— И я использую ваше сравнение. Прощают, очевидно, потому, что одни политиче-ские убийства уравновешивают собою другие убийства. И, может быть, тоже к выгоде правительства.— Сделал поощрительный жест рукой: — Иначе кто же согласится быть провокатором!
Он сладко потянулся, глянул в окно.
— Кажется, скоро Вильна,— сказал Дубровинский.— Мне там сходить. Не скажете, который час?
— Отчего же.— Владислав сдвинул обшлаг накрахмаленной рубашки и спохватился: — Ах, да, я снял часы, когда выходил в туалет!:—На столике не было ничего, на диване тоже.— Пожалуй, я их сунул в карман пиджака.
Но в пиджаке, висевшем на крючке у двери, часов не ока» залось.Владислав в растерянности развел руками.
— Ничего не понимаю... Куда же они могли деваться? Не иголка. Массивный золотой браслет..,
Вдвоем обшарили все уголочки, расправили складки диванных чехлов. Без пользы. И в туалете — вдруг, память подвела?— пропажа не сыскалась.
— Странно, странно,— повторял Владислав. Лицо у него стало сухим, неприветливым.
Дубровинскому тоже стало неловко, на какое-то время в купе он оставался один. Он припоминал. По коридору пробегал карапуз, что-то держа в зажатом кулачке. Но кулачок у него был стиснут раньше, чем он добежал до раскрытой двери купе. Потом за карапузом гонялся прыщеватый юнец.
Передвигались мужчины с папиросами, уклоняясь от возни, какую затеяли эти два брата. Кажется, и тощая дама вмешивалась в их потасовку. Но можно ли бросить на кого-либо из них хотя бы тень подозрения? Во всяком случае, он, Дубровинский, этого не может сделать!
— Иван Николаевич, я должен буду вызвать кондуктора и заявить ему о свершившейся краже,— сказал Владислав. И это похоже было и на простую просьбу помочь своим советом и на серьезную угрозу объявить своего спутника похитителем часов, если тот добровольно их не вернет.
— Право, не знаю, что в таком случае вам следует предпри-нять,— медленно проговорил Дубровинский.— Похоже, что ваши часы действительно украдены... — Ему опять вспомнился карапуз и возня в коридоре.— А может быть...
— Что может быть?—нетерпеливо спросил Владислав.
— Ну... какое-нибудь недоразумение...
Если часы, балуясь, схватил и утащил в свое купе стриженый карапуз или его старший брат, так их родители сразу должны были бы всполошиться и побежать по вагону: «Чья вещь?» Но никто не ходит с расспросами. Да и часы-то, как утверждает Владислав, положены им были в карман пиджака, а оттуда малышу их попросту не достать. Не мог ли Владислав эти часы выронить, допустим...
— Недоразумение? — Владислав криво усмехнулся.— Например, у меня вовсе не было никаких часов? Или я бросил их в клозет? Иди подарил... — Он затянул эту фразу так, что ее окончание явно предполагалось «вам», но Владислав все же вы* говорил: — ...кому-нибудь.
— Тогда поступайте как знаете,— тоже слегка раздражаясь, сказал Дубровинский.
Кондуктор схватился за голову, когда Владислав объяснил ему, что случилось. Заохал, завздыхал:
— Да как же это так? Да господи!.. Все пассажиры едут такие хорошие... Срам-то какой... Вы уж позвольте, пройду я по вагону, всех поспрашиваю...
И через несколько минут сообщил совсем убитый:
— Не-ет, никто... В одном купе за оскорбление чуть по шее не надавали.
— Тогда так,— решил Владислав, разговаривая только с кондуктором, и ударил по столу ладонью,— в Вильне, кроме вот... Ивана Николаевича, никто не выходит? Зови сразу жандармов. Пусть сделают поголовный обыск, составят протокол и так далее. Черт знает что! В вагоне первого класса порядочным людям стало ездить нельзя! Закрой тамбурные двери на ключ. За все я отвечаю. Министру путей сообщения напишу...
Он кипел яростью. Кондуктор, угодливо кивая головой, побежал выполнять его требование. Дубровинский угрюмо молчал. Положение становилось безвыходным. Обыск — чепуха! Проверка документов — а она теперь неизбежна — вот что страшит. Паспорт никуда не годится. Его можно показывать дворникам, но уж никак не железнодорожным жандармам, да еще на такой станции, как Вильна. Да еще в связи с подозрением в крупной краже. Задержат, в этом сомнений нет, начнется выяснение личности. И тогда уже Соль-вычегодском не отделаешься...
Как поступить? Остаются считанные минуты... Скрыться нет ни малейшей возможности... Дубровинский искоса глянул на Владислава: что, если это подсаженный агент охранки и вся история с пропажей часов им просто разыграна? Все эти разговоры... Зажат в кольцо!..
Вдруг в памяти всплыл морозный Кронштадт, скрип солдатских сапог, винтовки, опущенные наизготовку, и холодный ствол револьвера, которым офицер потыкал ему в подбородок. Какая фортуна тогда сберегла ему жизнь? Риск! И только риск... Не дерзни прикинуться пьяным — и был бы расстрелян. Когда риск дает хотя бы единственный шанс на спасение — надо рисковать.
