Выждал немного: — Против больше нет. Я приступаю...
— Чем вызвана постановка этого вопроса? — не унималась
Александрова.
— Ведите же заседание, товарищ Носков! Или действительно вы, Дубровинский! — взорвался Сильвин.— Это же черт знает что!
Носков застучал кулаком по столу, призывая к спокойствию, и сделал знак Дубровинскому: «Говорите!»
— Екатерина Михайловна спрашивает, чем вызвана постановка этого вопроса,— начал Дубровинский.— Мой рассказ давно бы уже подходил к концу, если бы она же сама всеми силами не оттягивала время...
— Я протестую! — заявила Александрова.
— И я,— поддержал Гальперин.— Иосиф Федорович, не надо обижать других!
— Хорошо, я буду обижать сам себя,— согласился Дубровинский.— Выполняя июльское постановление ЦК, я объездил едва не половину России, добиваясь в местных комитетах резолюций, направленных против созыва съезда. За самыми скудными исключениями, успеха я нигде не имел. Невозможно было убедить товарищей, что съезд не нужен в то время, когда руководство партией практически парализовано разъединяющими его разногласиями. Больше того, не очень-то честной борьбой за сферы личного влияния...
— Что означают эти намеки? — не выдержал Гальперин.
— Они означают, Лев Ефимович, то, что, получив среди прочих товарищей меткую ленинскую кличку «примиренца», я ее отныне носить не хочу. Под примирением в партии я понимал иное; вдумчивое, товарищеское, честное обсуждение существа расхождений во взглядах с тем, чтобы потом их сблизить на принципиальной, верной основе. Но примирение с тем, чтобы большинство партии капитулировало перед меньшинством, не потому, что меньшинство стоит на более верных позициях, а по* тому, что оно временно располагает силой, добытой интригами,— такого примирения...
— Я вас лишаю слова, Дубровинский! — Носков вскочил и опрокинул стул. Не стал его поднимать, оттолкнул ногой.— Или называйте имена, или извинитесь перед всеми, ибо ваши намеки задевают честь каждого!
— Имена я назову,— сказал, побледнев, Дубровинский,— и готов извиниться перед теми, кто по деликатности своей может в чем-то напрасно посчитать виноватым и себя. Но перед собой я извиняться не буду, ибо честь моя задета поделом. И первое имя, которое назову, это — Дубровинский. Слишком долго я упорствовал в том, что считал безоговорочно правильным лишь потому, что это обычно облекалось в форму постановления ЦК, куда я тогда только-только был кооптирован...
— Мы можем и вновь вывести вас из ЦК!— крикнул Гальперин.
— Как вывели, например, Землячку? — продолжал Дубровинский.
— Теперь я понимаю, откуда ветер дует,— злорадно вставила Александрова.
— Но настроения на местах, образование Бюро комитетов большинства, моя встреча и обстоятельный разговор с Землячкой,— не делайте такие страшные глаза, Екатерина Михайловна,— то, что я прочувствовал во время кровавой питерской бойни
и сегодня в случайном разговоре с одним из мозговитых эсеров, наконец, заявление Ленина о разрыве центральных учреждений с партией...
— На это заявление можете не ссылаться.— Носков, стоя на ногах, нервно теребил лацканы пиджака.— Мы его получили, нам темперамент Ленина не в новинку, и мы найдем, как ему ответить...
— Ответить надо решительной нашей поддержкой агитации в пользу созыва Третьего съезда.— Теперь поднялся и Квятков-ский.
— Правильно! Правильно! — в голос воскликнули Сильвин и Карпов.
— Это вопрос особый — о съезде, ненужном и вредном.— Гальперин потряс поднятыми вверх руками.— Мы к нему еще вернемся. Здесь прозвучало имя Ленина в связи с его безобразнейшим заявлением. Поэтому, прежде чем нам продолжать разговор о чем-либо другом, мы должны принять решение ЦК, сурово осуждающее поступок Ленина, делающее его лично ответственным за обострение внутрипартийных отношений. Надо поставить его на место...
— На полагающееся Ленину место его поставит съезд, за который мы ныне обязаны бороться,— сквозь нарастающий шум голосов продолжал Дубровинский. И встал. Уже никто не сидел. Носков возбужденно бегал по комнате.— Товарищи, как представитель большевистского крыла в ЦК я прекращаю поиски внутрипартийного примирения, любые, кроме открытого и честного примирения на съезде. И личное дело Носкова и Гальперина, вероятно, и Александровой, как они к этому отнесутся. Меня просили назвать имена, я называю. Никаких других решений, только решение в поддержку Третьего съезда должны мы принять сегодня. Не спрашиваю: кто «за». Спрашиваю: кто «против»?
Последнюю фразу он выкрикнул в полную силу голоса, И эта его решительность, необычность процедурной постановки вопроса как-то враз оборвали шум и беготню.
— Повторяю: кто «против»?
