— сказала Любовь Леонтьевна.— Дорога была длинная, но я совершенно ее не заметила. Вдруг говорят, вот он и Яранск. Ты тоже хорошо выглядишь, Ося!
Как было не улыбнуться в ответ на эту милую материнскую игру! Она понимала, что сына не проведешь своим преувеличенно бодрым восклицанием. Но зачем же добавлять к написанному у нее на лице нездоровью еще и невеселые слова? Понимала, что и сын знает отлично, сколь плохо он выглядит сам. Но пусть же подумает: мать этого не заметила!
Она привезла с собой много разных гостинцев, и в их числе особенные ванильные сухарики, как верх домашнего кондитерского искусства, приготовленные лично тетей Сашей. Прислали свои подарки и братья. Яков вместе с Пересами в ювелирной мастерской их отца изготовил карманный нож, имеющий сверх двух обычных лезвий еще полдюжины разных приборов. Но «гвоздем», несомненно, была красиво инкрустированная рукоятка. Семен подарил шикарный кожаный ремень с гремящей, когда его застегиваешь, медной пряжкой. Шляпная мастерица Клавдия конечно же послала Анне не только сшитую сю самой, но и придуманную ею лично модную шляпку. В дорожных баулах Любови Леонтьевны были и книги. Много книг. И как раз те, которые так давно хотелось прочесть.
Ну, а главное — Любовь Леонтьевна привезла с собой «Искру», номер четвертый. Газету принес Яков буквально за пять минут до отправления поезда. Передал ее заклеенной в конфетную бумажку, на глазах у всех «угостил». От кого получил — не сказал, но успел шепнуть, чтобы не «скушала» ее и вообще была бы осторожна, потому что охранка за этой газетой установила особую слежку.
— Вот, как видишь, цела. И я конфетку не «скушала», и меня шпики вместе с ней тоже не «скушали».
Едва стихли первые радости общей встречи и дорогую гостью уложили поспать — с дороги у нее кружилась голова,— Дубровинский тут же занялся разборкой привезенной матерью литературы. К чтению он приступил с «Искры». Его сразу же увлекла статья «С чего начать». Именно это сейчас нужно было знать каждому.
Перед глазами бежали строки:
«Речь идет не о выборе пути (как это было в конце 80-х и начале 90-х годов), а о том, какие практические шаги и как именно должны мы сделать на известном пути. Речь идет о системе и плане практической деятельности...»
— Да, да, именно практической,— про себя комментировал Дубровинский.
«...выдвинутую нами уже в первом номере «Искры» программу создания крепкой организованной партии, направленной на
завоевание не только отдельных уступок, но и самой крепости самодержавия..»
— Ах, как жаль, что не дошел первый номер газеты! Какая же выдвигалась программа? Подробности?
«...в моменты взрывов и вспышек поздно уже создавать организацию; она должна быть наготове, чтобы сразу развернуть, свою деятельность,... Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора... но наш долг — со всей энергией предостеречь от увлечения террором, от признания его главным и основным средством борьбы... Террор никогда не может стать заурядным военным действием: в лучшем случае он пригоден лишь как один из приемов решительного штурма... непосредственной задачей нашей партии не может быть призыв всех наличных сил теперь же к атаке, а должен быть призыв к выработке революционной организации, способной объединить все силы и руководить движением не только по названию, но и на самом деле...»
— Да, тысячу раз: да! Не метание бомб в царей и министров, а организованное накапливание сил.
«...Нам нужна прежде всего газета,— без нее невозможно то систематическое ведение принципиально выдержанной и всесторонней пропаганды и агитации... когда интерес к политике, к вопросам социализма пробужден в наиболее широких слоях насе-ления... нам нужна непременно политическая газета... Мы в состоянии теперь, и мы обязаны создать трибуну для всенародного обличения царского правительства... Роль газеты не ограничивается, однако, одним распространением идей... Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор...»
«И вот же она, такая газета!» — хотелось крикнуть Дубровинскому.
«...правильное распространение ее—заставляет создать сеть местных агентов единой партии... Эта сеть агентов будет остовом именно такой организации, которая нам нужна: достаточно крупной... достаточно широкой и разносторонней... достаточно выдержанной... достаточно гибкой...»
Дубровинский вскочил, нервно заходил по комнате. Он уже видел такую организацию. Он видел себя ее агентом. Но Яранск держал мертвой хваткой. Здесь просто негде, невозможно приложить свои силы. А партия зовет. Нет, до чего же необходимо выбраться из этой пустоты туда, где можно делать что-то большее, нежели заниматься лишь переводами и самопросвещением !
Он оглянулся. Любовь Леонтьевна уже поднялась — вот беспокойная натура. Сейчас стоит рядом с Анной, о чем-то советуются. Как радостно, что в доме появилась хорошая наставница и помощница! В народе говорят: беда и выручка.
