Он прикрыл глада и медленно стал гасить улыбку.
Житомирский между тем думал. Этот прожженный авантюрист Гартинг, иначе Ландезен, иначе Гекельман, и в воде не тонет и в огне не горит. В каких только запутанных и скандальных историях он не побывал, а все выходит чистым! Ну, если и не совсем, то, во всяком случае, достаточно чистым, чтобы вот уже четвертый год, свалив блестящего Ратаева, занимать сытое и теплое место заведующего заграничной агентурой. Им, этим «заведующим», может грозить только немилость высшего начальства да интриги собственных коллег. Никого из них еще не подорвали бомбой революционеры. А каково рядовым агентам?
Правда, эсдеки-большевики револьверы в ход пускают не часто, но и по головке предателей тоже не гладят, свирепые же эсеры с тем сладострастием, с каким мечут свои снаряды в царских чиновников, расправляются и с провокаторами. История с попом Гапоном еще долго будет бросать в дрожь. А выгоды? На всю остальную агентуру, наверное, тратится меньше, чем на содержание одного Гартинга. Находясь в эсдековском стане, не поблаженствуешь, как, например, в этом доме. Не будешь Лениво подыматься с постели, когда солнце уже близится к полудню, а потом, развалясь, посиживать в струящемся шелковом халате, предвкушая хороший завтрак. Кстати, позаботится ли сейчас об этом Гартинг?
Что это — зависть? Да, зависть. Гартинг со свойственной ему ловкостью и мыльно-масляной наглостью сумеет достигнуть и еще больших высот, хотя, впрочем, нет ничего, пожалуй, заманчивее заведования заграничной агентурой. Он-то сумеет — ты чего достигнешь? А и податься некуда. Гартинг из своих рук, дудки, не выпустит. И дураков он не любит. Ему докладец представь такой, чтобы осталось только перебелить на другой бумаге да собственную, Гартинга, подпись поставить. Но ведь ему, начальству, об этом вслух не скажешь. И Житомирский изобразил на лице своем полнейшую душевную удовлетворенность.
— Ну, а вы как живете, милейший Яков Абрамович?— спросил Гартинг. И позвонил в маленький серебряный колокольчик,— Сейчас нам подадут кофе. Но, может быть, хотите подкрепиться и существеннее?
— Хочу,— твердо сказал Житомирский. Он знал: чуть-чуть поделикатничай, и Гартинг своего предложения уже не повторит. А разговор затянется надолго. Да и отчего же не поесть, коль можно, за чужие деньги?— Вы спрашиваете, Аркадий Михайлович, как я поживаю. Отлично. Как всегда, отлично.
— А если всерьез?—В словах Житомирского Гартинг уловал фальшивую нотку.— Будем придерживаться давнего прави-ла: между нами все начистоту.
— Ну, тогда — отлично, как не всегда.— Житомирский засмеялся. Не проведешь старого воробья на мякине. И он развел руками.— Разве могу я пожаловаться, что в эту минуту мне плохо у вас? А если совсем всерьез, Аркадий Михайлович, так, поверьте, привык я к своему образу жизни. И дело даже не в том, что сплю на скрипучей кровати, а обедать хожу в эмигрантскую столовую, дело в том, что партийные интересы стали моими кровными интересами. И я самоотверженно грызусь на стороне большевиков со всякой шпаной.
— Как же иначе! Да вам бы голову оторвать, если бы вы стали подличать!—Гартинг приподнялся в кресле и хлопнул ладонью по широкому поручню.— Они не оторвали бы, это сделал бы я. На актерской игре далеко не уедешь. Только на честности.— Он поудобнее расположился в кресле.— Это у меня вы можете вертеть хвостом. И то до поры до времени — рискуя уйти куцым.
Неслышно с подносом возникла Люси. Проворно разложила па столике салфетки, без стука переставила сахарницу, высокий молочник, чашки и приготовилась разливать в них кофе. Все у нее получалось мило и грациозно. Житомирский не смог скрыть своего восхищения.
— О, мадемуазель! Вы...
Но Гартинг сухо его перебил:
— Люси, принесите, пожалуйста, для месье что там найдется из холодных закусок. Пулярку, сыр, паштет... И кофе заварите свежий.
Люси понимающе улыбнулась, чуть присела, и тут же все лишнее исчезло со стола. А вслед за тем словно бы растаяла и сама она в дверном проеме, прикрытом легкой драпировкой.
— Лошадь,— проворчал Гартинг, когда Люси скрылась за дверью. Это было сказано на всякий случай. И всем корпусом повернулся к Житомирскому.— Вы по своим делам оказались в Париже? Или...
— А я ведь уже объяснил, Аркадий Михайлович, что для меня теперь нет разницы между своими и партийными делами. В Париже я с серьезным поручением. Но именно к вам привело меня, если угодно, чисто личное дело. Во всяком случае, по нашей—нашей!— терминологии, партийным его не назовешь.