Воцарилось короткое тягостное молчание, а затем медленно поднялись три руки: Крохмаль, Розанов, Александрова... И в тот же миг на пороге двери, ведущей в переднюю, появился лакей, испуганный, растерянный. Он едва успел выдавить слово «Полиция!», как чья-то рука в кожаной перчатке его уже оттолкнула, и комната наполнилась жандармами и дворниками, обычно при обысках исполнявшими обязанности понятых.
Дубровинский бросился к столу, чтобы схватить, порвать оставшуюся там лежать тетрадку с подготовленными проектами постановлений, и не успел. Как не успели уничтожить свои записи на отдельных листках бумаги и все остальные.
— Господа! —громыхнул тяжелым басом офицер,— Прошу оставаться на своих местах. Не двигаться. Не делать каких-ли-бо попыток к сопротивлению. Имеющим оружие сдать его мне. Вы все арестованы. Отдельного корпуса жандармов штабс-ротмистр Фуллон.
По его знаку дворники расставили стулья в ряд. Фуллон красивым, плавным жестом предложил арестованным сесть. Полицейские надзиратели прошлись вдоль ряда, спрашивая об оружии. Все только отрицательно покачивали головой.
— Мы протестуем против такого вторжения, господин штабс-ротмистр,— заговорил Дубровинский, когда полицейские надзиратели и дворники отошли в сторону.— Мы собрались, чтобы побеседовать о новых успехах в организации профессиональных союзов в Англии. И в этом нет ничего предосудительного...
— Разумеется, разумеется, господа!—отозвался Фуллон я, позванивая шпорами, приблизился к столу.— Профессиональные союзы в Англии — это чрезвычайно интересно. И вы еще будете иметь достаточно времени, чтобы об этом побеседовать.— Он взял тетради Дубровинского.— Судя по вашему движению к столу, когда мы входили в комнату, эти записи принадлежат вам, заявляющему столь энергичный протест. С вашего разрешения, позвольте взглянуть.— Развернул тетрадь и прочел вслух: — «Предвидя возможность ликвидации самодержавия путем народного восстания в ближайшее время и считая своей задачей стремиться к такой форме ликвидации, мы берем на себя пропаганду в широких рабочих массах идеи народного восстания и призываем народ к вооружению...» Так-с! Ах, какие канальи, эти профессиональные союзы в Англии, чем они занимаются! — И скомандовал надзирателям: — Обыскать всю квартиру и, буде кто еще обнаружится, доставить сюда.
— Этот черновик, господин штабс-ротмистр, никакого отношения к сегодняшней нашей встрече не имеет,— заявил Дубровинский.— Я не помню, откуда это переписано.
— И не трудитесь вспоминать. Мы достаточно осведомлены о ваших политических взглядах, если не ошибаюсь, господин Дубровинский. У вас есть при себе паспорт? Предъявите.
Дубровинский молча протянул ему паспорт.
— Вот видите, в Москве проживать вам запрещено, а мы почему-то встретились с вами именно здесь,— усмехнулся Фуллон.
— Здесь я проездом,— отозвался Дубровинский.— А встретиться с вами мы могли бы и в Питере, где градоначальником, если не ошибаюсь, служит ваш батюшка.
— Совершенно верно,— подтвердил Фуллон.— Приятно слышать, что вы об этом осведомлены. Теперь я попрошу и остальных, надеюсь также членов ЦК РСДРП, предъявить свои документы.
— Среди нас нет никого, кто имел бы отношение к Центральному Комитету,— быстро сказал Крохмаль, давая понять остальным, как следует держаться.
— Тем лучше,— проговорил Фуллон.— Ваши документы... Гм! Яголковский Флориан и так далее. И кто же вы по своей специальности? Что привело вас сюда и откуда?
— Я инженер-технолог. Как видите по прописке, живу в Пятигорске.
Фуллон прикрыл глаза. Так посидел, подергивая губами в веселой усмешке, как бы соображая, стоит или не стоит ему открывать уже сейчас свои карты, и все же решился:
— До инженера-то вы, господин Крохмаль, еще не доучились. И напрасно. А то, что бежали из киевской тюрьмы два с половиной годика тому назад, нынче же из архангельской ссылки, вряд ли приведут вас в прелестный город Пятигорск, где прописан ваш, то есть инженера Яголковского, фальшивый документик.
Следующим был взят паспорт у Гальперина. Фуллон его долго оглядывал, сопоставляя наклеенную на паспорт фотографическую карточку с другой фотографией, извлеченной из бокового кармана своего мундира, и, наконец, удовлетворенный, засмеялся:
— Стало быть, вы из Сидранска, Юлиан Иосифович? — спросил и, получив подтверждение Гальперина, продолжил: — И по фамилии Черепушко. Но из киевской тюрьмы вместе с господином Крохмалем ведь сбежал не Черепушко, а Гальперин, Как вы можете объяснить это?
