— Не поехать ли нам прямо домой? —предложила она.— А друзей своих мы потом соберем. Я что-то очень устала.
Дубровинский понял намек. Великолепно. На Саратовской всегда можно перехватить другого извозчика. А сойти все же надо где-нибудь, не доезжая до резновского дома.
— Выезжай на Саратовскую!—приказал он извозчику.— А там я покажу куда. Лидочка, извини, мы тебя с Павлом Семенычем действительно замотали.
На Саратовскую выехали со стороны Успенской. Номера домов все нарастали. Скоро будет № 108, дом Резнова. Осталось, пожалуй, квартала три...
— Поворачивай направо! — Дубровинский облюбовал красивый деревянный особнячок.— Вот и наш дом. Приехали! Павел Семеныч, расплачивайтесь, ваша очередь. Лидочка, дорогая, руку дай!
Они постояли у калитки, делая вид, что все еще продолжают свою веселую болтовню и потому не входят во двор, а когда извозчик скрылся за углом, Трофимов виновато проговорил:
— Нельзя мне, Иосиф Федорович, такие дела поручать. Какую ужасную ошибку я допустил! Не приди вы на помощь, не знаю, чем бы все это кончилось.
— Ошибки только вы один делаете? — спросил Дубровинский.— И часто?
— Не знаю, но сегодня я понял: наверно, только я один,— с искренним огорчением ответил Трофимов.
— Хвалить сегодня я вас не могу. Но и бранить тоже. Сколько товарищей наших в тюрьмах сидят, в ссылках томятся. А почему? Каждый из них сделал ошибку. Мы сегодня выпутались из беды, значит, ошибки не сделали. А урок получили хороший. Берите корзину и несите Резнову. Номер дома вы знаете. Долго стоять нам здесь на одном месте негоже. На Саратовскую выйдем все врозь, редкой цепочкой, вы посередине, А потом мы с
Анной подхватим лихача и — к себе. Только дайте еще немного денег взаймы. Дома у них в полном отчаянии бегал Бобров с Верочкой на руках. Она проснулась вскоре после ухода родителей, то и дело пачкала пеленки, и, когда оставленный Боброву их запас почти весь иссяк, ему стало не по себе. Что делать, если Дубровинских схватила полиция? У ребенка животик болит, ему есть хочется...
Это было по-настоящему смешно. Но в то же время по-настоящему и грустно.Бобров ушел, Верочка на материнских руках успокоилась сразу, ее обмыли, покормили. А потом целую ночь напролет разговаривали. Вдруг по-особому ясной предстала сложность их нового бытия. Случись, действительно арестовали бы их — что сталось бы с Верочкой? А если привезти сюда еще и Таленьку?
Заколдованный круг замыкался. Рискуя собой — любой из них,— они в еще большей степени рискуют детьми.Чемодан был не очень тяжелый. Но когда Книпович спрыгнула с подножки вагона, повисшей довольно высоко над станционной платформой и потянула из тамбура чемодан на себя, у нее вдруг поплыла земля под ногами, закружилась голова. Лидия Михайловна ухватилась за поручень, пытаясь удержаться, не упасть под колеса. Спускавшийся вслед плечистый, розовощекий парень в поддевке и картузе с лаковым козырьком успел подставить ей плечо, и чемодан ударился углом о землю, и накладной замочек на нем открылся. Крышка приподнялась.
— Эка незадача! — проговорил парень.— Хорошая вещь повредилась. А ты как. мамаша, сама-то не шибко поцарапалась?
Она боялась отпустить поручень вагона. Звенело в ушах. Багровые пятна туманили зрение.Так было с нею лет семь назад в петербургских «Крестах» после длительных, выматывающих душу допросов. Тогда ее положили в тюремную больницу и врач сказал: «Нервное перенапряжение высшей степени. Этак недолго винтикам и совсем разойтись,— пальцем повертел у виска.— Отпустят вас на свободу, совет настоятельный: ведите спокойный образ жизни. Дом, Семья и ни-ни». Но потом, когда отпустили, был и новый арест, и та же тюрьма, и выматывающие душу допросы, и четыре года астраханской ссылки, и города Самара, Петербург, Екатерино-слав, и снова Астрахань, и, наконец, Полтава и Тверь — словом, самый обычный образ жизни революционера — без дома, без семьи. И ничего, держалась, «винтики» не расходились. Что же это сейчас так шатнуло?
— Спасибо, человек хороший, я не ушиблась,— с трудом выговорила она, не сводя глаз с чемодана.— А ты не помог бы закрыть его? Видишь, как ощерился! Мне бы только до извозчика донести.
— Чего же не закрыть, если насовсем замок не сломался,— с готовностью отозвался парень.— Ты погодь, не отходи от вагона, мамаша. Или, лучше еще, присядь на платформу, а я мигом.
Кинув на землю болтавшуюся у него на руке холщовую котомку с какими-то пожитками, парень занялся чемоданом. Вытащил из кармана нож-складничок и стал ковырять им замок.
Лидия Михайловна между тем со страхом следила, как, вышагивая мерно по платформе, к нему приближается молодцеватый жандарм.
