»
У калитки, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял уже знакомый Дубровинскому по двум встречам седенький орловский парикмахер.
— Прошу прощения, господин Дубровинский,— быстро сказал он, с тревогой поглядывая на калитку,— боюсь, что у вас очень немного времени. Но раньше я никак не мог, дабы не навлечь подозрения. Приехал в Костомаровку на извозчике, но отпустил его у въезда в деревню. По тем же соображениям. Советую и вам как-нибудь там сторонкой, по лесочку, по кустикам, пешком — и сами знаете куда! Но только, бога ради, не на вокзал. А главное, скорее. И простите, пожалуйста!
— Спасибо за совет,— холодно проговорил Дубровинский, не зная, как отнестись к столь странному появлению этого малоприятного ему человека.— Вы, может быть, точнее объясните, что это значит?
— Ах, господин Дубровинский! — воскликнул парикмахер.— Ну что это может значить еще, кроме того, что сегодня у меня, как всегда, подстригался и брился сам достойнейший начальник губернского жандармского управления, а ваш притеснитель!
— И вам он в силу дружеской откровенности рассказал, что собирается меня арестовать? — с легкой иронией спросил Дубровинский, все более утверждая себя в мысли, что перед ним бездарный агент охранки.
— Это сказал он не мне,— обиженно ответил парикмахер, и губы у него затряслись.— Он это сказал некоему своему подчиненному, который прибежал в мою мастерскую, где господин начальник сидел с намыленной бородой. Прибежал, чтобы сообщить ему, что получено насчет вас срочное телеграфное указание. А от кого указание, полагаю, вам лучше моего известно. Виноват, если не к месту и времени вас потревожил,— и быстро пошел к калитке.— Умоляю: простите!
Какую-то долю минуты Дубровинский стоял ошеломленный, А потом бросился догонять парикмахера. Остановил на выходе со двора.
— Нет, это вы мне простите,— в волнении пожимая ему руку, сказал он.— Дважды простите! Сейчас. И давнюю мою подоврительность. Я очень, очень вам благодарен! А сами вы достаточно ли были осторожны?
— Не беспокойтесь, господин Дубровинский. Стричь я умею,— с достоинством ответил парикмахер.— А меня не остригут!
Услышав какой-то необычный, прерывистый и приглушенный шум возле калитки, Анна вышла на крыльцо, но застала Дубравинского уже одного. Гортензия Львовна по-прежнему в дальнем углу двора из лейки поливала цветы.
— Ося, с кем ты разговаривал? —спросила она.— Или мне это показалось?
И догадалась. Побледнела и обессиленно опустилась на ступеньки крыльца.
— Аня, ради бога, не тревожься, я сейчас должен уйти,— торопливо ответил Дубровинский.— Адрес в Питере у меня прежний. Вынеси, пожалуйста, пиджак. Боюсь, не разбудить бы девочек. Скажи им, что я снова приеду. И позови в дом Гортензию Львовну. Мне не хочется, чтобы она видела, как я перепрыгну через забор.
Конные стражники ворвались во двор менее чем через полчаса после его ухода.
Жучка с отчаянным лаем бросилась им навстречу.
Офицер спрыгнул с седла, занес витую плеть над головой и, выбрав удобный момент, так рубанул ею, что собака, тонко взвизгнув, перевернулась в воздухе. Скуля, поползла под террасу.
Проснулись девочки, испуганно заплакали, завидев входящих в дом людей с тяжелыми шашками на боку.
Звенели шпоры, поскрипывали сапоги. Все уголки дачи были моментально осмотрены.
— Мадам, где ваш муж? Куда он девался? —спросил офицер, нетерпеливо постукивая носком сапога.
— Вы же знаете, господин ротмистр, что на такие вопросы бессмысленно ждать от жены нужного вам ответа,— сказала Анна.— Гортензия Львовна, пожалуйста, уведите, успокойте детей. Этим господам ничего не стоит пустить в ход и в доме свои плети.
Ротмистр побагровел, надвинулся было грудью на Анну и отступил на шаг.
— Отлично! В таком случае, мадам, я приступаю к обыску и предупреждаю: если в ваших вещах найдется хоть что-нибудь недозволенное, бессмысленно вашим детям будет ждать от меня ответа, куда девалась их мама! — Он круто повернулся на каблуках и приказал своим подчиненным:—Обыскать! Да со всей тщательностью! Вы поняли — со всей!
И прямо на пол полетели платья и белье из гардероба; полотенца, салфетки, нитки для рукоделия из комода; с постелей — одеяла, простыни и наволочки; с буфетных полок — жестяные коробки, в которых хранились гвоздика, перец и лавровый лист.
Вдребезги разбилась чашка. Кто-то постарался, сдернул а швырнул на пол оконные занавески.