— Жалованье выдавать еще рановато. Вы очень нуждаетесь?
— Внеочередной доклад, Аркадий Михайлович, внеочередной. А степень моей нуждаемости, надеюсь, вы сами определите, когда его прочтете.
— Черт побери! Я должен был бы тогда приказать этой лошади принести еще и коньяк,— отозвался Гартинг.— Но в третий раз сызнова заваривать кофе не стану. Вы меня совсем разорите. Почему вы не предупредили заранее?
— На ипподроме я забываю обо всем... Гартинг лукаво погрозил Житомирскому пальцем. — Возможно, я несколько преувеличил.
— Безусловно! Пони... И даже, может быть, еще миниатюр» нее — игрушечная лошадка.
— Ваш доклад,— потребовал Гартинг. И, заметив движение Житомирского: — Оставьте карман в покое. Расскажите своими словами. Читать я буду, когда Люси откинет занавески. В чем заключается внеочередность? Умер кто-то из лидеров?
— Нет. Здоровы все, как лоша... виноват — быки. Разве только Дубровинский, «Иннокентий»,— он безнадежно болен чахоткой — ближайший претендент на место в мире ином. И когда это свершится, мне будет его искренне жаль.
— Заденет врачебное самолюбие?
— Человек симпатичный.
— В мире ином тоже нужны симпатичные люди,— заметил' Гартинг.
— А в этом мире Дубровинские могли бы построить вполне реальный социализм,— не как возражение Гартингу, а как продолжение своей мысли произнес Житомирский. И пояснил: —
Это наша партийная программа.
— Ну да,— лениво пробормотал Гартинг.— Социализм, коммунизм, борьба против несправедливости, эксплуатации одного человека другим. Недавно мне дали почитать записки Евстолиа Рагозинниковой. Эсерка, террористка. Ей бомбу швырнуть в ближнего своего — все равно что, извините, высморкаться. А пишет она, дай бог память... — Гартинг возвел глаза к потолку, припоминая.— «...Пусть иногда люди будут отвратительны в своей правде, но ложь, самая хорошая ложь хуже самой ужасной правды. В чем бы правда ни проявлялась — она всегда хороша. Будучи правдивыми — всегда, везде, при всяких обстоятельствах — люди скорее поймут жизнь, поймут, «что» это такое, и смело будут идти вперед, искореняя по дороге зло, твердо будучи уверены, что это действительно зло. Сам по себе человек — дивное, хорошее существо. Но с малых лет уже человека учат лгать. Подумали ли люди, чего они этим достигнут?.» Не правда ли, забавно?
— Рагозинникову повесили?
— Повесили. Выполняя ее призывы к искоренению зла. Или это не зло — швырять бомбы в своих ближних? А что касается правды, меня действительно с малых лет учили лгать. Рагозин-никова спрашивает: чего этим люди достигнут? Ответ: мы с вами мило беседуем, а Рагозинникова — на виселице. Все дело в точке зрения. Земля — шар. Когда на одной стороне день, на другой — ночь. Но земля вертится,..
— Простите, Аркадий Михайлович,— Житомирскому хотелось скорее перейти к делу, и он уловил момент, когда Гартинг, чуть приостановил свою речь. Но тут же и его самого понесло: — Ну что — точка зрения! И повороты земного шара... Архимед, хвалясь своим открытием теории рычага, заявил: «Дайте мне точку опоры, и я сдвину землю». А такой точки опоры в природе-то нет! Рагозинникова — «дивное, хорошее существо», как бомба, начиненная эсеровскими бреднями в каком-то лишь одном миражно-утопическом направлении, требует: «Говорите все толь» ко правду, и воцарится благоденствие на земле». Да это все равно что призывать всех стать, скажем, рыжими. Она вряд ли хотя бы одного лгуна успела превратить в говорящего только правду, а ей уже петлю на шею накинули. Но вот когда Ленин пишет: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию»,— это реально, Аркадий Михайлович, очень реально. Программа нашей партии в действии, и организация революционеров — не миф.
— Вам нравится говорить «нашей» партии,— не то с упреком, не то поощрительно напомнил Гартинг.
— Мне нравится и принадлежность к нашей партии,— с такой же неопределенностью отозвался и Житомирский.— И это обстоятельство побудило меня привезти вам свой внеочередной доклад.
— Ах, да! Так рассказывайте, что там особенного стряслось, в «вашей» партии, если никто из ее лидеров даже не умер!
— «Стряслось» не то слово, Аркадий Михайлович. События развивались издавна и вполне закономерно. А вот кульминационный момент свершился на этих днях. Точнее, пятнадцатого мая.
— Я жду.
