Вот на препроводительной вятского губернатора вы пишете: «На благоусмотрение его высокопревосходительства». Но ваше-то мнение, ваше? Речь идет о Дубровинском, высланном в город Яранск под гласный надзор. Мне это имя попадается уже не первый раз.
— Простите, Дмитрий Сергеевич,— виновато сказал Зволян-,
ский.— но этот Дубровинский, мягко говоря, забросал вятского губернатора жалобами и прошениями по самым различным поводам, а губернатор, в свою очередь, забрасывает ими нас. И поскольку в данном случае губернатор не внес никаких рекомендаций...
— Их должен внести лично министр?— сердито спросил Сипягин.— А ваше мнение?
— Это уже повторное прошение Дубровинского относительно перевода для отбытия оставшегося срока ссылки в одну из южных губерний. На первое его прошение, поданное в прошлом году, ответ не был дан ввиду...
— Я спрашиваю: ваше мнение?—уже с угрозой в голосе повторил Сипягин.
— Посчитал бы справедливым отказать. Срок ссылки Дубровинского заканчивается в июле тысяча девятьсот третьего, то есть через год с небольшим. Стоит ли? — Зволянский не мог разгадать, какое именно его мнение хотел бы слышать министр.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич,— вмешался Зубатов.— Относительно Дубровинского. Я бы сказал: это мой «крестник». Он из Курска. Был по моим проследкам арестован в качестве одного из руководителей «Московского рабочего союза». Весьма деятельная фигура. Но мне глубоко симпатичная.
— Из Курска?—что-то припоминая, переспросил фон Валь.— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, так не этот ли самый
Дубровинский меня однажды поставил в идиотское положение?
— Я не был бы удивлен,— вполголоса сказал Зубатов. Но не решился слишком затянуть паузу и закончил:
— Потому что Дубровинский, которого я знаю, это сделать способен с любым. Сипягин измученно откинулся на спинку кресла. — Ну, расскажите,— попросил он фон Валя.— Для разрядки. Это, наверное, будет весело. Сегодня какой-то ужасно мрачный день.
— Я не умею рассказывать анекдоты,— замялся фон Валь,— да это, собственно, и не анекдот. Но, пожалуй, такое я не забуду и через тысячу лет. Когда я был еще курским губернатором, получаю невероятно гневное письмо за подписью некоего Дубровинского. В нем говорилось о бесчинствах, которые творил волостной старшина Польшин в селе Кроснянском. Этот Полынин, выбивая недоимки, обливал распятых на стене мужиков ледяной водой из колодца до тех пор, пока они не теряли сознание. И это, припомните, во времена страшного голода. Общественное мнение и без того накалено. Вся эта история может просочиться в печать, в мировую 'прессу. Разумеется, я распорядился о проверке. Факты подтвердились, и Польшин понес строжайшее наказание. Это прошло во все газеты. Что ж, отлично. А позже выяснилось, что Дубровинский — сопляк, всего лишь ученик реального училища. У меня же тогда почему-то фамилия эта ассоциировалась с
каким-то крупным деятелем. Теперь смейтесь, Дмитрий Сергеевич! Мать сопляка Дубровинского шила прекрасные шляпки, в том числе и для моей супруги. Вот откуда вошла в мое сознание эта фамилия.
— Возможно, что вы читали также и Пушкина,— сочувственно заметил Зубатов,— у него есть повесть о наводящем страх на всю округу благородном разбойнике Дубровском. А это почти Дубровинский.
Фон Валь в ответ прошипел что-то непонятное. Сипягин рассмеялся. Заулыбались и все остальные, применяясь к смеху министра.
— Ну, хорошо, господа,— отсмеявшись, сказал Сипягин и вновь склонился над бумагами,— а что же делать с Дубровинским? Вот, я вижу, приложено свидетельство врача яранской больницы: «...страдает начальным периодом бугорчатки легких... повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением... Для предотвращения развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию...» Прошение самого Дубровинского написано весьма корректно, вятский губернатор действительно никаких рекомендаций не вносит, однако и порочащих поведение поднадзорного сведений также не приобщает. Вот еще отзыв яранского исправника: «Дубровинский ныне состоит в браке с поднадзорной же Киселевской, имеет ребенка...»
— Это уже хороший признак,— масляно щуря глаза, проговорил Ратаев.— Так сказать, определенный поворот революционера к новому роду деятельности. Приятному и в значительной степени отвлекающему от участия во всяческих рискованных акциях.
— Я бы, Дмитрий Сергеевич, непременно удовлетворил эту просьбу,— сказал Зубатов.— В Яранске он для революции практически бесполезен, но и для нас также. В новом месте мы его из поля зрения все равно не выпустим, а какие-то ниточки, тянущиеся от него или к нему, дотоле нам неизвестные, там легче могут быть обнаружены. Кроме того, удовлетворение просьбы Дубровинского произведет хорошее впечатление на многих «марксят», пока обретающихся на свободе.
