Прекрасно!.. Сашенька, просьба к тебе, дорогая! Между твоими заботами просмотри, пожалуйста, Британскую энциклопедию...
Говорил уже? Ну, прости... Да, Томаса Мора... и Кампанеллу... Фому Аквинского обязательно! Сама позвонишь? Спасибо, дорогая!.. А Коленьке не давай за роялем засиживаться. По морозцу, по морозцу пусть побегает... Пустяки! Какая метель!..
Он повесил трубку, дал отбой. Все еще светясь, вернулся к столу, надавил кнопку электрического звонка. Появился дежурный, Зубатов сделал ему знак. Дежурный наклонил голову, исчез, и сразу же вошел жандарм с большим подносом, на котором стояли стаканы, сахарница, пузатый фарфоровый чайник и тарелка с грудой румяных сдобных булочек.
Было видно, что Зубатову нравится показывать, как четко, слаженно действует людской механизм в его учреждении. Он принялся радушно угощать Дубровинского, приговаривая заботливо, что надо бы чаек заказать давным-давно, что Иосиф Федорович, вероятно, сильно уже проголодался,— он понимает: на хлебах полицейского дома не будешь сытым.
Некоторое время оба они молча прихлебывали горячий чай. Дубровинский решил не стесняться. Ему действительно очень хотелось есть. А булочки были вкусны. Потом опять заговорил Зубатов.
— Вспоминаю свою давнюю восторженную принадлежность к народовольческим кружкам. О, тогда я так же, как вы, был упрям и фанатично убежден в непререкаемой правоте нашего дела— извечное свойство молодости! Революционные идеи — благородные идеи!—они, как первая любовь, захватывают человека всего целиком и делают его удивительно сильным, способным на любые жертвы, на подвиги. И тогда я готов был все разрушать, весь этот неправедный мир. Разрушать! Не вдумываясь совершенно, а что же после выстроится на месте разрушенного. И не сразу, совсем не сразу созрела во мне наконец здравая и потому предельно простая мысль: разрушать ничего и не надо — надо совершенствовать то, что есть. Это и быстрее и по результатам надежнее. А главное, это не влечет за собой пролития человеческой крови, ненужных, абсолютно ненужных страданий и жертв, обязательных при революциях.
Дубровинский дернулся всем телом. На это он уже не мог не ответить, что бы потом ни случилось. Но Зубатов, произнеся свою тираду и не заметив непроизвольного движения Дубровинского, поднялся. Разминаясь, потоптался на месте.
— Подумайте, Иосиф Федорович, подумайте. Торопиться нам нет никакой надобности. Вы главным образом молчали, но ведь молчание — это тоже форма разговора. И подчас весьма содержательная. Однако, надеюсь, для вас не единственная. Если вы ничего не имеете против, давайте после святок встретимся снова, продолжим нашу беседу.
— Извините, Сергей Васильевич, но я не вижу надобности продолжать такие беседы,— Дубровинский тоже поднялся,
— Зачем же столь категорично?— мягко сказал Зубатов.— У вас есть время подумать. А пока, что ж, поезжайте к себе,
— Куда к «себе»?
— Ну, разумеется, туда, откуда вас ко мне привезли,
— Но я ни в чем не виновен!
— Это выяснится в установленном порядке, и я, поверьте, даю вам слово, был бы рад такому исходу дела,
— В чем меня обвиняют?
— Это вам разъяснят уже по ведомству генерала Шрамма.— Зубатов повел головой, показал подбородком в сторону стола, где лежала синяя папка со всеми материалами, касающимися Дубровинского.— Мне не хотелось бы его подменять. Все эти бумаги будут переданы завтра. Впрочем, я мог бы и задержать их у себя. Ну, хотя бы до нашей новой с вами встречи.
— Литература, которую у меня нашли при обыске, не имеет ко мне ни малейшего отношения,— решительно заявил Дубровинский.— Она у меня оказалась совершенно случайно.
— Ну это все вы и объясните лицу, производящему дознание,— с неизменной мягкостью в голосе сказал Зубатов.— А вообще-то я бы посоветовал вам придумать иную версию. Если не для большей убедительности, то для большего разнообразия. Когда буквально все арестованные дудят в одну дуду, что компрометирующие их предметы у них оказались случайно, согласитесь,— с одной стороны, это просто по-детски, смешно и наивно, а с другой — по самой своей сути является лучшим доказателЪством как раз неслучайности.
— Я не признаю себя виновным ни в чем!— вскрикнул Дубровинский.
Зубатов отошел в угол кабинета, где особенно густо лежали полосатые тени от люстры. Долгую минуту оттуда разглядывал Дубровинского, как милый штатский человек, может быть, врач, обдумывающий свои назначения симпатичному для него, но тяжело больному пациенту.
