Вы как думаете?
— Думаю... Когда бочка рассохнется и вода во все щели хлещет, первое, что надо хозяину сделать,— потуже стянуть обручи. Человек, пожалуй, в этом смысле напоминает бочку, отличаясь разве лишь тем, что обручи он сам на себя наколачивает. Герр Лаушер, например, это же утверждает. Но предвидит и такую картину: обручи наконец не выдерживают, лопаются и бочечные клепки враз разлетаются во все стороны.
В прихожей прозвонил звонок, и Крупская бросилась открывать дверь: «Мама! Она ключ забыла взять с собой». За нею устремилась и Мария Ильинична. Ленин поближе подсел к Дуб-ровинскому, внимательно вгляделся в него.
— Иосиф Федорович, эти ваши слова... Они меня беспокоят. Не столько сами по себе, хотя они и очень спорны, сколько тем, что скрывается за ними. Усталость! Вам совершенно необходимо было как следует отдохнуть, а вы отказались. Почему?
— Помилуйте, Владимир Ильич!—возразил Дубровинский.— Да кто же, как не я, в Давосе больше месяца бездельничал! Пора и честь знать.
— Старого воробья на мякине вы не проведете.— Ленин отрицательно качнул головой, прислушиваясь к голосам в передней.— А, это Елизавета Васильевна. Они все, женщины наши, идут на кухню. Мы остаемся одни. Это не поможет вам, Иосиф Федорович, сказать откровеннее, что вас томит? В Давосе вы не долечились, наша война с Богдановым причинила вам новые раны, надо бы хотя чуточку после этого «на травке», как говорит.
Надюша, дух перевести. А вы остались в Париже, работали как вол. И дело не только в назначениях Дюбуше, привязавших вас к городу. У вас нет денег. Да?
Дубровинский молча разминал пальцы. Как ответить на этот вопрос? Нет ничего труднее, как произносить слово «деньги». И все тут гораздо сложнее, чем просто «нет денег». Нет — для какой надобности? И сколько их надо иметь, чтобы каждый день о них не думать? Голодная-то смерть не грозит! И с квартиры хозяйка не гонит. Ну, а в России, дома? Анна в письмах своих об этом умалчивает, но он давно научился читать ее письма и между строк. Да и не очень высокого класса нужна математика, чтобы здесь самому сделать необходимые расчеты.
— Вы наше партийное имущество, товарищ Иннокентий,— мягко заговорил Ленин, догадываясь, почему не отвечает Дубровинский,— и мы все должны заботиться о его сохранности. У нас в кассе достаточно денег, чтобы продолжать оказывать вам поддержку в лечении и...
— Владимир Ильич, об этом не может быть и речи,— тихо сказал Дубровинский,— ни одной копейки из партийкой кассы больше я не возьму. Не могу. Ну... не могу! Мне это очень трудно объяснить...
— Не объясняйте,— остановил его Ленин,— я вас понимаю. Но как же быть? Ведь вам нужно и домой посылать деньги. Вероятно, немалые. А заработок ваш весьма и весьма скуден и, главное, случаен. И хотя вы «совершенно здоровы», но вы... больны! Давайте, Иосиф Федорович, сообща искать выход.
— Он есть. Искать работу. Работать,— повторил монотонно: — Искать работу. Работать.
— Н-да!—Ленин встал, заложил руки за спину.— Если бы я мог вам приказать!— И круто повернулся.— Но это не все, что вы говорите, Иосиф Федорович, не все! Вас что-то и еще томит. Но не вторгаюсь.
— Я получаю из дому письма,— после некоторого колебания сказал Дубровинский.— Хорошие письма. Наполненные тревогой н нежностью, заботой обо мне. О детях трогательно пишет Аня, о милой тете Саше, пишет о московской погоде. А больше,— он помедлил,— больше, пожалуй, ни о чем.
— То есть?—Ленин в недоумении приподнялся на носках. Затем легонько стукнул каблуками по паркету.— Анну Адольфовну перестала интересовать ваша партийная борьба?
— Нет,— пытаясь найти более точный ответ, Дубровинский несколько раз повторил это слово с разными оттенками в голосе.— Нет. Просто она сейчас со мной не согласна. Не вступая з спор, ни в чем меня не опровергая. Не согласна молча. И я не знаю, как разрушить такое молчание. Аня очень любит меня и письма пишет очень искренние, очень хорошие. Но мы с нею
словно бы поменялись местами. Было время, я ошибался, теперь ошибается она.
— Время,— сказал Ленин и в раздумье снова несколько раз приподнялся на носках. — Очевидно, нужно дать поработать времени.
— Мне лучше бы находиться не здесь, а в России. И Ногина и Гольден-берга то и дело там арестовывают, русская «пятерка» зачастую оказывается превращенной в единицу, а иногда и в ноль. А там ведь, именно там настоящая моя работа!—Он помолчал.— Там я все-таки мог бы видеться с детьми, с Анной. И время, о котором вы говорите, работало бы вместе с нами. Я верю: Анна поймет. Она честнейший человек.