Заложив руки за спину, ротмистр прохаживался по комнатам. Оглядывал стены: нет ли в них тайника? Рванул приотставшие в одном месте обои, разворошил ногой лежащие в уголке детские игрушки, раздавив при этом кукле фарфоровую руку. Зло окинув взглядом разоренную комнату, он скомандовал:
— Отставить! Поехали! — и, бренча шпорами, вышел во двор.
— Я протестую! — гневно сказала Анна, преграждая ему дорогу.— Это бесчинство, дикий вандализм, я требую составить протокол.
— У вас остается превосходная возможность пожаловаться, мадам! А вандализм — это когда взрывают дачу его превосходительства господина Столыпина.
— Не Дубровинский же ее взорвал! Это делают эсеры, террористы!
— Дубровинский, мадам, желал бы взорвать и нечто большее, чем дачу его превосходительства,— весь самодержавный строй России!
Он оттолкнул ее, вскочил в седло, И через минуту весь отряд галопом помчался обратно, к Орлу.Жизнь в Петербурге шла обычным чередом.Работали в общем-то все фабрики и заводы, а Финляндская железная дорога бастовала. Магазины были полны товарами я покупателями, а на перекрестках улиц стояли нищие и протягивали руки: «Подайте кто сколько может!» По Невскому проспек-ту катились экипажи с пышно разодетыми дамами, а на окраинах Питера изнеможенные женщины в грязных дворах растягивали веревки и сушили на них до дыр застиранные рубашки своих мужей. По вечерам в истомном летнем воздухе плыл нежный церковный благовест, жарко горели восковые свечи перед иконами, а по соседству молодцы из «Палаты Михаила Архангела» с иконками на шее и с железными ломиками в руках громили скудные еврейские магазинчики. Разносчики газет на все лады выкрикивали: «Вот свежие новости: закончено следствие по делу о Московском вооруженном восстании, бунтовщики будут жестоко наказаны. Предано суду двести шестнадцать человек. Читайте газету «Речь», самую лучшую газету!» А другие им отзывались: «Читайте новую рабочую газету «Эхо»! К тысяче ста московским проле-
тариям, расстрелянным карателями, прибавится еще двести шестнадцать жертв судебной расправы. Читайте газету «Эхо», рабочую газету!» В Таврическом дворце заседала Государственная дума, бурно обсуждался аграрный вопрос, а в Петергофе под председательством императора Николая заседали Трепов, Победоносцев, Столыпин и другие осыпанные орденами сановники, на свой лад оценивая ход обсуждения аграрного вопроса в Думе и определяя момент, когда станет выгоднее разделаться с нею.
Жизнь в столице шла, казалось бы, обычным своим чередом, но к городу между тем стягивались крупные силы войск всех родов оружия, включая артиллерию.
Эшелоны останавливались на запасных путях, не выгружаясь. Их держали в боевой готовности с расчетом быстрой переброски.. Куда? Казалось, скорее всего, чтобы не дать забастовке рабочих Финляндской железной дороги распространиться на остальные дороги. Но могло быть и другое. В Кронштадтской и Свеаборг-ской крепостях давно шло брожение среди моряков и солдат. Оно особенно усилилось после того, как поступили сообщения из Севастополя об убийстве там главного адмирала Чухнина. Не для устрашения ли этих твердынь припасена тяжелая артиллерия?
У сестер Менжинских вечерами собирались члены Петербургского комитета и его военной организации — «военки». Это было удобно. Правда, квартира в цокольном этаже и окна выходят прямо на улицу. Однако в этом заключались и определенные выгоды. Ну кто может подумать, что, по существу, у всех на виду происходят конспиративные встречи? А окна можно густо задернуть тюлевыми занавесками и уставить горшками с геранью и фуксиями.
— Да,— задумчиво говорил Мануильский, руководивший кронштадтской военной организацией,— восстания зреют, но время для них далеко не настало. Конечно, эсеры, с вечным своим стремлением к фейерверкам, готовы в любую минуту кинуть спичку в пороховой погреб. И может быть, власти полагают, что присутствие возле Питера значительной силы войск отрезвит горячие головы?
— Весьма вероятно,— с ним соглашался Егор Канопул, представитель кронштадтской «военки».— Но тогда какой смысл охватывать кольцом весь город? Резоннее сосредоточить их в один кулак и этот кулак показать Кронштадту и Свеаборгу.
— Внеси свое предложение главнокомандующему,— иронически отзывался Шлихтер.— Только подумал ли ты, что ни из Кронштадта, ни из Свеаборга по дальности расстояния этот кулак виден не будет? Азарт же восстания, если оно вспыхнет, и совсем заставит забыть о нем. Свойство вполне человеческое.
- Вернее говорить о восстании не «если оно вспыхнет», а «если эсеры его разожгут»,— напоминал Мануильский. И вопрошал сестер Менжинских: — Ну, а вы что скажете?
