Он сидел и не мог оторвать взгляда от доски, все еще сомневаясь: а правильно ли ему объявлен мат?
— Красиво получилось,— заметил Дубровинский. И кашлянул.
— А вам, Иосиф Федорович, известно неписаное правило шахматной игры: не подсказывать? — с раздражением отозвался Богданов, так и не меняя позы.— Владимир Ильич и сам достаточно сильный шахматист.
— Я подсказывал? — изумился Дубровинский.— Да я не отличаю пешку от короля!
— Помилуйте, Александр Александрович.— Ленин рассмеялся,— Ни голоса Иосифа Федоровича я не слышал, ни жестов его никаких не видел. Он ведь стоял у меня за спиной. Но если вам угодно, мы можем партию переиграть. С какого хода, вам показалось, я начал действовать по подсказке?
— Есть способы...— дрожащим от досады голосом начал было Богданов и вдруг нервно повалил на доске все оставшиеся фигуры.— Беру свои слова назад, просто я играть не умею. А перед вашим мастерством, Владимир Ильич, я преклоняюсь, однако оно еще не дает вам оснований великодушно предлагать побежденному заново переигрывать партию с половины.
— Это была шутка,— сказал Ленин.— Простите, Александр Александрович, если она вас обидела!
— Нет, нет, тупоголовые люди не имеют права обижаться! — Богданов встал, отыскал взглядом жену: — Наташа, ты долго еще намерена прихорашиваться? Ты слышала: Надежда Константиновна приглашает пойти погулять.
И быстро выбежал во двор. Его догнала, взяла под руку Наталья Богдановна, замурлыкала тихую песенку. Надо же успокоить человека.
Ленин, Крупская и Дубровинский шагали рядком, немного приотстав. Владимир Ильич уперся руками в бока, и пиджак у него, свободно наброшенный на плечи, растянулся, как парус.
— Отлично! — сказал он.— Какой волшебный вечер! Низкое солнце сквозь путаницу ветвей било прямо в глаза, вынуждало прищуриваться.
Сохраняя тот же порядок, всей компанией вышли за калитку, повернули направо. Говорили о погоде, нахваливали июнь. В воздухе серым столбом толклись комары, предвещая хороший день и на завтра.
Вдруг Дубровинский остановился, выхватил из кармана платок, приложил к губам. Его одолел кашель, тяжелый, затяжной. Он сгорбился, узкие плечи у него вздрагивали. Ленин и Крупская продолжали тихонько идти по обочине дороги, заросшей мелколистным белым клевером.
— Знаешь, Володя,— с тревогой сказала Крупская,— у нашего Иннокентия горлом идет кровь. Он это скрывает, сам тайком стирает платки. Его совсем доконала тюрьма, а потом еще и трудная поездка в Лондон, все эти хлопоты и муки при переезде через границу...
Ленин молчал, разглядывая столбом толкущихся комаров, легко меняющих в пространстве место своего замысловатого танца. Да, конечно, Иннокентия в особенности подкосило последнее, по счету уже четвертое тюремное заключение. А ведь еще во время самой первой — иранской — ссылки врачи определили у него серьезное заболевание легких. Он не щадит себя нисколько, В тюрьме ли, в ссылке ли, работает до полного изнеможения, занимается самообразованием. На свободе — беспокойный, смелый,
энергичный человек. Выполняет труднейшие поручения партии. Изъездил пол-России. Ночевки где попало, и пища какая попало. Споры, разговоры на местах тоже всегда очень трудные, потому что по пустякам он не ездит. А теперь и на родину не может вернуться.
— Володя, я очень беспокоюсь за Иннокентия!
— Да, Надюша, да,— сказал Ленин, прислушиваясь к надсадному кашлю, с которым все еще никак не мог справиться Дуб-ровинский.— В памяти у меня печальная судьба Ванеева. Точно такая же история, точно так же не щадил он себя. Анатолия сгубил сибирский Север. Для Иосифа Федоровича наш юг стал тоже совершенно несбыточен. А в Швейцарию, и с тем только, чтобы лечиться, он ни за что не поедет. Он хорошо понимает, что нужен здесь как член Центрального Комитета.
— Сейчас ему необходим хотя бы просто хороший отдых. Полное спокойствие,— заметила Крупская.— Лето нынче сухое, теплое.
— Да, да,— с оживлением подхватил Ленин,— в прошлом году, когда он все-таки полежал в финляндском санатории, ему стало значительно лучше. Надо заставить его вновь полежать!
— А попробуй заставь! — вздохнула Крупская.— Вам обоим настоящий отдых крайне необходим. Безлюдье, полное безлюдье, хотя бы недели на две, чистый воздух, сон и еда...
— Мне, Надюша, например, нужно только как следует выспаться, ничего больше!
— Послушай, Володя, наша милая «Дяденька», Лидя, давно уже настойчиво приглашает приехать к ним в Стирсудден. Абсолютнейшая тишина, лес, море, цветы, и не будет бесконечных набегов из Петербурга. Возьмем с собой Иосифа Федоровича. Ему побыть у моря тоже очень полезно.
