительно ли для Запада, что собкоры "Трудовой правды" неумел
о
и мало пишут? Дайте им указание не забывать о газете. Например, нам очень

нужна статья, разоблачающая махинации западных политиканов" (узкая прав
да).
Для ЦК: "Собкоры за границей дороговато обходятся газете, съедают всю
валюту, отпускаемую редакции. Нельзя ли немного увеличить фонды?" Для сво
их
коллег-приятелей: "У тебя жена едет в ФРГ? Я позвоню нашему собкору
Овчаренкову, он ее встретит, кое-что покажет, чтобы она не ходила в толпе с
о
своей тургруппой". Для жены: "Этот Овчаренков -- бездельник. Переписывает и
з
немецких газет то, что у меня здесь, в международном отделе, могут
перевести. Я ему плачу одну зарплату, вторая автоматически идет ему на

сберкнижку из органов, а ни черта не делает, паразит!"
Для себя же Макарцев имел общее представление о функциях своих
собкоров: денежное снабжение коммунистических и террористических орга
низаций
за границей, тайная пропаганда и дезинформация печати и дипломатов о

событиях внутри нашей страны, вербовка иностранцев, связи с "кротами" --
нашими резидентами в компартиях, других партиях и редакциях газет и
издательств, связи со специалистами по политическим убийствам, особы
е
поручения Центра. Вся эта абсолютная правда нужна для государственно
й
большой политики, понимал Игорь Иванович, и глубже не вникал. Пусть боли
т
голова у тех, кто за это отвечает.
Тем временем Езиков доложил о спорте, литературе, разном и умолк.
-- Предложения? -- спросил Макарцев. -- Вопросы?
Он напомнил об указании не ставить больше одной фотографии на страницу
,
чтобы эффективнее использовать газетную площадь для пропаганды. Езико
в это
уже учел. Макарцев сделал еще несколько общих замечаний, в частности о то
м,
как важно сейчас все серьезнее отражать подготовку к столетию Владими
ра
Ильича, не повторяясь при этом, находя новые краски.
-- Давайте подумаем, товарищи! Что если ввести такую рубрику: "До
столетия остается столько-то дней"? Скромно, значительно и постепенно бу
дет
нарастать напряжение. У меня все!
Первым удалился Раппопорт, молча, по-зековски сложив руки назад. За
ним, переговариваясь, потянулись остальные. Последней поднялась Локотк
ова.
-- Анна Семеновна, -- спросил Макаццев. -- Какая у меня остается
текучка? А то я скоро в ЦК...
Она принесла папку с бумагами, которые ждали подписи: две командировки,

характеристика для райкома заведующему отделом спорта Скобцову на хок
кейный
чемпионат мира в Швецию. Скобцов был политически грамотен, идейно выдер
жан,
морально устойчив и пил не больше других. К тому же за границу Скобцов уж
е
ездил. Макарцев подписал. Ягубов принес гранки статьи, по поводу которой
он
хотел посоветоваться.
-- После, -- отложил редактор. -- Еду в ЦК.
Леша побежал греть мотор, и Макарцев уехал. Он пообедал в цековской
столовой, успел поговорить с нужными людьми и пошел с планом газеты в сек
тор
печати. Сердце не болело. О серой папке он не вспомнил ни разу ни во время