— Ну, обстановку к началу выхода «Пролетария» в Женеве вы знаете. Натянутые отношения Ленина с Богдановым и так далее. Однако все-таки рассказ свой я предварю цитаткой из февральского письма Ленина Горькому, которое мне удалось просмотреть прежде, чем оно попало к адресату.— Житомирский вытащил из бокового кармана пиджака пачку листков бумаги, отобрал один из них и, щурясь на слабый свет бра, прочитал:— «...Вы явным образом начинаете излагать взгляд одного течения в своей работе для «Пролетария». Я не знаю, конечно, как и что у Вас вышло бы в целом. Кроме того, я считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. Наконец, я вполне и безусловно согласен с тем, что в вопросах художественного творчества Вам все книги в руки и что, извлекая этого рода воззрения и из своего художественного опыта и из философии хотя бы идеалистической, вы можете прийти к выводам, которые рабочей партии принесут огромную пользу. Все это так. И тем не менее «Пролетарий» должен остаться аб-
солютно нейтрален ко всему нашему расхождению в философии...» Изволите видеть, писатель Горький лезет в философию; Богданов, ученый муж, вообще считает себя особой, царствующей на философском троне, а Ленин — лидер партии...
— «Нашей» партии,— с ехидцей вставил Гартинг.
— Да, нашей партии! Ленин бежит от философии, как черт от ладана. По мнению Богданова, конечно. Да если бы только так. Если бы только в своей среде. Но ведь и меньшевики, и эсеры, и все прочие тычут пальцем в глаза: на какие философские основы опираются большевики? На Маха, Авенариуса, Беркли, Юма...
— Остановитесь, Яков Абрамович! Для меня это — что в стену горохом. Философские течения не изучал и изучать не буду. В докладе соберите хоть всех философов мира, а на словах объясните попроще. У Ленина переменились взгляды?
— Решительно! Не на сам предмет и не на определенную философскую школу; он как был убежденным материалистом таковым и остается — переменился его взгляд на тактическое использование философии как серьезного оружия партии.
— М-м!—промычал Гартинг.— Н-да, Ленина мы знаем как твердокаменного, что касается основных целей, и как самого гибкого тактика, когда речь идет о текущем моменте. И каким же образом ныне всплывает на поверхность именно философия?
— А таким. Богданов — большевик. И, кроме того, он вместе с Лениным и Дубровинским ведет «Пролетария». А философия Богданова — эмпириомонизм — перепев Маха на русский манер...
— Фу, черт! Какое мне дело до Маха! Проще.
— Мах и, следовательно, Богданов проповедуют идеализма То есть отрицание материальности мира, веру в некую высшую силу...
— Гм! Пролетариату, понятно, такая философия не подходит. А Богданов — сам большевик. Ловко. Большевикам надо или разделять его философию, или Богданова не считать большевиком.
— Совершенно верно. Но Богданова поддерживают и Базаров, и Луначарский, и Алексинский, и Берман, и Суворов. Да что тут перечислять!.. Говорил я, даже Горький на ощупь к ним тянется. И, выходит, Ленину следует бить не просто по Богданеву и его сторонникам, а под корень срубить их немарксистскую философию. При том еще обстоятельстве, что Плеханов — меньшевик, а с богдановской философией на ножах.
— Узелок!
— Если бы только один! Но пока — об этом. Ленин — гиб-кий тактик, но при случае способен, как Александр Македонский» разрубать гордиевы узлы и мечом. И он решил обрушить на своих противников капитальнейший философский труд. В изве-
стной степени забросил газету, свое в ней участие, чем вызвал неудовольствие даже у спокойнейшего Дубровинского. У меня, дескать, сейчас «философский запой».
— Не у Дубровинского — у Ленина «запой».
— А я разве сказал: у Дубровинского?— Житомирский всплеснул руками.— Разумеется, у Ленина. Но коли на то пошло, он своим «запоем» увлек и Дубровинского.
— И вас, кажется, тоже.
— Если хотите, да. И я вам скажу, философия интереснее медицины. Во всяком случае, она приносит людям меньше смертей.
— Похвальное признание!
— Продолжаю. Для того, чтобы закончить свой философский труд и, как мечом, рубануть им по гордиеву узлу, завязанному нашими русскими махистами, Ленину не нашлось в Женеве достаточно материалов, и он укатил в Лондон, где, работая в Бри-танском музее, провел почти весь май. А в это время Богданов, Луначарский и прочие для всей эмигрантской публики объявили реферат «Приключения одной философской школы», разумея под ней «плехановскую школу», а целя и в Ленина.
— Ага! С расчетом в отсутствие Ленина скомпрометировать его философские позиции?— уточнил Гартинг.— Это мне нравится.
— Когда я здесь, у вас, мне тоже нравится. Но в Женеве, на реферате, я не аплодировал ни Богданову, ни Луначарскому.
— А кому же?
— Дубровинскому...
Вошла Люси, неся на подносе груду холодных закусок, свеже-заваренный кофе, и разговор оборвался. Житомирский принялся ей помогать, перебрасываясь чуть фривольными репликами. Беспечно рассказывал ей что-то о хорошей своей знакомой в России, которую зовут почти так же — Люсей. Но, разумеется, та Люся, ее красота и изящество форм никак не могут сравниться с пре-лестями этой Люси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124