— Резонно,— согласился Сипягин.— Но вы, Сергей Эрасто-вич, кажется, против?
— Нет, почему же,— отозвался Зволянский.— Это была и моя мысль. Я тоже поддерживаю. Но в какую из южных губерний? Не бросить бы нам щуку в реку! Для здоровья Дубровинского, если именно это принимать во внимание, безусловно были бы полезны и Одесса, и Кишинев, и Екатеринослав, но...
— Астрахань! — торжествующе и зло вскрикнул фон Валь.— Астрахань! Мы сразу убиваем двух зайцев. Во-первых, это юг, но, право же, такой юг, который для чахоточного ничем не лучше северного Яранска. Во-вторых, там столь же глухо в политическом смысле, как и в Яранске. Да, действительно, мы вроде бы бросаем щуку в реку, в матушку Волгу,— кивок Зволянскому,— а на самом деле кладем ее жариться на горячем каспийском песке,
— Цинично, но — святая истина! — после короткого раздумья сказал Сипягин, И начертал на прошении Дубровинского пространную резолюцию.— И еще один вопрос, господа. Из Берлина от Аркадия Михайловича Гартинга получено отрадное сообщение, что ему удалось внедрить в берлинскую группу «Искры» нашего человека — Ростовцева,— и мимоходом уточнил,— да, да, врача Житомирского. При его исключительных способностях очаровывать простодушных эсдеков и при условии, если бы в Париже сумел и Рачковский...
Открылась дверь, и, позванивая шпорами, вошел дежурный офицер. Сделав всего несколько шагов от порога, он остановился, вытянул руки по швам, но не щелкнул, как положено, каблуками. Сипягин поморщился. Он любил порядок во всем.
— Ваше высокопревосходительство,— глухо произнес офицер,— Пирамидов...
Сипягин в раздражении ударил ладонью по столу. Черт знает какая разболтанность! Этот Пирамидов является только к шапочному разбору...
— Ваше высокопревосходительство, его высокоблагородие... полковник Пирамидов... убит...
Рука Сипягина сползла со стола, безвольно повисла сбоку мягкого кресла, ставшего вдруг невыносимо горячим и тесным. Мучительная головная боль, терзавшая его весь день, пронзила виски острой иглой, стали двоиться фигуры людей, перед ним сидящих, потемнели дальние углы кабинета.
— Кто? Где? Подробности?—отрывисто спросил Сипягин.
— При спуске на воду броненосца «Александр III». Порывом ветра сбросило флагшток. Убито и пострадало несколько человек. Его высокоблагородие скончался по дороге в больницу,— теперь уже не запинаясь, докладывал дежурный офицер.
— Чепуха! «Сорвался флагшток...» Этак и весь броненосец ветром размечет,— прошипел фон Валь.— Подстроено мерзавцами...
Прошло минутное оцепенение и у Сипягина. Он поднялся, вытянулся, туго сжатыми кулаками уперся в стол, покрытый зеленым сукном.
— Господа, фон Валь прав! Безусловно, это не роковая случайность, это — политическое убийство,— властно проговорил он.— Я прошу вас, всех прошу, каждому соответственно своему служебному долгу принять зависящие экстренные меры к безусловной поимке преступников и жесточайшему наказанию. Помолимся о душе невинно убиенного!— Он осенил себя широким, размашистым крестом. Молча перекрестились и все остальные.-
Обратив сердца в камень, к делу, господа! Все прочее после.Оставшись один в кабинете, Сипягин прошел к окну, откинул бархатную штору. Тускло светились фонари сквозь дождливо-снежный перепляс, рысили по улице редкие извозчичьи упряжки, брели пешеходы, окутанные липкой белой слякотью, словно саванами. Бездонный, темный, зловеще-загадочный город. Что в нем таится, в каждом отдельном доме? Что подстерегает за каждым углом? Думалось ли всего каких-нибудь полчаса или час назад начальнику санкт-петербургского охранного отделения, что в момент всеобщего ликования на корабле, вдруг из серой туманной мути сверху обрушится на него — дико даже представить!— сорвавшийся от удара ветра флагшток и сам он, грозный Пирамидов, уже никогда больше не увидит даже этой отвратительной, все скрывающей серой мути?