планерки, ни после нее. А теперь, в больнице, у него закралось подозрение,

что виновата эта проклятая папка. Что же еще, если не она?
-- Зачем вы это сделали? -- прошевелил губами Макарцев, хотя в палате
никого не было. -- Если я для вас плох -- кто же лучше?
Он тут же вспомнил, что ему нужны положительные эмоции. Но их не было.
Размышления его неожиданно прервали врачи, набившиеся в палату. Они окру
жили
плотным кольцом кровать. Игорь Иванович стал отвечать на вопросы консил
иума,
еле ворочая языком, а мысль не отступала от папки. Раньше он никогда не бы
л
таким мнительным. Верно он поступил, засунув эту чертову рукопись в конв
ерт.
Вроде бы мелочь, но единственное спасение, особенно теперь, когда он лежи
т
тут, а она лежит там.
Но то ли он не мог забыть маркиза де Кюстина, то ли Кюстин не забывал
его, мысли о прочитанном въелись в память и периодически всплывали в
сознании, накладывались на собственный опыт Макарцева и факты жизни, ег
о
окружавшей. И это удручало. Он уверял себя, что ничего измениться не могло
,
но чувствовал, что после чтения книги "Россия в 1839" он уже не мог думать
только так, как думал раньше. Трещина во льдах разошлась, полынья стала

шире. Разлад с самим собой злил его, прыгать в полынью он не был готов,
страх его не проходил.
Игорь Иванович обвел глазами комнату, ибо ему показалось, что кто-то
появился. Он догадывался, кто мог появиться, но тут же подумал, что уж в
Кремлевскую больницу охрана посторонних не допустит.
Действительно, маркиз де Кюстин не появился. А Макарцев его ждал.


_17. СТРАСТИ ПО РАППОПОРТУ_

Вход в редакцию "Трудовой правды" был свободным, без пропусков.
Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А
в
редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дре
мала
за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетител
и,
авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли
конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила

входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редак
ции,
вторых -- в общественную приемную на консультацию.
Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркови
ч
ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрич
ескую
плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю
и
залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка остала
сь
в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстя
ми
(зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала
цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали.
-- Войдите! -- гаркнул он.
Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову
посетитель.
-- Что у вас за отвратительная манера -- стучать? -- пробурчал
Раппопорт. -- Вы что -- ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что
угодно?
Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель.
-- Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического
воспитания? Я не ошибся?
Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав,
рявкнул:
-- Сядьте на стул!
-- Видите ли, -- проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени
портфель.
-- Пока я ничего не вижу.
-- Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже --
актуальную тему.
-- Кто -- вы?
-- Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче
будет запомнить...
-- Допустим... Ну и что?
-- Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент,
который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское
свидетельство... Вот...
Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним.
-- И что?
-- Представляете, -- мечтательно произнес посетитель, -- люди могут
балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их

движениями. Называется мой инструмент "Танцшатен".
-- Танцшатен? Оригинально!
-- Еще бы! Совершенно новое искусство... Правда, пока это никому не
нужно...
-- И вы думаете, балетирование нужно "Трудовой правде"?
-- Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они
послали к вам. Я расскажу...
Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в
корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось.
-- Я сам прочту, без рассказа, -- Раппопорт облизал губы. -- А то я на
отбитое ухо плохо слышу.
-- Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я -- человек одинокий,
детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я
похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите,
девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишко
м
тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света,

чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они

всегда со мной!
-- И вы считаете, так удобнее? -- Раппопорт внимательно посмотрел в
глаза собеседнику.
-- Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну
и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к "Танцшатену",
делаю пассы руками, и звучит музыка. И мама, и жена слышат ее вместе со
мной. Возможно, и мой сын, убитый на фронте, прилетает к нам. Я имею в виду
его душу.
-- Пошли бы вы лучше... в соседнюю школу, к юным техникам. Научили бы
их конструировать ваш инструмент!
-- Ходил! И что? Вы думаете, дети понимают мою музыку? Нет! Они
смеются! А мама и жена понимают! В последнее время я усовершенствовал
систему: свет в нише загорается только, когда музыка. И чем сильнее она
звучит, тем ярче освещаются вазоны с пеплом жены и мамы... Может, вы
согласитесь посмотреть? Живу я, правда, в коммуналке, шестеро соседей, но

зато недалеко.
-- Не сейчас!.. Значит, ваша статья -- о восприятии музыки прахами жены
и матери?
Он уже навострился сплавить посетителя в отдел литературы и искусства.