— Никакого Крохмаля и никакого Гальперина не знаю, и ни в какую тюрьму никогда я не бывал заключен; надеюсь, так же, как и вы, господин Фуллон,— невозмутимо ответил Гальперин,
— Значит, теперь у вас есть надежда посидеть в тюрьме! — весело воскликнул Фуллон.— Следующий!
— Маринич Владимир Михайлович, сотрудник газеты «Одесские новости»,— Квятковский подал свой паспорт.
— Возможно, возможно! — посмеивался Фуллон, складывая паспорта в стопочку.— Только что-то Маринича среди членов ЦК вашей партии не припомню. Следующий!
— Михаил Иванович Прокушев, студент,— сказал Розанов и протянул документ.
— Очень приятно! — Фуллон взял паспорт, не читая положил на стол.— А, извините, прилежанием в школе не отличались? Случалось бывать и во второгодниках? Для студента годочки-то несколько велики. Следующий!
— Теслюков Василий Дмитриевич, исполняющий дела секретаря при прокуроре житомирского окружного суда,— заявил Носков.— Паспорта при себе не имею.
— Напрасно! — сочувственно сказал Фуллон.—Хоть чужой, поддельный, а документ всегда надо иметь. Вдруг полиция поинтересуется. Так ведь недолго и в беспаспортные бродяги попасть. А тогда...— и повертел растопыренными пальцами.— Следующий!
— Беспаспортный бродяга,— сказал Сильвин.
— Я тоже,— присоединился Карпов.
— И я! — заносчиво воскликнула Александрова, Фуллон слегка опешил. Это уже было дерзостью, неприкрытой насмешкой над ним. Видимо, он очень заигрался с этой публикой, позволил себе выйти из официального тона, обрадованный тем, что Дубровинский и по паспорту оказался Дубровин-ским, а Крохмаля и Гальперина он опознал по приметам, тщательно описанным в охранном отделении. Ему сейчас бросили вызов. Поднимать перчатку он не станет. Генерал Шрамм предупредил сразу, посылая на операцию по захвату главных деятелей РСДРП, приверженцев Ленина, что следствие будет серьезным и что руководить этим следствием будет лично он сам. Пусть Шрамм и сбивает с них спесь. Он умеет. Что же касается сопляка, вторым назвавшегося беспаспортным бродягой, вот-то, наверно, был бы он поражен, если сказать, что именно он, спасибо ему, потащил за собой филерский хвост к этому дому. А остальное уже не было трудным. И Фуллон, загадочно показывая пальцем на Карпова, произнес только:
— Благодарю вас! — А затем совершенно сухо предупредил: — Господа, вы все будете обысканы. Имеющим документы лучше сдать, не дожидаясь этого.
Из внутренних покоев вернулись полицейские надзиратели и привели с собой Андреева. Он вошел хмурый, сбычившийся, шаркая по полу домашними шлепанцами. Его красивое лицо, с цыганским разлетом густых черных бровей, отражало крайнюю степень презрения к вышагивающим позади него агентам охранного отделения. Чувствовалось, что его так и распирает желани» садануть их под ребра согнутым локтем.
— Господин полицейский чин,— глуховатым, бухающим голосом проговорил Андреев,— эти ваши архангелы стащили меня больного с постели...
Фуллон поднялся, сказал с достоинством:
— Имею честь представиться, Леонид Николаевич! Отдельного корпуса жандармов штабс-ротмистр Фуллон.
— Не имеет значения, отдельного или не отдельного и штабе или не штабе,— сказал Андреев, обдергивая на себе длинную, неподпоясанную рубаху с расстегнутым воротником, не то стыдясь, не то, наоборот, гордясь своим затрапезным одеянием.— Что нужно штабсу от писателя Леонида Андреева?
— Не имеет значения — писатель или не писатель Леонид Андреев,— задетый за живое, ответил Фуллон, переменив спокойный тон на начальственные раскаты.— Вы арестованы как соучастник тайного совещания противоправительственных заговорщиков.
— Угу! Что еще мне приписывается? — хрипловато пробубнил Андреев. И вдруг озарился наивной детской улыбкой: — В ночном горшке под кроватью ваши подручные обнаружили гремучую ртуть?
— Шутить, Леонид Николаевич, у вас не отнимается право,— сказал Фуллон.— Но свободы лишить вас я обязан. До последующих распоряжений высших властей.
Выдержать это было невозможно. Дубровинский вскочил со стула, подбежал к Фуллону:
— Господин штабс-ротмистр, Леонид Николаевич не имеет решительно никакого отношения к нашему совещанию. Он даже не видел ни разу ни одного из нас, кроме меня, и то, когда я, совершенно незнакомый ему человек, имел дерзость попросить разрешения собраться вот здесь. Мы все свидетельствуем, что Леонид Николаевич болен и не показывался в этой комнате. Арестовывать знаменитого писателя лишь за то, что неизвестные ему...
— Господин Дубровинский,— оборвал Фуллон,— ваше свидетельство ни к чему, все это будет проверено следствием, в том числе и сколь незнакомы хозяину квартиры собравшиеся у него люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124