— Да! Да, все это совершенно правильно, Иосиф Федорович,— понимающе сказал Ленин.— И для вас и для меня в России была бы самая настоящая работа, не в пример здешней бесконечной грызне и склоке, которая, между прочим, тем хороша,— да, да, тем хороша!— что открывает подлинные лица всех этих склочников и скрытых врагов делает видимыми. Но снова ехать в Россию вам, сбежавшему из ссылки,— чистое безумие. Вы вновь, как и Ногин, окажетесь за решеткой, И это
не самый лучший способ — сквозь решетку — разговаривать с женой и детьми. Тем более вести партийную работу. А нам с вами предстоит здесь, допустим, где-нибудь в январе, добиться созыва пленума Центрального Комитета, на котором поставить ребром вопрос о перегруппировке в партии, о генеральном размежевании с ликвидаторами,— Ленин стиснул пальцы в кулак,— и прочнейшем сплочении всех подлинно партийных сил. Партия в опасности, Иосиф Федорович! В серьезной опасности. И тогда, когда ее стремятся растащить по кусочку, по фракциям, по группочкам, и тогда, когда хотят прилепить к ней что попало, всяческую мерзость. Вы мне сами пересылали в Бомбой письмо Троцкого...
— Он ухватился за предложение Зиновьева повести с ним переговоры насчет превращения «Правды» в орган Центрального Комитета и теперь уже сам жмет во всю силу,— подтвердил Дуб-ровинский.— Мне гадко было читать его письмо.
— Прихлопнуть большевистского «Социал-демократа» и сделать венскую газетку Троцкого Центральным Органом партии! Какова подлость! Мы, дескать, вне фракционной борьбы, мы над нею. Знаем мы этих «нефракционеров»! Нет, Иосиф Федорович, нам с вами судьбой обречено бороться вместе. Пока что здесь! А относительно... — Голос Ленина снова стал мягче.— Словом, призовите время себе в союзники. Уверяю, все образуется...
Их позвала Надежда Константиновна:
— Володя! Иосиф Федорович! Идите сюда, посмотрите, какую прелесть принесла мама! Чем вы там заняты?
— Мы обсуждаем с Иноком, как нам провести совместный отдых будущей весной,— откликнулся Владимир Ильич.— Идемте, нельзя портить хорошее настроение женщинам!
И потащил Дубровинского за собой.Весна вступала в Париж. Еще не та, сильная и бурлящая, подобная веселому карнавалу в природе, когда все меняется ежечасно, все осыпано цветами и светится, ликует, поет. Вступала весна пока еще не очень опытная. Она словно бы только пробовала, испытывала свои способности: то нацелится горячим солнечным лучом в окно, то коснется яркой зеленью нежных кустов сирени, то отзовется необычно ранним перекликом птиц.
И вот уже прокатились, Промчались по Сене полые воды, затопив было изрядную часть Парижа. Вот и пообсохли совсем загородные лесные дороги, маня любителей дальних прогулок своим неповторимым ароматом перепревшей прошлогодней листвы. Установились ровные, теплые дни.
Ленин с утра, как только встал с постели и умылся, тотчас принялся чистить, протирать маслом велосипед Надежды Константиновны. Лично его велосипед в такой заботе не нуждался, был даже как следует не обкатанным, только из магазина. Оно и неладно бы: самому ездить на новенькой машине, а жене — на потрепанном драндулете. Да что поделаешь, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Взыскал с виконта по суду денежки! Наказал капиталиста! Собственных пришлось добавить всего несколько франков.
И, ловко орудуя щеточкой и маслеными тряпками, Владимир Ильич не без юмора мысленно восстановил картину аварии близ Жювизи, едва не стоившей ему жизни.
...Будто испуганный конь, шарахнувшийся в сторону черный автомобиль. Пронзительный визг тормозов... И тут же сильнейший толчок в заднее колесо велописеда — ведь можно же, оказывается, успеть и соскочить с седла!—а потом на земле какая-то мешанина из лакированных трубок и тонких белых спиц... Растерянное, побледневшее лицо владельца автомобиля, прыгающая от страха нижняя губа: «Месье, месье, вы не убиты?» Болван! Не может отличить велосипед от человека! «Как видите, убит не я — убит мой лучший, верный друг». Автомобиль мгновенно исчезает. И если бы не благожелательная публика, успевшая запомнить приметы машины, пожалуй, и самому Шерлоку Холмсу не отыскать бы этого аристократа. Свидетели катастрофы, простой народ, расспрашивали совсем иначе: «Месье, вы не ушиблись?», «Не надо ли помочь?» А после: «Месье, это был хороший велосипед?», «Месье, вы в Жювизи наблюдали полеты аэропланов? Скажите, кто из авиаторов сегодня особенно отличился? Кто выше всех поднялся?»