— А если ваша вина будет доказана?— со вздохом сказал он. Вернулся к столу, развязал тесемки на синей папке, принялся перелистывать бумаги.— Иосиф Федорович, какой вы, право, еще не тертый калач. Ведь все лица, с коими были вы связаны, тоже арестованы. Вам устроят очные ставки. Изъяты в Курске принадлежности, при помощи которых вы и Семенова в Калуге печатали «случайно» к вам в Москве попавшие воззвания и «Манифест Коммунистической партии». Известен каждый ваш шаг, каждая ваша встреча со своими единомышленниками. Вы хотите мне устроить экзамен? Пожалуйста! Например, двадцатого сентября, на второй день вашего приезда в Москву...
— В Москву я приехал в середине октября,— перебил Зуба-това Дубровинский.— Это подтверждается пропиской в полицейском участке.
— Лица, виновные в нарушении правил прописки, будут на-» казаны,— спокойно сказал Зубатов.— А двадцатого сентября в пять часов пятьдесят минут пополудни вы уже направились в дом Боровкова, где проживал тогда Андрей Нилович Елагин. Вы, конечно, не станете отрицать, что знали такого?
— Впервые слышу о Елагине!
— В таком случае я добавлю: сегодня Елагин тоже взят под стражу. Двадцать второго сентября вы встречались с Дмитрием Ильичей Ульяновым.
— Не знаю и Ульянова.
— Но то, что он арестован несколько ранее вас, это вы знаете?
— Не знаю никакого Ульянова.
— В тот же день, двадцать второго сентября, вы снова уехали в Калугу, где останавливались у Середы. Окончательно в Москву вы приехали первого октября. На вас была надета такого же цвета или, простите, эта же самая рубашка. При вас был довольно-таки увесистый сверток. Не с бельем... Правда, как цыганка-гадалка, я смогу рассказать вам всю вашу прошлую жизнь, час за часом. Хотите?
Дубровинский молчал, поводя языком по сохнущим от волнения губам. Да, выходит, от зубатовских филеров действительно нигде не укроешься. И значит, те, кто остался пока на свободе, все еще находятся под бдительным оком охранки?
— Мы знаем о вас и ваших товарищах решительно все,— снова заговорил Зубатов.— Но задача наша не только вылавливать вас с целью наказания. Это приходится делать лишь как горькое, неизбежное и нежеланное дело. Мы, охранное отделение, я повторяю, хотим быть не врагами вашими, а союзниками. Мы стремимся к единой цели — благу народному. А о путях к этому друзья всегда договориться могут. Прежде всего надо лишь друг друга понять, отнестись со взаимным доверием. Что я вам и предлагаю с открытой душой, Иосиф Федорович!—Он Еыдержал продолжительную паузу. Дубровинский молчал.— Вижу, сейчас вы озабочены другим: кто вас выдал? Успокойтесь, Иосиф Федорович! Никто не выдавал в дурном смысле этого слова, не клевещите даже в душе своей на товарищей. Никакого предательства не было и нет, есть только честная и умная служба охранного отделения. Вы ничего не хотели бы сказать мне теперь?
— Нет, ничего,— ответил Дубровинский.— Теперь тем более ничего.
— Ну, тогда, что же, поздравляю вас с наступающим праздником рождества Христова! И еще раз извините, что мы вам этот праздник испортили. Прощайте! А случится вспомнить о Сергее Васильевиче Зубатове, искреннейше к вам расположенном, вспомнить и о нашем с вами, твердо надеюсь, все-таки не-!
законченном разговоре—всегда к вашим услугам! Дайте только знать.
Он сам проводил Дубровинского через пустую и темную комнату Медникова, сам передал ожидавшим в приемной жан дармам. Рождественские праздники Дубровинский встречал уже в Таганской тюрьме, куда его перевезли из Сущевского полицейского дома сразу же по возвращении от Зубатова.
В здешней одиночке было немного теплее. Взобравшись на стол, удавалось увидеть сквозь окно, перекрещенное толстыми прутьями, серое зимнее небо, пролетающих птиц. Смотреть в окно запрещалось, но, заслышав у двери стук надзирательских каблуков, можно было успеть соскочить со стола, сесть на та» буретку и уткнуться в книгу как ни в чем не бывало.
Чтение не возбранялось. Все, что не подпадало под категорию нелегальщины, дозволялось получать с воли. Первое время Дубровинский пользовался только литературой, принадлежавшей ему самому и после ареста кочующей вместе с ним. Это были главным образом учебники. Потом появилась Мария Николаевна Корнатовская. Ей свидание не разрешили, но передачу съестного и целую кипу книг от нее приняли. Чередуясь с Корнатовской, с такими же передачами стала приходить Анна Ильинична Ели» зарова — сестра Ульяновых.