Кажется, внучка бабушке очень понравилась, по душе пришлась и невестка. Дубровинский приблизился к ним.
— И ничего, ничего, Таленька, что ты крохотка,— вполголоса ворковала Любовь Леонтьевна, склонясь над бельевой корзиной.— Мамочка твоя тоже не богатырь. А мы вас обеих выходим, выходим, вас обеих выкормим, выкормим.
— А мы просо сеяли, сеяли,— шутливо пропел Дубровинский.
— А мы просо вырастим, вырастим,— ответила ему Любовь Леонтьевна. Погрозила пальцем. А сама пропела на другой лад: — Вот такой вышины, вот такой ширины...
И все засмеялись. Обещание свое Любовь Леонтьевна сдержала. Уже к середина лета Анна поправилась настолько, что могла значительную часть забот по дому взять на себя. Таля, хотя и на искусственном кормлении, тоже преображалась не по дням, а по часам.
Любовь Леонтьевна стала поговаривать об отъезде. Если затянуть до осенних дождей, не выберешься. И в конце августа она тронулась в путь.«Добралась до Орла благополучно»,— так сообщила она в самых веселых тонах.
Письмо заканчивалось припиской Семена о том, что Яков надолго уехал в Пермь учиться, и еще коротеньким рассказом об анекдотически-скандальной истории. В губернии открылось сорок должностей сборщиков денежной выручки от казенных «винополок». И дворянское собрание постановило обратиться с просьбой к министру финансов, чтобы эти должности никому другому, кроме дворян, не предоставлялись. А для сего, для надежности, чтобы не уплыла хотя бы одна такая должность в плебейские руки, собрание обязуется создать сборщицкую дворянскую артель. Семен издевался: взять бы и создать дворянскую артель водовозов! Или ассенизаторов! Но то, видите ли, унизительно, и доходов нет. А выгребать из касс винных лавок мокрые от водки мужицкие пятаки — не унизительно. Потому что доходно. Да еще как! Беда, нелегко будет поделить эти должности: дворян-то в губернии куда больше сорока голов. По древности рода подбирать «артельщиков», что ли, станут?
В это же время пришло письмо и от Конарского. Пользуясь условной тайнописью, он рассказывал, что повстречался с Серебряковой. Помогла она ему во многом. А когда зашла речь о кончике Радина, горько-горько поплакала. Сказала: редкостной души человек. Эти слова можно было полностью отнести и к самой Анне Егоровне. Не удивительна восторженность, с какою о ней отзывался Леонид Петрович.
Дальше Конарекий писал, что за последнее время хорошо наладился транспорт «Искры», но по-прежнему остается острая нужда в- надежных и умелых ее агентах. Мало переправить газету
через границу, важно, чтобы она попала в руки возможно большему числу читателей. И тут же словно бы так, между прочим, но достаточно резко добавил, что если его некогда ввергла в крайнее недоумение женитьба Дубровинского на Киселевской, то теперь, узназ о рождении у них ребенка, он не может не выразить своего глубокого соболезнования...
Были потом и еще какие-то слова, несколько страниц, уже совсем о другом — Дубровинский не смог их прочесть. Отдал письмо Анне.
— Вот посмотри, он выражает нам глубокое соболезнование. Точь-в-точь как пишется в телеграммах, когда уходит из жизни близкий человек. Рождение нашей маленькой Талочки, нашей радости, считает таким же несчастьем, как смерть. Жестоко!
— Оскорбительно! А если сказать и еще грубее, Конарский бросает нам упрек в измене.— Анна скомкала письмо, отшвырнула прочь.— Зачем же тогда он рассказывает о партийных делах? С изменниками, предателями поступают круче! И не выбалтывают им секретов!
Давно уже она не была столь раздраженной. Ее лицо покрылось краской гнева, руки вздрагивали.
Заплакала малышка. Анна подбежала к ней, освободила мокренькую от пеленок.
— Таленька, Таленька!—И хмурилась и улыбалась.— Что же нам с тобой делать? И с собой? Ни к чему не пригодные мы стали. Хуже того — обманщики. Других призывали к борьбе, а сами — в кусты. Вот какие мы!
Дубровинский стоял у распахнутого окна, засунув кисти рук за ремень, подарок Семена, которым была подпоясана косоворотка.День был жаркий, истомный. На теневой стороне улицы мальчишки играли в свайку, в бабки, в городки, а старики, расположившись на лавках близ калиток, вели какие-то свои неторопливые беседы. Треск разлетающихся бит, металлический тонкий звон втыкаемой в землю свайки, задорные ребячьи голоса, порой сердитые окрики стариков — все это сливалось воедино, в обычную, видимую картину обычной жизни маленького городка, где «день прошел — и слава богу!».