— Гм, гм... Что же, Надюша, это идея! Выспаться, побродить по хрустящему песку возле моря, покататься на велосипедах — отлично! — Ленин потирал руки.— К тому же Лидия Михайловна — прекраснейший человек.
— Пишет: сейчас у них вся дача утопает в цветах. И море уже достаточно теплое, чтобы купаться. Свежий олений окорок...
— Да, да! Только, черт возьми, как все же от Питера оторваться? И надо бы непременно еще кое-что написать.
Богдановы стояли, дожидаясь их уже совсем на выходе из поселка, где открывалась красивая длинная поляна — обычное место вечерних прогулок. Подоспел и Дубровинский. Он дышал тяжело, нервно и все разглаживал рыжеватые свисающие усы, Крупская смотрела на него обеспокоенно.
— Вам плохо, Иосиф Федорович?— вполголоса спросил1 Ленин.
— Очень люблю смотреть на закат с этой поляны,— сказал
Дубровинский. Он сделал вид, будто не расслышал вопроса Владимира Ильича. Солнце почти совсем скрылось за дальним леском, осталась только маленькая золотистая полоска. Она как бы покачивалась и становилась то чуточку шире, то вовсе узенькой. Потом сразу исчезла. И небо начало медленно наливаться густой багровой зарей.
Богданов указал пальцем туда, где спряталось солнце.
— Какая гармония! Какой равномерно работающий механизм у природы!
— Заря будет цвести всю ночь напролет, перемещаясь к востоку. Так будет продолжаться еще недели две,— проговорила Крупская.
— Люблю белые ночи,— отозвалась Наталья Богдановна.
— Мне почему-то сегодня вспоминается Сибирь. В Шу-шу-шу белых ночей не бывает, но закаты, знаете, там великолепнее здешних. Зачаровывают! — сказал Владимир Ильич. И улыбнулся чему-то далекому.— Помню, на озере Перовом однажды так на закат загляделся, что не заметил роскошнейшего селезня под самым носом — выплыл из камышей. Сосипатыч не выдержал, бабахнул из своего скрадка. Под большим углом. А потом прибежал перепуганный: не хлестнула ли дробь и по мне? Ружье у него, так сказать, особой «широтой взгляда» отличалось.
- А вы замечаете, какая величавая тишина устанавливается в природе сразу после того, как скроется солнце? — спросил Богданов, не отрывая взгляда от горизонта.
— Замечаю,— сказал Ленин.— Так же, как замечаю и совершенно противоположное. Иногда после захода солнца начинается сильный ветер. Природа не терпит однообразия.
— Она всегда очень изобретательна,— поддержала Крупская.— Посмотрите, лес — сплошная темная стена. А ведь каждое дерево в нем не похоже на другое.
— Это же самое можно сказать и о людях,— заметила Наталья Богдановна.
— Время течет, все меняется. Но в бесконечном круговороте природы тем не менее нет прямых повторений,— проговорил Дубровинский.
Богданов неопределенно покрутил головой.
— Мм... Разнообразие... Движение... Круговорот... А вечный ли и обязательный круговорот?—Он прищелкнул пальцами и, словно маятником, несколько раз качнул рукой, опустив ее вниз.— Толкните сильно, к примеру, качели. С угла на угол, как попало. Они вначале станут совершать достаточно разнообразные движения, но постепенно войдут в строжайший ритм, а затем наступит состояние покоя. Обязательное состояние покоя!
— Ну и что же из этого следует? — с любопытством спросил Ленин. И высоко поднял плечи.— Какие выводы делаете из всего втого, Александр Александрович? Кажется, не в первый раз я задаю вам подобного рода вопрос по сходным же случаям.
— Именно из этого только примера я не делаю еще никаких выводов. Но со временем реки и моря на Земле высохнут. Солнце погаснет. И сама Земля прекратит вращаться в ледяном пространстве Вселенной. Движение — теплота. Но поскольку в безднах пустоты мирового пространства царствует температура абсолютного нуля, то отдельные незначительные источники тепла — звезды — подчинятся своей судьбе: излучив все тепло, погаснут, остынут. Вселенная постепенно войдет в холодное, мертвое равновесие. Иными словами, движение полностью прекратится. В данном случае годится и пример с качелями.— Богданов уже немного сердился, слова его звучали сухо, недружелюбно.— А в должной форме, Владимир Ильич, мои теоретические взгляды на мироздание изложены в моих печатных трудах, которые вы читали и на которые я имел в свое время честь получить ваши опровержения.
