Лаврентьева откликнулась откуда-то издали, но очень быстро появилась на пороге.
«Юлия Ивановна, ухожу! Но преогромнейшая к вам просьба. Посмотрите сейчас же товарища Иннокентия. У него зверски болят зубы. А завтра предстоит весьма трудный и хлопотный день. Пожалуйста, помогите!»
«Конечно, конечно!—с готовностью заявила Лаврентьева.— Товарищ Иннокентий мне и сам об этом намекал, да я не поняла. Такого ведь никогда еще в моей практике не бывало, чтобы свои приходили ко мне лечиться».
«Стало быть, плохо лечите,— сказал Ленин.— Ну, ну, не сердитесь, Юлия Ивановна! И простите эту топорную шутку». «Когда признаются, прощаю». Ленин пожал руку Лаврентьевой.
«А признайтесь и вы тогда, что встретили меня с большим Подозрением. Пароль неверно я выговорил. Провокатор — подумали?»
«Да что вы?»
«Шучу, все шучу! Но Лядов, знайте, так-таки рассказал, как вы заставили сначала в щелку двери поглядеть, опознать меня, И только тогда позволили ему войти в комнату. Было?» «Было».
«И совершенно правильно сделали! А теперь тащите скорее товарища Иннокентия куда полагается! Мне тоже надо поторапливаться. Не привык опаздывать. Ну, Иосиф Федорович...» Подошел к нему, стиснул руки у плеч, постоял, улыбчиво вглядываясь в его немного обескураженное лицо. «Знаете, я очень, очень рад встрече с вами!» Дружески встряхнул. Отступил, проверил у себя пиджак — все ли застегнуты пуговицы. И скрылся за дверью.
Лаврентьева пригласила:
«Товарищ Иннокентий, прошу вас. Сюда. В кресло. Садитесь. У вас какого характера боль?»
Он объяснил. Но, прежде чем отдаться ее умелым рукам, спросил:
«Юлия Ивановна, простите, вам приходилось когда-нибудь выдергивать здоровый зуб вместо больного?»
«Бывало,— сказала Лаврентьева.— Не по злой воле. Но вы не тревожьтесь. Буду предельно внимательна».
«А как тогда с вами разговаривали пациенты?»
«О-о! Готовы были избить меня. Правда, такие ошибки я допускала в жизни своей всего два раза».
«Вас не удивит, если я признаюсь, что однажды «выдернул» Владимиру Ильичу здоровый зуб вместо больного, а он, видите, сколь дружески подал мне руку».
«Нет, не удивляет,— сказала Лаврентьева.— Как не удивит и то, что если я нечаянно ошибусь и сегодня, вы меня только стеснительно поблагодарите. Все дело в характере человека. Что вам простил Владимир Ильич?»
«Мои примиренческие ошибки. Это куда больнее выдернутого зуба».
И оба рассмеялись.
«Простите, Юлия Ивановна, а ненароком доктора Весницкого вы не знаете?»
«Аркадия Наумовича? И его милейшую Симу? Боже мой, очень даже хорошо знаю! Завтра как раз я буду у них».
«Тогда, если это вас надолго не обезоружит,— он потянулся к стоявшему рядом столику, где были расположены никелированные инструменты и громоздился стоматологический справочник,— тогда, допустим, я сделал бы на этой книге небольшую надпись, а вас попросил бы завтра передать книгу Аркадию Наумовичу. Боюсь, что у меня самого не найдется для этого времени, а оставаться после сегодняшнего вечера должником перед ним я больше не могу. Он все поймет».
«Я тоже все поняла. Но в таком случае вы останетесь моим должником. Когда и какой оставите вы мне автограф?— сказала Лаврентьева, поигрывая блестящим шпателем:—Откройте рот!.. О-о! Это за один раз не лечится...»
Дубровинский медленно вышагивал по узкой аллее санаторного парка, прислушиваясь, как приятно похрустывает снежок под ногами. И время от времени вскидывал голову, оглядывая черное небо с жгуче горящими звездами. Искал в нем что-то нуж-иое ему и не находил — мешали вершины высоких сосен. Внезапно величественную тишину прорезал далекий паровозный
свисток. Тонкий, визгливый, он очень долго ввинчивался в морозную ночь, потом вдруг рассыпался беспорядочной очередью коротких, пугающих сигналов и снова протяжно взвыл, застонал, но словно бы торжествуя. Дубровинскому представились две черных полоски рельсов, стремительно бегущая по ним железная машина, на пути которой оказалось живое существо, может быть, красавец олень, и злая, бездушная сила, прокатившаяся над ним...