Сипягин стоял, привычным ходом мысли нащупывая: если преступника сразу не схватили, где именно, в какой враждебной среде его надо искать? И в тот час, в злобном ослеплении мстительным чувством, он тоже не думал, что менее чем через два месяца в веселый, светлый день апреля студент Балмашев, один из тех ста восьмидесяти трех студентов, которых при садистском поощрении Сипягина сдавал в солдаты «за участие в беспорядках» министр просвещен ния Боголепов, что этот студент, вернувшись из солдатчины, уже как боевик-террорист партии эсеров, точным прицелом всадит в. него револьверную пулю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Светлые и чистые начала заложены в самой природе души человеческой. Никто и никогда не принуждает человека к добру, стремление сделать счастливым другого столь же естественно, как и желание чувствовать себя осчастливленным. В отчаянных схватках со злом добро неизменно выходит победителем. Другого исхода борьбы народ не приемлет. Иначе была бы потеряна вера в жизнь.
Когда парень из крепостных крестьян в одиночку поджигал усадьбу помещика, это была борьба за свободу. Но эта борьба скорее походила на вспышку отчаяния и заведомо имела непременный конец — розги, звенящие кандалы, долгий страдальческий путь в каторжную Сибирь и там безвестную могилу. Высекая из кремня искры, этот крепостной парень ни на что другое и не рассчитывал. Но и удержать себя тоже не мог. Да, он знал: один в поле не воин... плетью обуха не перешибешь... Но если ты все-таки один! Ужели терпеть?
Собрав под боевые знамена уже многие тысячи, Емельян Пугачев приказывал уверенно: «Руби столбы — заборы сами повалятся!» Подрубленные «столбы» — помещики — падали, и рассыпались «заборы» — вся подневольная их охрана. Но в глубине поля, обнесенного помещичьими «оградами», высилась каменная крепость — самодержавие. И если плетью обуха не перешибешь, то и обухом топора, даже такого, как пугачевский, не сокрушишь каменную крепость. Конец оказался все тот же: кровавые плахи, гремящие цепи и скорбный путь по Владимирке. Так нужен ли, нужен ли был этот трагически завершившийся взрыв народного гнева? Он был неизбежен.
Уже не в лаптях, не с вилами и рогатинами, а при боевом оружии и во всем блеске парадных мундиров выстроились на Сенатской площади войска под командованием тех, кому история повелела стать известными под именем декабристов. Это был не обыденный дворцовый заговор. Все они были честны, мужественны и миссию свою видели не в личном возвышении, а в том, чтобы помочь страдающему народу. Прекрасный порыв души! И вот привычный исход новой попытки неравной борьбы с самовластием: плети, виселицы и надсадные тачки в забайкальских рудниках. Особенно горький исход еще и потому, что эти искренние, умные люди стремились помочь народу, совсем не опираясь, в свою очередь, на поддержку народа. Они это понимали, но все же вышли на Сенатскую площадь — к тому обязывал нравственный закон.
Волна возмущения захлестывает смелых борцов. Коль непригодны все средства открытой борьбы, то око за око и зуб за зуб! Дрожите, тираны! И рвутся одна за другой самодельные бомбы заговорщиков «Народной воли». И эшафот за эшафотом воздвигается в мрачных дворах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. >
А народ по-прежнему глухо ропщет на свою тяжкую долю, но не смеет расправить могучие плечи и ударить как следует. У него много вдохновенных, храбрых защитников, без колебаний кладущих на плаху свои головы, но нет организатора, вождя, способного поднять на борьбу в целом массы народные. Разными тропами, ведущими или к открытой вершине, или к опасной пропасти, раздробленно, несогласованно движутся силы освобождения. Одни утверждают, что нет никакой надобности пролетариату захватывать власть, бороться за права политические. Другие твердят: рабочий класс еще темен, свет в окне для социальной революции — только интеллигенция. Третьи видят главную силу в крестьянстве. Четвертые кричат: террор и только террор. Пятые... Каждый находит своих горячих сторонников и раскалывает освободительное движение. Есть могучая армия революции, но нет у нее в достатке оружия, пригодного к бою, перепутаны все рода войск, не выработан план генерального наступления.
И вот провозглашен «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии». Создана и сама партия. Ни устава пока, ни программы, но сами по себе возникающие на местах ее комитеты, никем еще не объединенные, уже приобретают высокий авторитет среди рабочих. Довольно разброда, шатаний, мелкой кружковщины. Каменную стену самодержавия не пробить револьверными пулями, ее можно опрокинуть только единым мощным ударом всех средств наступления. И меньше всего револьверными пулями. Нужно организовать пролетариат, народные массы. Кому это должно сделать? И кто это сделать способен? За спинами тех, кто несет в народ устное слово правды, неотступно следуют зловещие тени филеров, сыщиков, провокаторов. Рабочий класс искусству революции надо учить, душители революции своему ремеслу обучены.
Снова неравенство сил. Однако у революции есть теперь печатное слово. Тысячи и тысячи прокламаций, листовок, газета «Искра».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124