В чемодане опасного ничего нет. Но только в том случае, если при ударе не образовалось какого-нибудь изъяна, выдающего второе дно. А там — под видом каких-то проектов — гектографированные резолюции съезда, ее собственные, хотя и сделанные эзоповским языком, памятные записи, словом, все необходимое для действенной пропагандистской работы. Что нужно этому жандарму? Праздное любопытство или определенная подсказка филера ведет его сюда? Как поступить? Убежать она все равно не сможет, в ушах звон и ноги ватные, да и пассажиры разошлись, в толпе не затеряешься. По существу, сейчас только трое остались на оголенной платформе: она, заботливый парень и этот выщелкивающий свои медленные шаги жандарм.
- Ну-с, что за происшествие? — басовито спросил жандарм, становясь за спиной парня.
— Нахалы! Толкнули в спину мамашу, чемодан из тамбура и загремел. Слава богу, сама цела осталась,— ответил, не поднимая головы, парень.— А вы, почтеннейший, сапогом придавите крышку. Третьей руки мне не хватает. В шарнире замок разошелся. Стерженек обратно никак не могу втолкнуть.
— А в чемодане что?
— Что полагается! — Покажь.
Парень глянул на жандарма из-под низу, проговорил сокрушенно:
— Женский предмет какой-нибудь в руках подержать захотелось? Э-эх! Да еще при мамаше? Ну, ройся, а я отвернусь.
Носком сапога жандарм откинул крышку чемодана. Скривился, понимая, что действительно трясти прямо на платформе какие-то тряпки зазорно, а заставить отнести все это для досмотра в дежурку нет оснований. Только всего и подозрений, что чемодан развалился? Тетка стоит у вагона больная, измученная. Стонов, нытья не оберешься. И окажешься тогда дурак дураком. Он молча, так же носком сапога, бросил крышку обратно, придавил ее всей ступней.
Провожая Книпович до извозчичьей стоянки, парень сказал сочувственно:
— Редко, поди, мамаша, ездишь. Вот она, голова-то, и закружилась с непривычки. Бывает! А как сейчас, отошла? Куда надо, доберешься одна?
— Доберусь. Спасибо! А это ты верно, домоседка я. В кои веки выбралась к дочери погостить, да и опозорилась.
— Это не позор! Ну, прощай, мамаша!
И подал ей руку.Она улыбнулась ему ласково. Было что-то очень трогательное в слове «мамаша», которое парень произносил и почтительно, и гордо, и в то же время совершенно по-свойски. Перед глазами вдуг встала невероятно длинная дорога из Твери через Выборг, Гельсингфорс, Любек, Гамбург в Женеву, потом в Брюссель, в Лондон, опять в Женеву, оттуда через Берлин, Вильну, с короткой остановкой в Москве снова в Самару. А всего-то прошло полтора месяца. Как было голове не закружиться! И надо сразу же собираться к отъезду в Киев. Там нетерпеливо ждет делегатов съезда избранный заочно членом Центрального Комитета партии Глеб Кржижановский. Тут же переедут из Самары Мария Ильинична и Анна Ильинична. Работы — океан.
Извозчик в который раз, уже сердито, спрашивал: «Куда ехать?» Она очнулась, назвала адрес, близкий от явочной квартиры, и блаженно откинулась в легкой дреме, на кожаную подушку. Экипаж, покачиваясь на выбоинах дороги, мягко покатился. Зашелестели колеса.
«Эй, дяденька!» — врезался пронзительный мальчишечий голос.
И Книпович бессознательно подалась вперед, чтобы остановить извозчика. Он удивленно оглянулся.
— Нет, нет! Поезжайте! Это я просто так.
Ей стало смешно. На съезде она значилась делегатом от Северного союза под кличкой «Дедов», а Владимир Ильич в своем кругу, шутя, называл ее «Дяденькой». И это ей понравилось, стало привычным, как будто и на самом деле она для всех была уже не «тетенькой», а «дяденькой».
Да, но голова-то закружилась, пожалуй, не столько от длительной езды, сколько от напряженной обстановки на съезде, от духовного соучастия в той борьбе, которую вел со своими противниками Владимир Ильич, вот уже подлинно не знающий усталости человек. Сколько раз в этой борьбе всяческие крикуны, прожигая Ленина злыми глазами, считали себя победителями, но все-таки в конце концов истинным победителем вышел он. Не по протокольным записям съезда, не по ореолу исключительности положения в партии, который все время витал над головой Плеханова, а по силе аргументации» по тактической гибкости и в то же время принципиальной стойкости.
Сквозь дрему Книпович виделось лицо Владимира Ильича, то сосредоточенно-деловитое, даже суровое, то пышущее страстыо и гневом, то бесконечно усталое, посеревшее от бессонных ночей, но никогда не желчное, не злорадное, не кривящееся в самодовольной усмешке, как у Мартова или Троцкого, когда те в моменты наиболее острых схваток взбегали на трибуну.
