И потом, ее будут же искать в Петербурге. Надо, чтобы она у охранки там маячила на глазах. Да и что же это я,— спохватился Кудрявый,— продует вас. Уходите в тепло. Словом, так. Послезавтра оставьте днем знак, что согласны, ну хотя бы шапку свою на подоконнике положите. И тогда в ночь под первое марта я за вами скрытно на подводе приеду. То есть не сам я, но это все равно, что и я.
— «Согласен»? На что согласен?
— Да на побег! А! Записку-то вы еще ведь не прочитали! Билет на поезд, деньги, одежда в дорогу — все будет при мне. Менжинская с Баренцевой приготовили. А вывезти отсюда мне поручили. Так не забудьте, послезавтра — шапочку на подоконник. И не забудьте — в ночь на первое марта. Время терять нельзя. По распутице будет хуже. Извините, что поднял с постели.— Кудрявый махнул рукавицей и исчез в метельной ночи.
Дубровинский вернулся в дом и просидел без сна до утра, не зажигая лампы, чтобы огоньком в неурочный час не вызвать чьего-нибудь подозрения. Ощупывал ноги. Они распухли, кровоточили, особенно правая. Не помогали и бинты с какими-то мазями. Фельдшер пересыльной тюрьмы сказал: «Загноились раны. Это же самая сильная зараза, когда кандалами ноги сбиты, растерты. Гангрены бы вам не нажить. Тогда оттяпывать ноги придется».
Этого даже вологодские власти испугались. Разрешили остаться в Сольвычегодске. Кузнец срубил заклепки с кандалов. И тоже покачивал головой: «Чего только с людьми не делают! Истинно как со скотом!»
Бежать.., Но как бежать, когда по дому, в просторной обуви, трудно сделать несколько десятков шагов? И что будет, если при побеге поймают? Дубровинский сидел, впотьмах разглаживая на колене переданный ему Кудрявым листок бумаги, и ему казалось, что он слышит просительный, чуть картавящий голос Людмилы: «А как же можно вам здесь оставаться?»
Забрезжил рассвет. Напрячь зрение — и у окна можно различить крупно начертанные буквы. Он поднялся, постоял, раздумывая, затем снял с гвоздя у двери свою шапку, положил ее на подоконник, пристукнул ладонью — пусть лежит два дня!— и только тогда углубился в чтение письма.
...Теперь он подъезжал к Вильне, затратив целых десять дней на кружной путь по маршруту, определенному Менжинской. Не выходить бы из вагона, так бы ехать и ехать, измотали окончательно пересадки и ночевки где попало; как бревна, тяжелые и непослушные ноги горят: возможно, и в самом деле начинается гангрена, а в Вильне делать остановку надо обязательно. Заменить паспорт, получить инструкции, как безопаснее перебраться через границу. С той липой, что в кармане, не только на границе — любой городовой, пожалуй, задержит, доведись по его требованию предъявить документы.
Пока что везло, придирчивых проверок ке было. Ну, а после Вильны с новым паспортом — Менжинская подчеркивала: абсолютно надежным — он будет и вовсе кум королю. Он не мог. не думать о ней. Разве хватило бы у него физических сил и духовного взлета решиться на самостоятельный побег в столь тяжкой для него обстановке, если бы не ее невидимая воля, не тщательнейшая, хотя и дерзкая, до крайней степени дерзкая, подготовка побега! Только вспомнить, только представить себе, как, зарывшись в солому на дровнях, чуть не целую ночь, по узкой дороге, переметенной плотными снежными сугробами, боясь вполне вероятной погони, тащились тогда до Котласа, и то мороз по коже пробегает. Душил кашель, от холодного воздуха резало в груди, и казалось, вот-вот обратишься в ледышку. А если бы не решился на это, какая гибель — тяжкая, медленная — тогда бы ожидала?
Скоро Вильна... Это далеко не конец пути, а хочется уже и отдохнуть, не от общей усталости и саднящей боли в ногах — от нервного напряжения, от необходимости бесконечно придумывать какие-то легенды о себе, применяясь к своим случайным дорожным спутникам.
Вот и сейчас молодой человек, некий Владислав, очевидно, из «хорошей семьи», со вкусом одетый, донельзя болтливый, втягивает в разговор о политике. Что ж, его можно понять, в купе они только вдвоем, и дать волю своему красноречию молодому человеку — он адвокат — просто больше не перед кем. Но он частенько и спрашивает: «А ваше мнение, Иван Николаевич?» — так пришлось назваться. И любопытствует, хотя и вежливо, ненавязчиво, кто он такой, куда и по каким делам едет. Обрадовался, что «Иван Николаевич» свободно владеет немецким языком и в оригинале читает Гейне, цитирует его стихи на память.