Вглядываясь в эту томящую своей внешней умиротворенностью благодать, Дубровинский думал: «А что там, за этими высокими глухими заборами, в каждом отдельном доме, отдельном и в то же время неизбежно связанном с жизнью всей страны? У кого-то сын служит в солдатах. Или уехал искать себе работу на большом заводе, чтобы поддержать семью, а теперь, может быть, бастует, ходит с красным флагом на демонстрации,
требуя политических прав. У кого-то отец увезен и посажен в губернскую тюрьму, потому что, задавленный тяготами повседневной нужды, «преступил» закон. А может быть, дочь, прельстившись на посулы каких-нибудь подлецов насчет шикарной столичной жизни, сбежала в Петербург или в Москву и, опозоренная, не решаясь вернуться в отчий дом, шляется там ночами по подворотням. Тебе это все равно или не все равно? Способен ты об этом думать равнодушно?»
И, как бы отзываясь на его размышления, из полуподвального этажа дома, стоящего напротив, вместе со слабым шумом открываемого окна взлетел ввысь драматически напряженный женский голос:
Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село, Горе горькое по свету шлялося И на нас невзначай набрело...
Но его немедленно пресек, оборвал густой бас:
— Завыла! Ат, стер-ва! Без тебя лихо!
И все сразу погасло. Захлопнулась створка окна. Даже, казалось, городошные биты летели без звука, деревянными брызгами разносили хитро сложенные фигуры на полях своих противников.
— Знаешь, Аня, жестокие слова Канарского мне сейчас вдруг представились по-другому,— проговорил Дубровинский, отходя от окна и помогая жене обмыть малышку, перепеленать.— Нет, нет, они оскорбительны и даже кощунственны, их мысленно повторить — и то тяжело! Но если забыть о словах...
— Ося, их невозможно забыть!
— А вот представь себе, что мы должны бежать из Яранска, бежать, чтобы выполнять в другом месте тайную и опасную работу— вот ведь Конарский пишет же, что людей не хватает,— сможем мы сбежать и укрываться от полиции, имея на руках нашу Таленьку?
— Так нельзя ставить вопрос! Мы можем делать и будем делать то, что можем.
— Но если от нас потребуется больше, чем мы можем?
— Ты это все говоришь лишь затем, чтобы оправдать Ко-иарского.
— Мне бы хотелось оправдать себя. Оправдать нас обоих, Анна.
Она вскинула на него глаза в изумлении и горькой обиде. Почти механически завязывала узелок на свивальнике, шарила рукой по постельке, искала соску-пустышку. Таля похныкивала.
— Оправдать? Значит, мы действительно виноваты?
— Виноватых не оправдывают, а судят и приговаривают к заслуженному наказанию. Оправдывают невиновных.
Анна слегка растерялась. Слова мужа звучали убедительно.И тем не менее они не смягчали той нравственной боли, которую нанес своим письмом Канарский.
— Оправдываться... Перед кем? Перед Конарским, черствым, сухим человеком? Чем это лучше?
— Аня, спор об оттенках в значениях того или иного отдель-но взятого слова можно продолжать бесконечно, потому что все новые слова, используемые в споре, опять-таки будут иметь свои особые оттенки. Но ты ведь знаешь, я увлекаюсь математикой. И когда очень сложное уравнение удается сократить и привести к более простой форме, я радуюсь, потому что оно становится нагляднее. Аня, вот одно из самых сложных житейских уравнений в наиболее сжатом виде: ты и я, два деятельных человека,— и наша беспомощная малышка. То есть трое. И нет над нами ни судей, ни прокуроров, ни адвокатов. Только жизнь. Обыкновенная. А жизнь вдруг властно обязывает действовать. Нас, повторяю, не два, а три человека. Но сколько же деятельных в полной мере? Ни одного? Так я сейчас понимаю жестокие слова Ко-нарского. Особенно жестокие еще потому, что он-то, хотя и черствый и сухой, знает, как мы любим друг друга.
В раздумье Анна покачивала кроватку. Хотелось, чтобы Таля заснула побыстрее. С предельной отчетливостью ей стало очевидным, что этот крохотный, беспомощный человечек в определенном смысле действительно делает беспомощными и своих родителей.
— Да, я была неправа, Ося, когда говорила: мы будем делать, то, что можем. Надо делать то, что нужно делать. Ты несколько раз говорил о побеге. Предположительно. Теперь это не предположения, а необходимость. Это сама жизнь. Обыкновенная жизнь революционеров. И если она требует бежать — бежим! Будет опасно? Знаю. Но кто может сказать, какие опасности нас ожидали бы, будь мы, как прежде, одни?
Медленно разводя пальцы, Дубровинский несколько раз погладил усы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124