Вера Рудольфовна пожимала плечами. Людмила была ближе к военной организации, ей не хотелось уклоняться от ответа.
— По-моему,— говорила она,— власти предполагают, что большие беспорядки могут начаться в самом Питере. Особенно если будет распущена Дума. А это ведь не за горами.
И действительно, в разгар прений по аграрному вопросу, когда численно господствующие в Думе кадеты гнули к поискам выгодных для помещиков компромиссов, социал-демократическая фракция добивалась немедленного наделения крестьян землей без каких-либо выкупных платежей, а в целом Дума не считала возможным снять этот вопрос с повестки дня — самодержавие сказало свое решительное «нет!». Правительство опубликовало сообщение, в котором жестко подтверждалась незыблемость существующих аграрных отношений. Дума «дерзновенно» вознамерилась было вопреки этому все-таки выработать новый земельный закон, и тут же царским указом была распущена. Совещание в Петергофе готовило именно эту акцию и, предвидя, что она может вызвать серьезные волнения в столице, готовило и другое — беспощадное их подавление силой армии. Вошедший в полное доверие царя Трепов изнемогал от нетерпения вызвать питерский пролетариат на улицы и вновь пустить в ход свое знаменитое «патронов не жалеть». Но он знал, что это приносит должный эффект лишь в том случае, когда всплескивается неорганизованная народная стихия: разрозненные восстания легче бить поодиночке,
Дубровинский пришел на квартиру Менжинских раньше Других. Дверь ему открыла Людмила. Она была одна. И очень взволнованна. Улыбчивое, круглое ее лицо осунулось, под глазами залегла синева. Всегда красивая, аккуратная прическа — волосы были густы и длинны — сейчас несколько сбилась набок, а Менжинская и Не замечала. Теребя пальцами мочку левого уха — сережек она не носила,— правую руку подала Дубровинскому, быстро стиснула и отпустила.
— Случилось что-нибудь особенное, Людмила Рудольфовна?— спросил он, сразу уловив встревоженность в ее взгляде,
— Да,— коротко ответила Менжинская.— Свеаборг восстал,
— Подробности?
— Почти никаких. Минеры отказались выполнить приказ о минировании подступов к крепости. Их арестовали. А вчера в ночь артиллеристы разгромили гауптвахту и выпустили арестованных. Поднято красное знамя. Возможно, захвачена большая часть крепости. Идет обстрел Комендантского и Лагерного островов, на которых находится комендант и верная правительству пехота. Вот все, что я знаю.
— А Шлихтер? Наша делегация?
Менжинская молчала, нервно покусывая сохнущие губы. Дубровинский разглаживал усы, обдумывая положение. О том, что в Свеаборге могло вспыхнуть восстание, стало известно уже несколько дней назад. И Ленин тут же написал проект постановления Исполнительной комиссии Петербургского комитета о необходимости тщательно выяснить положение дел на месте и принять меры к отсрочке восстания. Если же отсрочить восстание никоим образом не удастся — взять на себя руководство, иначе всеры превратят революционный Езрыв в простую авантюру. Выехали Шлихтер, Лядов, Землячка. От них ни слуху ни духу. Может быть, делегация еще в пути? Или, добравшись до места, оказалась бессильной что-либо сделать?
— Сегодня в Гельсингфорс уехала сестра,— прерывая молчание, сказала Менжинская.— Вера была в Куоккала. Владимир Ильич попросил ее немедленно поехать в Финляндию и разыскать Шлихтера. В крепости есть надежные люди, подпоручики Емельянов и Коханский. Они, конечно, встали во главе. Но им надо помочь. Нельзя теперь восстание оставлять на произвол судьбы. Нельзя, чтобы его посчитали обыкновенным бунтом против начальства. Восстание — это революция! Владимир Ильич сказал, пусть вся наша делегация им помогает. А мне страшно, Иосиф Федорович!
Она прямо посмотрела Дубровинскому в глаза. Но в ее взгляде растерянности не было — только глубокая боль.
— Не тревожьтесь, Людмила Рудольфовна,— сказал Дубровинский и взял ее за руку,— ваша сестра — человек смелый и опытный.
— Боже мой! Да я не об этом! — воскликнула Менжинская, стискивая пальцы Дубровинскому.— Хотя, конечно, за Веру тоже боюсь. Лучше бы я поехала вместо нее! Но если восстание не подготовлено, чем все это кончится? Опять военно-полевыми судами и расстрелами.
— Вы правы, Людмила Рудольфовна,— мягко сказал Дубро-винский, проникаясь ее душевным состоянием.— Но что случилось, то случилось. И надо думать теперь о том, чтобы знамя восстания увидела вся Россия, весь мир. Тогда и неизбежные жертвы не будут бессмысленными.
— Если бы человеком управлял только рассудок! Может быть, это и глупо, но мне иногда сердце приказывает такое, что я забываю о здравом смысле,— она отняла свою руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124