— Иван Николаевич, вот вы преподаватель математики. Сухая, отвлеченная наука, мир сложных уравнений и теорем. Может быть, это и наивно,— он снял пиджак, повесил его на крючок возле двери, в вагоне было жарко,— но мне работа мысли математика представляется потоком цифр, беспрерывно текущиж через мозг и почему-то гремящих и колючих. Мысль математика настолько материальна, что она не может, как вам сказать,— прищелкнул пальцами,— не может не царапать живые ткани человеческого тела. Но вырваться из черепной коробки именно по
В окно кто-то постукивал. Не громко, но очень настойчиво. Дубровинский приподнялся с постели. Ночь. Метет метель. Воет ветер в печной трубе. В доме тишина, с хозяйской половины доносится густой храп. Может быть, сызнова арестовывать? Но тогда бы не церемонились, а ломились прямо в дверь.
Он спустил ноги с кровати, превозмогая в них острую боль, подошел к окну. Сквозь заплывшее льдом стекло разглядел закутанного в тулуп высокого мужика. Тот реденько и упрямо постукивал меховой рукавицей в раму. Дубровинский изнутри ответил ему таким же легким стуком.
Странно, странно... И все-таки на ощупь, не зажигая огня, надел пальто прямо на нижнее белье и вышел в сени. С трудом оттолкнул придавленную снегом наружную дверь. Мужик в тулупе дожидался.
— Товарищ Иннокентий, здравствуйте!— торопливо проговорил человек в тулупе.— Меня зовут Сергей Кудрявый. Входить я не буду. Только, ох, не простудить бы вас! Но я быстр.
причине своей чисто физической сцепленности с веществом мозга и унестись свободно в неведомые дали она тоже не может. Мысль математика, как камень, который на веревочке раскручивают над головой.
— Стало быть, она уже находится за пределами черепной коробки.— Дубровинский рассмеялся.— А веревочка может и лопнуть, и тогда камень улетит.
— Да, но... Далеко ли? Впрочем, дело не в этом. Я хотел сказать другое: как у вас, у математика, соединяются в вашем мышлении наука и любовь к поэзии?
— Не ко всякой. Я люблю Гейне и за красоту его поэтических образов, но все же не столько за красоту образов, сколько за глубину и страстность его гражданской мысли. А наука, она ведь тоже служит человеку.
— Например, доктор Гильотен в свое время изобрел машину для безболезненного отрубания голов у некоторой части человечества.
Дубровинскому захотелось ответить: «А у господина Столыпина, например, фантазии хватило только на виселицы, И что —-это лучше?» Но он сдержался и заметил:
— Я имел в виду и науку и ту поэзию, которая действительно служит человечеству. И, вероятно, вы, Владислав, не станете отрицать, что человечество нуждается в новых идеях, оно не может оставаться в неподвижности, и тогда не все равно, какими будут они, эти новые идеи.
— А вы читали литературный сборник «Вехи»?—спросил Владислав.— Недавно появился. Прелюбопытнейшая штука. Там в хвост и в гриву лупят Белинского, Чернышевского, Добролюбова, а вы, я вижу, Иван Николаевич, их поклонник.
— Я математик,— уклонился от дальнейшего спора Дубровинский.— И сборник «Вехи» не читал. Но чем же плохи Белинский, Чернышевский и Добролюбов?
— Для «Вех» тем, что эти господа поддерживают атеизм и материализм, а посему лишают личность моральной опоры в религии и тем самым обрекают человечество на нравственную гибель. Мне же Белинский и так далее не очень нравятся тем, что они бы, оставайся еще живы, славу нашу в современной поэзии, скажем, Сологуба и Гиппиус, насмерть захлестали бы своими статьями. А ваше мнение — разве проблемы пола не самое важное в жизни? Нет человека. Есть мужчины и женщины. Для чего бог их создал раздельно?
— А в самом деле: для чего?— спросил Дубровинский.— Ваше мнение?
— Для радостей жизни,— сказал Владислав.— А привлекая наибольшее внимание к общечеловеческим проблемам, мы тем самым отнимаем у мужчин и у женщин многие радости. Вы не читали Бебеля «Женщина и социализм»? ...
— Нет, не читал,— сказал Дубровинский, внутренне усмехаясь. Чем дальше в лес, тем больше дров.— Но мне недавно попалось на глаза прелестное стихотворение Саши Черного. Все я не запомнил. А вот отдельные строчки,— он нараспев прочитала
Проклятые вопросы, Как дым от папиросы. Рассеялись во мгле. Пришла Проблема пола, Румяная фефела, И ржет навеселе. Заерзали старушки, Юнцы и дамы-душки И прочий весь народ. Виват, Проблема пола, Сплетайте вкруг подола Веселый «Хоровод»!
Как вы находите? Остроумно? Не правда ли?
— Я нахожу прежде всего это грубым!—обиженно сказал Владислав.— Извините, мне необходимо выйти.
Дубровинский немного помедлил и тоже вышел из купе. В коридоре, у окна, покуривали двое мужчин. Табачный дым потоком воздуха тянуло к Дубровинскому. Он невольно поморщился и обошел курильщиков, стал поодаль от них у другого окна. Снег на полях заметно осел, а на пригревных склонах даже невысоких холмов кой-где образовались и черные проталины. Узорчатые пластинки тонкого наста поблескивали на солнце режущими глаза огоньками.