А рабочий паренек, который так славно помог ей у вагона, добродушно полагая, что имеет дело с совсем неловкой, из дому боящейся выйти «мамашей», вот подивился бы, узнав, где она побывала и какая забота лежит сейчас у нее на плечах. Забота немалая: выступить самой в кругу самарских искровцев, но сперва договориться с Дубровинским, чтобы он также объехал несколько городов с рассказом о состоявшемся съезде, и объехал бы как можно скорее, пока там не побывали со своими фальшивками мартовцы.
Она было совсем задремала, разморенная ласковым осенним теплом и монотонным поскрипыванием рессор экипажа, но тут потянулись знакомые окраинные улочки с покосившимися от времени домами, возле которых, словно в деревне, копошились куры, разбрасывая лапами мелкий мусор.
Тишина. Покой. Какая-то оцепенелость. Совсем не то, что осталось где-то там, позади. Первое, что надо сделать, послать за Дубровинским. А пока он придет, разобраться в своих записях и прежде всего покопаться в памяти. До чего же все спрессовано!; И главное и второстепенное.
Елена Павловна, хозяйка явочной квартиры, встретила ее радушно, как давнего доброго друга. Помогла умыться и потащила во двор пузатый медный самовар.
— Там, на вольном воздухе, скипячу. А за кем, говоришь, Егорушку мне спосылать?
Она овдовела два года назад — муж, сцепщик вагонов, попал нечаянно под паровоз — и души не чаяла в своем единственном сыне. Лидия Михайловна хорошо знала эту семью. Очень надежные люди. А Егорушка, хотя и подросток еще, ну просто прирожденный конспиратор. Ему — намек, и он все сделает как надо.
Дубровинский пришел на закате солнца, когда Книпович и переоделась, и попила чайку, и вскрыла второе дно у чемодана. Она сидела и разбиралась в своих кабалистических заметках.
— Лидия Михайловна! Откуда вы? Свежая, сияющая!
В простом, может быть, даже несколько простоватом лице Книпович для Дубровинского было всегда что-то особо подкупающее. И говорить с ней легко. Можно и пошутить и отвлечься в сторону, а если нужно очень всерьез — так всерьез по-настоящему.
— Это я-то свежая? — расхохоталась Лидия Михайловна.— Да я, дорогой мой Иосиф Федорович, так измотана, что на себя в зеркало поглядеть боюсь. Это вам с яркого уличного света показалось. Но все равно принимаю, чтобы не спорить нам. Да и
уставать-то, правду сказать, недосуг. Вам я сейчас тоже такое поручение дам, что всякую вялость, коли завелась, как рукой снимет. Прямо со съезда я, Иосиф Федорович!
— Так я и понял! Но...
Он оглянулся. В комнате с невысоким беленым потолком, сплошь у окон заставленной домашними цветами, кроме них, не было никого. Дверь прикрыта. Из-за нее глухо доносился равномерный стук. Должно быть, хозяйка на кухне рубелем катала белье. А Егорушка носился по улице — выполнял свои сторожевые обязанности.
— Вы уже о съезде что-нибудь слышали ? — спросила Книпович.— По глазам вижу: да! Но сперва большой вам привет от Крупской. А как здесь Ульяновы? Как Мария Александровна? Если бы вы знали, как Владимир Ильич по ней скучает! Не сегодня-завтра сюда должен приехать Дмитрий Ильич. Мы ведь ехали в Самару разными путями.
— Спасибо за добрые слова, Лидия Михайловна! Особенно за привет от Надежды Константиновны, с ней лично я ведь еще незнаком. Все Ульяновы, знаю, живы, здоровы. Но не томите, Лидия Михайловна!
— Для того и позвала вас. Трудный будет рассказ. И труд-пая для нас всех работа. Вы-то что и от кого уже слышали? — Книпович подперла щеку рукой, озабоченно вглядываясь в Дуб-ровинского.
— Разные слухи по Самаре ползут. Ими и пренебречь бы,-ответил Дубровинский.— Но на днях получил я из Таганрога письмо от Мошинского. Он же был делегатом! Письмо очень короткое, но ворчливое. Пишет: произошел на съезде раскол и в этом расколе больше других повинен Ленин.
— Чья бы коровка мычала, а его бы молчала! — воскликнула Книпович.— Ну не зря Владимир Ильич зачислил его в «болото» вместе с некоторыми другими!
— Как — в болото? — не понял Дубровинский.
— А так! Вертелись эти голубчики то туда, то сюда. Вроде бы центр, беспристрастность, а на деле «болото». Обопрись на них — и сам в трясину провалишься. Правду сказать, поддерживал Мошинский и правильные позиции. Ленину даже приходилось от бундовцев его защищать. А как дошло до самой острой борьбы, он к мартовцам переметнулся.
— Значит, на съезде действительно произошел раскол? - с волнением спросил Дубровинский.
— Раскол! Раскол! — повторила Книпович.— Да, конечно. Я не сильна в этимологии. Для меня это слово звучит скорее как «откол». Хотя, в общем, что в лоб, что по лбу! Словом, наше, искровское, направление оказалось в большинстве, а от него, нет, все-таки откололись — именно откололись — мартовцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124