...Уже ушли и Соколов, и Голубков, и Муралов, а он, Дубровинский, все не мог покинуть просторную комнату редакции газеты «Вперед». Он им шутливо сказал: «Капитан, по морскому обычаю, покидает тонущий корабль последним. Мне надо бросить на него последний взгляд». Голубков возразил: «Наш корабль не тонет, а лишь временно становится у причала. Другое дело, что сами мы пока уходим с него». И он согласился: «Ты прав, моя метафора никуда не годится. Но все равно мне хочется побыть здесь одному хоть несколько минут». Теперь он бродил по опустевшему помещению, по нескольку раз перебирая стопки черновых рукописей, исчерканных типографских гранок, чистых оттисков, не решаясь, сгрести ли их без разбору в охапку и бро-сить в топку голландской печи или так и оставить, наведя только самый необходимый порядок. Меньше трех недель понадобилось для того, чтобы разными хитростями преодолеть все юридические препоны и оформить разрешение на издание нового печатного органа РСДРП, найти типографию, готовую выпускать не очень-то желанную правительству газету, снять подходящую квартиру под редакцию, обеспечить финансовую сторону дела и наладить связи с рабочими корреспондентами. Очень пригодились практические советы Ленина относительно содержания и политической направленности газеты, очень помог организационно «техник, финансист и транспортер» Леонид Борисович Красин, щедро подкинули деньжат писатели Горький и Гарин-Михайловский, к этому Квятковский и Лушникова, сестра Красина, добавили свои усилия по сбору средств от сочувствующих. И честь открыть первый номер газеты выступлением «От редакции», которое начиналось словами: «В широком кругу партийной работы мы берем на себя выполнение специальной задачи...», а завершалось торжественно: «Как снежная глыба, оторвавшаяся с вершины гор, с неудержимой силой сносит все на своем пути, так вихрь революции снесет остатки позорного прошлого, расчистив путь культурного развития освободившемуся народу»,— эта честь принадлежала ему, Дубровинскому. А потом уже бессонная, круглосуточная работа в редакции до черного тумана в глазах. На протяжении пяти дней...
Он поворошил редеющие волосы. Нет, конечно, «корабль»
не тонет. За свои пять дней во вскипающем море революции, как и другие большевистские газеты, этот «корабль» проделал немалый путь; он, подобно «Потемкину» и «Очакову», призывно нес на мачте красное знамя борьбы. Теперь это знамя по решению Федеративного Совета переходит к «Известиям Московского Совета Рабочих Депутатов», единственной газете, которая во избежание разнобоя будет выходить во время восстания. А восстание... Он посмотрел на часы. Вот-вот уже загудят гудки на всех фабриках и заводах, объявляющие начало всеобщей политической стачки, неизбежным продолжением которой и явится решительная схватка с самодержавием.
Так решили вчера вечером. Меньшевики, как всегда, готовы стрелять не более как восковыми пулями, эсеры же — любители одиночных выстрелов — осуждали идеи массового движения пролетариата. А оно нарастало, разливалось стихийным потоком. И невозможно было его отдать воле слепого случая. Восстал 2-й Ростовский полк, а поддержать его не сумели. Московский комитет колебался — что делать? Не подождать ли указаний от ЦК из Петербурга?—и важный момент: всколыхнуть весь гарнизон,— был упущен. Но жизнь продолжалась. Начать восстание потребовали сами рабочие, они направили своих делегатов на общемосковскую конференцию большевиков. Противиться требованию рабочих — означало уронить авторитет партии в их глазах. Это наконец поняли и меньшевики и эсеры. Наступила пора взять всю ответственность на себя, на объединенные ныне общей целью революционные силы. Так было решено вчера вечером.
Под окнами проскрипели слаженно отбивающие такт шаги нескольких сотен людей. Грянула песня:
Мы разрушим вконец
Твой роскошный дворец
И оставим лишь пепел от трона!,
И порфиру твою
Мы отымем в бою
И разрежем ее на знамена!
Забивая последние слова песни, протяжно заревели гудки. Сперва где-то в Замоскворечье, затем отдались в другом конце города, подкатились близкой рокочущей волной и слились воедино. Он прикрыл глаза. Три дня назад, когда в помещении реального училища Фидлера он, Дубровинский, вел заседание Московского комитета, приехавший специально из Петербурга представитель ЦК Саммер рассказывал: «В Петербурге обстановка очень тяжелая. Арестован почти весь состав Совета рабочих депутатов. Теперь там во главе практически Троцкий. А его взгляды известны. Вообще идут повальные аресты. Только что опубликованный царский указ о праве губернаторов и градоначальников собственной властью объявлять введение чре-
звычайного положения уничтожил последний миф о «конституционных свободах». Питерские рабочие, измотанные долгой забастовочной борьбой, вконец изголодавшиеся, после разгрома свое-Го Совета и в связи с нависшей угрозой чрезвычайного положения морально подавлены, утратили боевой дух. У них нет в достатке оружия. А город и окрестности наводнены отборными войсками. Реальное соотношение сил сейчас таково, что питерцы не смогут начать восстание. Единственное, что смогли они сделать,— это объявить новую всеобщую политическую стачку». Кто-то глухо спросил: «Ну а потом как же быть?» И Саммер, нервно покусывая ногти, промолчал.