-- Не совсем, дорогой товарищ Тавров! Это было бы слишком интимно.
Видите ли, я хочу поднять в газете вопрос о нецелесообразности существов
ания
кладбищ вообще. Они занимают много земли, похороны обходятся трудящимс
я
дорого. Лучше не хоронить!
-- Вообще? -- уточнил Яков Маркович. -- А как?
-- Прахи должны держать родственники. Тогда, кроме крематориев,
государству никаких забот иметь не надо. Ни кладбищ, ни могил, ни
колумбариев. Своего соседа я уже уговорил. Они с женой выделили дома полк
у в
серванте и уже купили вазоны.
-- Для кого?
-- Себе, конечно. Товарищ Тавров! Я знаю, вы всегда выступаете в газете
с ценными починами. Их подхватывает вся страна. Что, еcли мы с вами начнем

новый почин: "За не занимать места на кладбищах"?
-- "Трудовая правда" выйдет с шапкой на всю полосу "Держите покойников
дома"? Вам что, нужен мой прах?
-- Ни-ни! Зачем покойников? Только пепел... Посмотрите: в масштабах
нашего государства, я прикинул, будет экономия в два с половиной миллиар
да
рублей. А главное, с точки зрения нашей коммунистической морали -- как раз
и
осуществится то, о чем вы пишите, -- о верности заветам героев-отцов.
-- Так ведь то же героев!
-- Простите, товарищ Тавров, тут я позволю себе с вами не согласиться.
У нас героем становится любой!
-- Давайте статью! -- проскрипел зубами Раппопорт.
Он бегло пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как внимательно следи
т
автор за выражением его лица. Если предложить доработать статью, он
припрется опять. Если похвалить и взять, а после тянуть, он не отстанет,
пока сам не превратится в прах. Нет, тут надо рубить сразу. И, отложив
статью в сторону, он сказал:
-- Вот что, Шатен! Другие бы, менее принципиальные люди, с вами
крутили, я скажу откровенно. Все то, что мы печатаем в газете, -- это
дерьмо. То, что вы написали, -- тоже. Но это не то дерьмо, которое мы
печатаем!
-- Позвольте!
-- Не позволю! Чтобы вы начали почин, у меня лично возражений нет. Но
валяйте в другой области! Мы пишем только о героическом настоящем и свет
лом
будущем. И никаких покойников!
Обиженный автор взял со стола статью, сунул ее в портфель и ушел не
простившись. Посетители не давали Таврову вздохнуть. Вокруг стола уже си
дели
трое круглолицых молодых людей и, не сводя глаз, следили за каждым его
движением. Двое были одеты в черные костюмы, при галстуках, третий -- в
серый костюм с красной прожилкой и тоже в галстуке. Раппопорт поежился.
-- Что угодно, молодые люди?
-- Ваша газета, -- начал без предисловий тот парень, что был в сером,
-- должна осветить один вопрос. Когда вы можете это сделать?
-- А вы, собственно, откуда?
-- Мы из ЦК комсомола...
-- Так у вас, коллеги, есть своя газета! И ей нужны молодые авторы!
-- Свою газету мы уже подключили, -- сказал молодой человек в сером. --
Если надо, надавим.
-- Давить не надо, я не клоп. А в чем, собственно, дело?
-- Вы, конечно, знаете, что альпинизм -- спорт мужественных.
-- Как же! Видел по телевизору.
-- Однако восхождения проводятся без высоких целей. Вернее, просто с
целью покорять вершины.
-- Верно! -- согласился Раппопорт. -- И вы?..
-- Мы организуем восхождение в честь столетия Владимира Ильича. Группа

комсомольцев во главе с мастером спорта Степановым понесет на вершину
пика
Коммунизма бюст Ленина и там его установит. Навечно. Я политрук группы. М
ы
хотели бы, чтобы ваша газета регулярно рассказывала читателям о подгот
овке
беспримерного похода.
-- А бюст тяжелый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81