— Послушайте, Владислав,— проговорил он совершенно спокойно, понимая, что терять ему уже нечего,— я не тот, за кого себя выдавал. Но и не вор. Не эсер, которых вы так не любите. Я социал-демократ и принадлежу к той части нашей партии, которую называют большевиками. Бежал из ссылки. Если хотите, могу показать вам гнойные раны на ногах от кандалов. Вы, вероятно, заметили, как трудно мне и сейчас передвигаться. А я должен еще перебраться через границу. Дальнейшее вам понятно. Все это я сейчас говорю лишь для того, чтобы потом, когда жандармы поведут меня, не огорчить вас тем, что «преподаватель математики» оказался простым любителем математики. И поэзии. А вы вели с ним разговор и спорили, как с человеком вашего круга, вашего уровня образованности, и в чем-то даже с ним соглашались. Выводов я не делаю.
Рельсовые пути стали множиться, вагон зашатало на стрелках. Начинались окраины Вильны.
Засунув руки в карманы и проводив недовольным взглядом Житомирского, Ленин несколько раз прошелся из угла в угол. Потом, остановившись у неплотно прикрытой филеночной двери, ведущей в смежную комнату, окликнул:
— Надюша, ты слышала, что сейчас рассказывал Яков Абрамович?
— Слышала, Володя! Слышала,— отозвалась Крупская. И вышла к нему.— Это ужасно, если действительно так.
— Он говорит, что ампутация неизбежна. Правой ноги, во всяком случае. Наиболее благоприятное течение болезни — да, да, благоприятное!— трофические, незаживающие раны. Мало того, он намекнул, что в той антисанитарной обстановке, в которой содержался Иннокентий, закованный в кандалы, могло произойти заражение крови некоей хронической совершенно неизлечимой болезнью. Медленное разрушение организма. И это в дополнение к туберкулезному процессу, также достаточно разрушительному. Не слишком ли много для одного человека? ( — Яков Абрамович говорил, что это не только его личное мнение, что он показывал Иосифа Федоровича и другим, эмигрантским врачам.
— Именно так.— Ленин выдернул руки из карманов, сцепил их за спиной.— Одному Житомирскому, хотя он и хороший врач, я не поверил бы. Но по существу, консилиум... А сам Иннокентий слепо надеется на мази и бинты, верит в свою удачливость...
Он подошел к окну, сердито постучал об пол носком ботинка, Ему припомнилось, как несколько дней тому назад у них в квартире появился Дубровинский. Вместе с Житомирским. И тот весело закричал: «Владимир Ильич, смотрите, какого я вам гостя привел!» Не дал даже рта разинуть Дубровинскому, принялся сам рассказывать, как Иннокентий сбежал из Сольвычегодска, как кружил по России, прежде чем добрался до Вильны, и как чуть не провалился на совершенно нелепой пропаже часов, похищенных кем-то у его спутника по вагону. Но спутник этот оказался человеком в высшей степени порядочным и в критический момент заявил, что часы нашлись, а весь шум он поднял напрасно. Даже проводил Иннокентия до привокзальной площади и помог ему сесть на извозчика. Это ли не фантастическое счастье? В Вильне снабдили надежными документами и в последний час сумели сообщить, что надо ехать не в Женеву, а в Париж. Не то пришлось бы еще помотаться Иннокентию по белу свету. При его состоянии здоровья. Житомирский предложил ему и жилье у себя, по старой памяти, и врачебный уход, что сейчас архиважнейшее..,
— Володя, а если бы Иосифа Федоровича показать Дюбуше? Он был в Одессе в девятьсот пятом, очень помогал нашим товарищам, им просто не могли нахвалиться.
— Гм! Гм! Это идея, Надюша,— с удовольствием проговорил Ленин, поворачиваясь к ней.— Но, боюсь, Иннокентия силой к нему не затащишь. Он твердит: «Я здоров, совершенно здоров и хочу быстрее включиться в серьезное дело». Отвергает даже мысль о поездке в Давос, хотя об этом и спорить было бы грешно, настолько болезнь его очевидна.
Крупская задумалась. Конечно, после всех передряг, которые испытал Дубровинский в России, ему сейчас и эмигрантская жизнь, тем более в Париже, кажется чуть ли не верхом блаженства. Притом он видит, как страшно измотан Владимир Иль-
из непрекращающейся борьбой с разного рода «жуками-короедами» в партии, и он хочет прийти ему на помощь. Чувство товарищества, искренней дружбы у Иннокентия высоко развито. Об-. щероссийская конференция в Париже, которую ликвидаторы яростно стремились сорвать, прошла до крайней степени напряженно. Иннокентий страдает от сознания своей «вины» — сидел в тюрьме и не принимал участия в конференции, хотя именно ради лучшей подготовки этой конференции он и настоял на поездке в Россию. Он не может простить себе ареста на Варшавском вокзале, ареста нелепого, загадочного, и безнадежно потерянных четырех месяцев. А впереди, по мысли Владимира Ильича,— близкая необходимость созвать совещание расширенной редакции «Пролетария», чтобы решительно порвать с богданов-ским махизмом и отзовизмом не только в смысле философском, но и организационно. Инок знает, как тяжело таскать на ногах железные кандалы. А махистско-отзовистские кандалы на ногах партии не легче...