Стало понятно. Давать какие-либо указания он не уполномочен, да их и невозможно дать, его задача — только проинформировать Московский комитет о том, что делается в Петербурге. А высказывать свое личное, необязательное мнение... Чем оно окажется лучше, нежели дума любого из сидящих здесь и точно знающих обстановку в Москве?
И ему, Дубровинскому, в тот час припомнилось озабоченное, посуровевшее лицо Ленина при их первой встрече, когда Владимир Ильич, размышляя о возможном близком восстании, сказал: ...которое я охотно бы оттянул до весны. Но разве нас спросят? Вот и не спросили. А когда революционная стихия обгоняет, надо становиться во главе. Руководить ею, управлять, не бросая на произвол судьбы. Приводить в действие боевые организации партии. Это единственная на все случаи директива ЦК. Тогда и еще сказал Ленин: «Не забывайте о военной стороне дела». Она не забыта, она просто слаба. В данный момент слаба! Если бы до весны...
Гудки оборвали свой торжественно-тревожный рев. Стачка началась. Сейчас настежь распахнуты ворота всех московских фабрик и заводов и рабочий люд под красными знаменами бурлящими волнами разливается по улицам города. Итак, что же делать с этими кипами бумажных листов? Сжечь? Значит, при-внать возможность закрытия газеты «Вперед» навсегда, не поверить в силы восстания. Ну нет! Он, Дубровинский, уходит выполнять другие обязанности, а редакция остается. Ждать своего часа. Ее охраняют дружинники. И ничего не случится.
На открытом воздухе мороз сразу перехватил дыхание, судорожный кашель заставил остановиться. Вдоль улицы, направляясь в сторону Пресни, рысил казачий отряд. Навстречу ему откуда-то выскочила ватага мальчишек, озорно помахивая красными лоскутками, прицепленными к длинным палкам. Не сбавляя рыси, казаки налетели на мальчишек. Одних сбили с ног, затоптали в сугробы, у других повыхватывали из рук палки и на ходу ободрали с них, швырнули наземь клочки кумача. Словно лужицы крови, они заалели на снежной дороге. Тонко взмыл в морозную мглу затухающий ребячий вскрик: «Ма-ама!» Не вла-
дея собой от гнева, он выхватил из кармана револьвер и выстрел лил несколько раз вслед скачущему отряду. Пули никого не настигли, было далеко. Возле мальчишек собралась, бурлила толпа,
«Как они еще живы остались...»
«Двоим копытами ноги переломали. Сволочи!»
Надо было идти, пробираться в Симоновскую слободу, там, по решению Московского комитета, надлежало ему возглавить руководство забастовщиками. Но он вернулся обратно в редакцию. Не снимая пальто, присел к столу и набросал листовку: «Товарищи рабочие! Новое злодеяние царских опричников свершилось в час, когда еще не смолкли заводские гудки. Пролилась первая кровь — кровь детей наших. На Большой Никитской...» Он писал торопливо, страстно, соображая между тем, что печатать листовку придется в типографии Сытина на Пятницкой улице, а это — почти на пути в Симоновку, и, значит, времени он упустит немного.
Возле типографии Сытина тоже толпился народ. Но здесь зрелище было явно веселое. Люди образовали плотное кольцо, а внутри его, под дружный хохот, металось нечто пестрое, разноцветное. Дубровинский протиснулся вперед. Что такое? Ярко-голубая шляпа, один рукав пальто желтый, другой зеленый, само пальто — зебра, с фантастически нелепыми сиреневыми полосками, а лицо, лицо человека — чистое индиго. Он метался а прыгал не то от злости, не то от безмерного унижения. Пахло свежей типографской краской,
«Товарищи! Чему смеетесь? Что за издевательство?»
Дубровинскому подумалось, что это какой-нибудь юродивый по недогляду забрался в типографию и сам себя так потешно размалевал.
Но в этот момент синий человек повернулся спиной, представив взору надпись на ней, сделанную размашисто, ярко: «Шпик! Выкрашен за предательство». Вон что! Ловко типографщики выставили его на суд народный!
Дубровинский узнал Блохина, знакомого сверловщика с завода Густава Листа, агитатора — теперь, видать, и дружинника — до отчаянности решительного парня:
«Подлюга, пролез прямо в печатный цех. И еще с револьвером. Пришибить на месте хотели, да передумали: пусть-ка сперва полюбуется весь честной народ на него. Ну! Сыпь теперь в таком виде до милой своей охранки!»
Шпик взвизгнул и напролом бросился в толпу, разрывая кольцо.
«Черт! Измажет краской!» — женщины шарахнулись в сторону.
В типографии полным ходом работало несколько печатных машин. Возле них прохаживались дружинники, внимательно оглядывая каждого входившего в цех.
«Товарищ Иннокентий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124