«А там, в Сольвычегодске, еще зима-зимой,— подумал Дубровинский.— Мороз, метели. И солнце какое-то ледяное».
Давясь радостным смехом и таща что-то в стиснутом кулачке, пробежал наголо остриженный карапуз, за ним вдогонку кинула ся прыщавый юнец, должно быть, его старший брат. Они затеяли возню, толкая стоящих у окна мужчин и вызывая этим их неудовольствие. Появилась поджарая дама, одетая в дорожный халат. Прикрикнула строго на малыша и потащила его за ручонку, но он вырвался, проюлил между ног прыщавого юнца и скрылся в одном из соседних купе. Дама вызвала мужа, тоже худосочного, с неприятно отвисшей нижней челюстью, и тот отправился вдоль вагона в поисках своего непослушного чада. Дубровинскому канитель и толкотня в коридоре надоели, и он вернулся на свое место.
Вскоре пришел и Владислав. Поправляя прическу, тут же завел новый разговор.
— Вы следите за ходом заседаний Государственной думы, Иван Николаевич?—спросил он.— И как вы находите последнее выступление Кузнецова по поводу борьбы с пьянством?
Дубровинский не следил и в его положении не мог следить за ходом думских заседаний, но он знал, что Кузнецов эсдек, меньшевик, избран депутатом по рабочей курии от Екатеринославской губернии, знал его лично и мог предположить, какую речь произнес Кузнецов.
— Это одно из самых страшных зол, и с ним надо бороться со всей беспощадностью,— сказал Дубровинский.— Поощрение пьянства — это поощрение самых низменных свойств души человеческой.
— А государственные доходы?
— Они не уравновешивают наносимого государству ущерба. Ущерба отдельным людям — тем более.
— Позвольте, но ведь правительство всеми мерами борется с пьянством! Поощряется не пьянство, а продажа вина. Это разные вещи. Кузнецов же доказывает, что вообще нет никакой борьбы и надо, как наиболее радикальное средство, ввести в России «сухой закон». Но это не реалистично! Веселие Руси — есть пити!
— Пити есть и великая скорбь Руси,— возразил Дубровинский.— Один скачет, а другой плачет.
— По профессии я адвокат, но я готов защищать на суде только преступника, а отнюдь не преступление. Убийца может быть оправдан, но убийство — никогда!
— Иными словами, следует бороться со злом, потакая его носителям? Я вас правильно понял, Владислав?— с легкой иронией спросил Дубровинский.
— В данном случае я оправдываю правительство и осуждаю распущенность человеческую, носящую имя пьянство!
— Недавно вы утверждали, что вообще человека нет, а есть мужчины и женщины, и для них главная проблема — проблема пола. Как мы теперь должны расставить все эти понятия?
Владислав вдруг легко рассмеялся.
— Вот оно, в чистом виде математическое мышление. Вы к какой-нибудь партии принадлежите?
— А к какой партии вам хотелось бы меня причислить?
— Разумеется, к нашей, я «октябрист», но это немыслимо, у нас с вами, чего ни коснемся, взгляды резко расходятся. А не хотел бы причислить я вас — так это к эсерам!
Теперь уже Дубровинский рассмеялся.
— Рад доставить вам удовольствие, эсером быть не собираюсь.
— Отвратительная партия! Кровавая, беспринципная, интриганская партия! Один Азеф в ней чего стоит!
— Да, да!— Еще в первые дни по прибытии в Вологду Дубровинский от Варенцовой узнал, что под Новый год ЦК партии эсеров печатно известил о разоблачении им провокаторской роли Евно Азефа, одного из наиболее деятельных членов ЦК, разрабатывавшего самые отчаянные террористические акты, включая покушение на фон Плеве, Дурново, Трепова, великого князя
Сергея и даже на царя; знал, что до этого долго шел эсеровски! партийный суд над Бурцевым, редактором журнала «Былое», по убеждению руководителей эсеровской партии оклеветавшего Азефа. В словах Владислава звучал какой-то новый оттенок, что-то связывающее с событиями недавних дней, но что именно, Дубровинский не мог догадаться. Он повторил неопределенно: —•Да, да!—И прибавил: — Вот случай, когда один и тот же человек убивал и своих друзей и врагов, служил богу и дьяволу» По вашей теории свершенное им зло следует осудить, а самого его оправдать. Однако нелюбимые вами эсеры его осудили. И осудило правительство.
— Как бы не так!— воскликнул Владислав.— С чего вы взяли? В том-то и штука, что Дума на прошлой неделе большинством голосов признала удовлетворительными и исчерпывающими объяснения правительства по делу Азефа. Сиречь, он прощен! Вы не следите за работой Думы, Иван Николаевич!
— Правительство и Дума прощают Азефу убийства крупнеиших государственных деятелей?—Дубровинский продолжал свою игру.— Невероятно!
— Прощают,— подтвердил Владислав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124