Милые, добрые люди! А зрелище было действительно великолепное. Захватывающее зрелище. Летательные аппараты, оставляя за собой широкую ленту голубого дыма, взмывали вверх с такой чудовищной быстротой, что уже через несколько минут становились похожими на стрекозу в небе. Удивительны ловкость и мужество авиаторов, остающихся наедине с воздушной стихией. А ведь совсем не просто потом и опуститься на землю! Ах, как пострадал этот бедный Лангле! С какой отчаянностью боролся он на виду у всех со своим вдруг закапризничавшим аппаратом! Но вышел-таки победителем, хотя унесли его с поля всего забинтованного, на носилках! Завидная смелость! Совершенно нелепыми представляются после этого всякие там наземные катастрофы, автомобильные, велосипедные. А впрочем...
А впрочем, никуда и от них не уйдешь. Вон Митя, брат, нынче зимой возле своего Серпухова ухитрился даже из саней вывялиться так, что нога и плечо в ключице оказались сломанными.
Перепугавшийся конь на земле ничуть не безопаснее заглохнувшего в воздухе мотора. Из кухни доносились перезвон посуды, запах крепкого кофе. Выглянула Крупская.
— Володя, может быть, позавтракаем? Все уже на столе. Рядом с нею появилась Елизавета Васильевна. Приглашающе поманила рукой. И стиснула ладонями голову. Уже несколько дней мучилась она мигренью.
Ленин посмотрел на нее сочувственно. Вытер тряпицей испачканные, промасленные руки. Прислонил велосипед к стене, окинул критическим взглядом.
— Да, Надюша, да! У меня тоже все готово. Но, знаешь, если бы его в мастерской сумели покрыть свежим лачком...
— Он и так совершенно как новый! — Да, но все-таки...
Он с удовольствием поплескался под умывальником, намыливая руки несколько раз до самого локтя и медленно сгоняя пушистую пену в таз с водой. Плескался и рассказывал попутно, какие мелкие изъяны удалось ему обнаружить при чистке велосипеда и каким образом он их устранил.
— А не прокатиться ли нам сегодня перед обедом, Надюша? В лесу сейчас прелесть как хорошо! Жаль, не сможет поехать с нами Елизавета Васильевна. На свежем воздухе она сразу бы порозовела.
— Мама совсем изнемогла от этой головной боли,— сказала Крупская.— И действительно, хорошо бы поехать ей с нами. Только как?
— Представляю себя на велосипеде!—усмехнулась Елизавета Васильевна, разливая кофе по чашкам.— Нет, мои милые, я уж просто полежу у раскрытого окна. А вы мне привезите из лесу какой-нибудь весенний цветочек.
— Привезем!—пообещала Крупская. И спохватилась: —Да, Володя, но ты сегодня, кажется, опять собирался работать в библиотеке?
— Библиотека подождет!— заявил Владимир Ильич, усаживаясь за стол и принимая от Елизаветы Васильевны приготовленный ею бутерброд с печеночным паштетом.— После хорошей прогулки по лесу я все наверстаю. Единственное, что я абсолютно обязан сделать сегодня,— это написать и отправить домой письмо. Иначе почта не успеет доставить его к маминому торжественному дню.
— Тогда я переоденусь,— обрадованно сказала Крупская.— И выедем сразу же! А пока я буду собираться, тем временем ты, Володя, успеешь написать письмо.
Но уехать им не удалось. Пришел Зиновьев. Хмурый, озабоченный, ероша под бобрик подстриженные волосы, каким-то далеким голосом он поздоровался и попросил чашку кофе. Выпил
залпом, стоя. Показал немым жестом на дверь комнаты, в которой обычно Ленин работал и где по недостатку другого места стояли две железные койки — его и Надежды Константиновны.
Обычно все разговоры велись тут же, на кухне, в общем кругу. Жест Зиновьева означал, что сейчас ему хотелось бы перемолвиться наедине.
Ленин помешкал немного, сожалительно посмотрел на готовые к поездке велосипеды и пригласил Зиновьева войти в соседнюю комнату.
Они присели к некрашеному столу, заваленному рукописями, стопами книг. Ленин подвинул в сторону будильник, звонко отщелкивающий свои доли минут, Зиновьев ворошил волосы, нервно покусывал губы.
— У меня, Владимир Ильич, из головы нейдет вчерашняя наша баталия,— признался он, ладонями хлопнув себя по коленям.— А когда несколько отдаляешься от самого события, многое становится виднее.
— Так,— сказал Ленин, слегка наклоняясь вперед и приготовившись слушать Зиновьева. В памяти всплыло вчерашнее заседание Заграничного бюро ЦК, на котором с особой остротой говорилось о новой волне примиренческих настроений по отношению к ликвидаторам,— духота прокуренного помещения, чего он не любил больше всего на свете, визгливые вскрики, перебранки, галдеж несогласия.— Что же именно из «некоторого отдаления» вам стало виднее, Григорий Евсеевич? Вернее, что вам с близкого расстояния не удалось разглядеть?
— То, что мы с вами поставили на одну доску всех, кто в любой, даже весьма определенной форме высказывал свои колебания по отношению к ликвидаторству.
— Гм! Гм!.. «С вами...» Это определение сейчас в вашей интонации звучит, как взятое из словаря заговорщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124