— Так,— сказал Ленин,— все остановится, и это будет конец. Но по законам логики, которую и вы очень любите, если чему-либо предвидится несомненный конец, этому концу должно предшествовать и столь же несомненное начало. Ныне Вселенная находится в движении, чего не отрицаете и вы. Но вы утверждаете: движение полностью прекратится, наступит конец. Прекрасно! Давайте в этом случае обратимся к началу. Было начало? И кто же тогда, вначале, запустил, раскрутил, привел в движение всю эту громадину? —Ленин откинул голову, поднял руку, описывая ею большой круг.— Не будем сейчас призывать для разъяснений ни Энгельса, ни Канта, ни Гегеля, ни любезного вам Маха. Не станем сейчас забираться в самые глубины наших с вами философских расхождений. Ответьте, Александр Александрович, лично вы, и только на один этот простейший вопрос!
— Ах уж эта философия! — тоскливо воскликнула Наталья Богдановна.— Неразрешимый, надоедливый спор о творце! Проще верить в известного всем бога, чем искать какую-то равнозначную ему замену.
— Наташа, не вмешивайся! — строго сказал Богданов. И вдруг просветлел, прищелкнул пальцами, найдя в словах жены что-то выигрышное для себя.— Владимир Ильич не впервые и в разных вариациях задает мне этот свой «простейший» вопрос, явно не надеясь получить на него столь же «простейшего» ответа, ибо я церковноприходскую школу закончил весьма и весьма давно. Что нам спорить о начале и конце мироздания? Таковых актов творения не было и не будет. Но я хотел бы знать, в свою очередь, кем и как определялась бы материальность мира и всех вытекающих из этого естественных законов, если бы не существовало человечества? По отношению к кому или чему мир был бы объективной реальностью?
— Стало быть, мир стал материальным лишь с того момента, как человек об этом догадался? — полуутвердительно спросил Ленин.
Но Богданов пропустил его слова мимо ушей с таким победоносным видом, будто изрек до этого совершенно неоспоримую истину.
— Философия! — Он снова прищелкнул пальцами.— А почему бы действительно и не пофилософствовать? Но ближе к земле. Мы революционеры. Почему, борясь против несовершенств нашего общественного строя, мы все усилия сводим главным образом к практическим действиям? Прокламации, речи на митингах и собраниях, наконец, стрельба! А он, этот враждебный народу общественный строй, и народная революция — все это рождается ведь тоже на философской основе. Не насилуем ли мы ее в какой-то одной части? Не заменяем ли произвольно истинную философию другой, несвойственной естественному развитию жизни общества, а следовательно, и формам борьбы? Не ищем ли мы ложных толчков и взрывов там, где должно стремиться к равновесию, подобно тому, как происходит в природе?— Богданов: вдохновлялся все больше.— Это не аксиома: допустим, это гипотеза. Но почему бы не рассмотреть ее всесторонне, а практику затем пристраивать к философски достаточно обоснованной теории?
— Философскими проблемами, конечно, следует нам заниматься серьезнее,— проговорил Дубровинский. Он долго молчал» прислушиваясь к спору. Стоял, все поглаживая усы и иногда прикладывая скомканный платок к губам. — В самом деле, полезно было бы нам очень точно определить свои философские позиции. Но «стрельба», как определили вы, Александр Александрович, будет все равно продолжаться, не дожидаясь выяснения философских основ революции. «Стрельба» — это квинтэссенция философии народа, восстающего против нестерпимого гнета.
Ленин надел пиджак, разгладил у пояса рубашку и пошел по дорожке к поселку.
— Владимир Ильич, что же вы уходите? — окликнул его Богданов.— Вам не нравится наш разговор?
— А вы хотите, чтобы я с вами и сегодня подрался? — остановившись вполоборота, спросил Ленин.— Извольте, я готов! Хотя Иосиф Федорович достаточно хорошо вам ответил.
Богданов, уже снисходительно улыбаясь, стал тоже бочком, принял шутливую позу дуэлянта.
— И я готов, Владимир Ильич! Начинайте!
Но Ленин молчал, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, на пылающее зарево заката. Подтянулись и все остальные.
— Так что же вы, Владимир Ильич?—победительно спросил Богданов.— Давайте скрестим наши философские шпаги!
Ленин пальцем доверительно потрогал лацкан пиджака Богданова. Заговорил медленно, а потом все стремительнее и стремительнее.
— Скажите, Александр Александрович... я все соображаю... я все занят вот какой мыслью. Теперь, когда Россия вновь стоит перед выборами в Думу, нам надо твердо определить свою позицию. Да, да! Мы должны на этот раз в особенности решительно выступить против бойкота, невзирая на то, что вторая Дума подло разогнана и закон избирательный ныне установлен совершенно антинародный. Обстановка-то коренным образом изменилась! Мы сейчас загнаны в жесточайшее подполье. Хотя и скудные возможности легальной борьбы при посредстве думской трибуны использовать нам сейчас крайне необходимо. Как вы считаете?
Богданов развел руками, как бы обращаясь ко всем за сочувствием и поддержкой.
— Владимир Ильич,— с оттенком обиды в голосе сказал он,— мне непонятна такая подмена предмета нашего спора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124