— Володя, может быть, тебе съездить сперва одному?— предложила Крупская.— Или вместе с Наташей — Гопнер? Она очень хорошо знает Дюбуше еще по Одессе. Ужасно замкнутый человек, молчальник, но Наташа умеет с ним разговаривать.
— Превосходно!— отозвался Ленин.— Поеду с Наташей. Но только для того, чтобы договориться, когда показать самого Инока. Заочно — ни единого слова о болезнях. Это было бы бестактно!
И в тот же день, заручившись согласием Дюбуше, повез Дуб-ровинского. Маститый доктор молча прочитал все, какие были у него, медицинские заключения, жестом попросил снять рубашку и принялся считать пульс, подавливать под мышками, тщательно выстукивать и прослушивать грудную клетку, особо внимательно осмотрел раны на ногах. Почесал пальцем у себя за ухом. Перевел немой, немного сердитый взгляд на Ленина. И вдруг раскатисто захохотал:
— Месье Ленин, ваши товарищи врачи — хорошие революционеры, но как врачи они ослы! Мне известно, что предполагает месье Отцов.
Ленин глянул на Дубровинского, сразу как-то порозовевшего, на Дюбуше — и тоже расхохотался.
— Браво, браво, месье Дюбуше! Мне тоже известно, что предполагает Яков Абрамович, и я рад, что это только предположение осла! Преогромнейшее вам спасибо! Вы сняли камень с души. Но чем и как лечить товарища Иннокентия?
Дюбуше медленно улыбнулся, нижняя губа у него несколько вывернулась. Он постучал по ней стетоскопом. Промассировал согнутыми пальцами веки, откинулся на спинку стула и наклонил голову к плечу, как бы прислушиваясь. Потом сказал резко, отрывисто:
— Завтра же в Давос. Остановить легочный процесс. 'До-вольно серьезный. На этих ногах по Давосу еще можно ходить. А раны потом я закрою. Но уже сейчас я напишу своим друзьям в Давос, что им надлежит делать с вашими ногами, месье Иннокентий.
— Прежде чем поехать в Давос, мне необходимо... — начал Дубровинский, ошеломленный напором врача.
— Если вам не ехать завтра в Давос, зачем было приезжать ко мне сегодня!—с прежней резкостью в голосе заявил Дюбуше. И чуточку мягче повторил: — Только немедленно, только немедленно.
— И на какое время? Какая продолжительность... Дюбуше опять его перебил:
— Если я скажу: на год? Или на полгода. Для вас это будет иметь значение? Поезжайте в Давос. Вот все, что я вам говорю.
Вечером, за чайным столом у Ленина, улучив минутку, когда Владимир Ильич вышел в соседнюю комнату, чтобы принести свежий экземпляр газеты «Социал-демократ» с напечатанным в ней началом его статьи «Цель борьбы пролетариата в нашей революции», Крупская просительно сказала Дубровинскому:
— Иосиф Федорович, вам совершенно необходимо привести себя в работоспособное состояние. И теперь, поверьте мне, самое подходящее время. Ну выдержите и еще раз одиночное заключение! В Давосе. Даю слово, если будет действительно крайняя необходимость в вашем присутствии здесь, я напишу вам немедля. Не ввергайте Владимира Ильича в дополнительные тревоги. Если вы не уедете, он будет очень мучиться.
Дубровинский не успел ответить. Вернулся с газетой Ленин. Перегнув ее вчетверо, положил перед Дубровинским.
— Прочитаете в санатории,— сказал он,— и я хотел бы потом, когда будет напечатана и вторая половина статьи, узнать о ней ваше мнение. Здесь я раздеваю меньшевиков, и прежде всего Мартова, догола в его безобразнейшей и бесстыднейшей постановке вопроса: «За что бороться?» Он, видите ли, хочет бросить тень на плетень и доказать, что большевики — да, да!— большевики совершенно игнорируют роль крестьянства в революции. Можно этак вот кувыркаться? Впрочем, вы сами увидите. Кстати, из Давоса...
— Но я еще не решил, Владимир Ильич! Дайте мне хотя немного пожить в Париже, осмотреться, наконец, обстоятельна побеседовать с вами, чтобы определить...
— Э, батенька мой.— Ленин хитро прищурился, давая этим Дубровинскому понять, что видит его насквозь.— Побеседовать обстоятельно мы сможем и сегодня. Обстоятельность не в многодневном многословии. А ближайшую и наиважнейшую задачу нашу мы уже определили: совещание в «Пролетарии», сиречь совещание Большевистского Центра. Дюбуше пообещал Вам в
целости сохранить ноги, мне хочется, чтобы у вас в целости сохранилась и голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124