Записки от них и к ним проверялись тюремным начальством наистрожайше, но постепенно Дубровинский все же разгадал, что о нем заботится еще и подпольный политический «Красный Крест», где очень большую роль играет Серебрякова, подруга Корнатовской. На душе теплело: как много верных друзей! Принимая от них передачи, Дубровинский не раз вспоминал востор» женные слова Радина об этих женщинах — «милых женщинах, фанатичных революционерках». И сожалел, что в свое время не так-то часто приходилось ему встречаться с ними. Лишь наездом из Калуги да в самые последние тревожные месяцы, проведенные в Москве. Томило беспокойство, что и на них может пасть подозрение, могут и они пострадать, хотя, кажется, других обвинений, кроме устройства явок на своих квартирах, охранке предъ» явить им не удалось бы. А это не так уж страшно.
Ну, книги, книги... И самые что ни на есть запрещенные Корнатовская, а особенно Серебрякова умели где-то добывать; вся центральная группа «Рабочего союза» пользовалась этими книгами, но передавались они из рук в руки только на улицах либо в условленных местах, домой к себе их не приносили, следовательно, и любой обыск в квартирах Корнатовской и Серебряковой не был бы опасным. Постепенно Дубровинский и совсем
перестал беспокоиться. Тревогу вытеснило восхищение: «Вот это молодцы! Вот это пример конспирации!» Совсем неожиданно пришла посылка с пространными трактатами Рузье и Магайма о профсоюзах, о легальных рабочих организациях в Англии, Германии, Франции. На отдельном листке бумаги несколько слов: «Весьма советую! Прочитайте. С. 3.». Та-ак, от Зубатова?
Вернуть, не читая? Но, подумав, Дубровинский все же решил оставить трактаты у себя. Надо знать и оружие противника. Дни тянулись невыносимо одинаковые. Все время сосущее чувство голода, тоска по свежему воздуху. Прогулка по внутреннему дворику тюрьмы разрешалась всего лишь на двадцать минут. Днем прилечь было нельзя. Койку с утра надлежало поднять. Надзиратель запирал ее на замок через скобу, прикованную к стене.
Одна отрада, одна возможность не так остро ощущать гнет мертвой, душной тишины одиночки — это читать и читать, конспектируя в тетрадях прочитанное. И подолгу ходить из угла в угол, хотя каждый конец пути — всего четыре шага. Вспоминалось из рассказов Дмитрия Ульянова, что именно такой образ жизни вел его брат Владимир в петербургской одиночке, прежде чем был выслан в Сибирь.
Стали донимать мучительные головные боли, терзала бессонница. Каждый металлический стук в тюремном коридоре отдавался в мозгу словно укол горячей иглой.
С особой силой распаляли воображение Дубровинского прочитанные им трагедии Шекспира, поэмы и стихи Байрона, Гёте, Гейне, романы Золя. В ночном одиночестве при фонаре, тускло горящем под самым потолком, черные строки книги вдруг обращались в живые образы. И тогда в каменных стенах тюремной камеры звенели скрещенные шпаги, скакали лихие всадники или скорбно тянулись длинные вереницы бледных, измученных угольщиков-шахтеров. Этак недолго заболеть и психическим расстройством. Дубровинский был наслышан о подобных историях. И потому он обязал сам себя установить строгий порядок дня: до обеда политика и наука — он очень увлекся изучением математики и немецкого языка, после обеда два часа, не больше, читать беллетристику, а потом все остальное время на переводы.
Почти совсем беспрепятственно в передачах Корнатовской и Елизаровой он получил «Происхождение брака и семьи» Карла Каутского, «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Бельтова и даже пугающего всех полицейских чинов Карла Маркса — «К критике политической экономии». Дубровинский недоумевал: что значит это? Притупление бдительности? Хитрый ход Зубатова? А может быть, просто упоение царских властей разгромом народовольцев? Марксисты, социал-демократы тоже ведь выступают против народничества. И бомбами
в царей, в высших сановников не швыряют. Почему бы не сделать для них некоторое снисхождение? Ах надолго ли!
С. допросами не спешили. Дубровинский опрашивал дежурных надзирателей, вызывал помощника начальника тюрьмы. Надзиратели молча пожимали плечами, а помощник начальника тюрь.мы заявил ядовито: «Всякому овощу свое время!» Но Дубро-винскому очень хотелось, чтобы все завершилось — с любым исходом, как можно быстрее. Неведение мучило больше всего.
Лишь в середине.января его вызвали в контору тюрьмы первый раз. Оказалось, опять-таки еще не на допрос. В особой комнате в присутствии жандармского штабс-ротмистра тюремный врач осмотрел его.
— А дальше что?—спросил Дубровинский.
— А дальше ничего. Доброго вам здоровья,— ответил врач.—Но, между прочим, всегда остерегайтесь простуды. В верхушках легких у вас небольшие хрипы.
И только лишь еще через два месяца ему объявили: «Собирайтесь! В жандармское управление. На допрос»..
Дубровинский волновался. Закрытый тюремный возок, как и в тот раз, когда везли к Зубатову, подбрасывало на ухабах. Но теперь было тихо, тепло, .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124