сантехника грое интернет магазин
И мне еще хотелось бы расспросить вас о Кронштадте. Но пусть сегодня вами займется Юлия Ивановна. Нет, нет, никаких возражений! Лечитесь! Революционер должен быть «зубатым». В прямом и переносном смысле этого слова».
Дубровинский стал горячо возражать, доказывая, что он вполне способен продолжать разговор. Другое дело, если сам Владимир Ильич, по существу, прямо с поезда, первый день в России, в Петербурге...
«Те-те-те!— перебил Ленин.— Эк, куда вы клоните! Вот именно в первый день я и должен всюду поспеть. На свежий взгляд, на свежую голову все видится, слышится, делается лучше. Первый день — это всегда самый большой и самый важный день. Если бы все дни подряд были только первыми! И коль вы действительно способны продолжать разговор — расскажите подробнее, что произошло в Кронштадте? Вы были, я знаю, участником этих событий»,
Ленин уселся за стол, боком к Дубровинскому. Несколько раз провел рукой от виска к затылку, приглаживая мягкие редкие волосы.
«В Кронштадте, Владимир Ильич, произошла тяжелая и горькая ошибка. Восстание там зрело давно, было неизбежным...»
«...и необходимым!—вставил Ленин.—Как и по всей России!»
«И необходимым,— подтвердил Дубровинский.— Но точно разработанного плана — по дням и часам — не было. А приблизительные сроки — имелся в виду самый конец октября — это для боевых действий губительно. Восстание получилось стихийным. И вот — много убитых, раненых. Почти четыре тысячи арестованных, которым грозила виселица, если бы не забастовали все питерские рабочие».
«Вы сказали: «ошибка». Люди не понимали, во имя чего берутся за оружие, или не знали, как действовать?»
«Кронштадт был раскален еще с прошлого года, когда по приказу командования чуть не насмерть запороли розгами матроса Кандыбина. А мы не сумели взять руководство в крепкие руки, не сумели провести свой план. Стихия опередила нас».
«Прошла ровно неделя между вашим выходом из Таганской тюрьмы и началом кронштадтского восстания,— как бы про себя отметил Ленин.— А в тюрьме вы просидели восемь месяцев.— И громче, резко: — Да, вы правы, это скверно, архи-скверно, когда стихия опережает нас! «День за год!» —вот лозунг, которому обязаны подчиняться борцы в период революции. Они должны быть впереди стихии, угадывая ее возможный взрыв, и, во всяком случае, при взрыве немедленно становиться во главе движения! Тут я с вами согласен полностью. Итак, восстание началось раньше, чем предполагалось в Петербургском комитете. Что непосредственно послужило тому причиной?»
«Комендант крепости генерал Беляев арестовал нескольких солдат и матросов, настроенных революционно, и приказал заточить в один из фортов. Судить. Они были схвачены на глазах у матросов, свободных в тот вечер от службы. Матросы потребовали выпустить арестованных, ссылаясь на царский манифест. Офицер охраны ответил грубым отказом: «Царем-де манифест не для вас, шелудивых, писан». Матросы бросились к нему: «Не
оскорбляй, ваше благородие!» Он стал стрелять в упор. Убил двоих. И тогда началось...»
Ленин порывисто ударил ладонью по столу.
«А что иное оставалось делать матросам? Мы допускаем чудовищно много различных ошибок. Однако подавление крон» штадтского восстания — это не победа самодержавия, и горькие наши потери в этом восстании не роковые потери. Кронштадт — закономерная фаза одного большого сражения, которое пролетариат дает царизму. Разве мог не быть Кронштадт после «Потемкина» и после Кровавого воскресенья здесь же, на улицах Питера? И разве не был уже после Кронштадта матросский Владивосток? А вы слышали, сегодня начались волнения на «Очакове» в Севастополе! Будут! Черт возьми, будут и еще восставния, целая цепь таких неизбежных и необходимых восстаний, вплоть до самого последнего и решительного!»
Задумался, постукивая пальцами по столу. Взгляд сделался суровым. Настроение Ленина передалось и Дубровинскому.
«Да, Владимир Ильич, последнего, и решительного, и возможно, близкого...»
«...которое я охотно оттянул бы до весны! Подготовиться! Подготовиться лучше.— Ленин потер лоб рукой.— Но разве нас спросят? Так же, как не спросили и в Кронштадте. Идея смелой, открытой революционной борьбы уже вырвалась из тесных рамок подпольных кружков, овладела массами. Их надо направить точно, ими надо руководить».
«Устной пропаганды и агитации для этого недостаточно. Поспеть на все собрания и митинги просто физически невозможно. А кроме того, люди думают, беседуют ведь не только на собраниях».
«Вот именно! Потому я так и рвался в Питер, где нынче открылась прекрасная возможность через газету, нашу газету, разговаривать с миллионами. И завтра же, не откладывая, завтра же нам следует собрать расширенное заседание редакционной коллегии! «Новая жизнь» должна начать новую жизнь! Но вернемся, Иосиф Федорович, еще раз к Кронштадту. Объясните точнее, что же все-таки в наибольшей мере и конкретно послужило там причиной неудачи? Исключительно ли некоторая преждевременность начала восстания?»
Он, Дубровинский, сидел, нервно подергивая кончики усов. Как объяснить Ленину, если самому себе до последнего времени он не в состоянии со всей определенностью ответить на такой вопрос? И в тот миг, когда после его речи там, на митинге, внезапно ударили первые винтовочные залпы, когда невозможно было понять, кто же принял на себя главное командование, где штаб, какими силами располагают восставшие. И позже, когда прогремели последние выстрелы, скосившие у него на глазах ни в чем не повинного «штатского», а ему, Дубровинскому, тоже грозило.
смертью холодное дуло офицерского браунинга. И даже, когда, вернувшись из Кронштадта, он с воспаленными от бессонницы глазами дни и ночи проводил на рабочих собраниях, добиваясь решительной поддержки арестованных, писал листовки, прокламации от имени Петербургского комитета РСДРП, призывая к всеобщей политической стачке, чтобы силой гнева народного предотвратить кровавую расправу над участниками восстания.
И это удалось. Забастовало сто сорок тысяч человек. Правительство перепугалось. Военно-полевой суд с его обязательными смертными приговорами был заменен военно-окружным судом, что означало тюрьмы и каторгу, но все же сохранение жизни подсудимым. Это определенная победа революции. А в чем наиболее существенная причина ее поражения там, в Кронштадте?
«Вижу, вам затруднительно ответить,— сказал Ленин.— Вам не хочется повторить полюбившееся весьма общее слово «ошибка», а иного определения вы не найдете. Так? И поэтому вы не можете назвать мне ни одной конкретной причины».
Нет, конечно, не так, не совсем так думает он сам, как говорит сейчас Ленин, жестоко заостряя свой вопрос. Но действительно резкое слово «ошибка» нависло, роковым образом нависло над событиями, лишая их объективной оценки. И приходится только слушать.
«Все дело, дорогой Иосиф Федорович, очевидно, в том, что вы приравниваете частное к целому. По отношению к назревшей революции как к целому отдельное восстание, если оно плохо подготовлено и проведено, может стать серьезной ошибкой. И искать причину неудач в таком случае следует именно в самом лишь восстании, но отнюдь не в революции вообще. Анализ всегда должен идти вглубь. Пойдемте вглубь. Кронштадтское восстание — одна из частиц, составляющих назревающую революцию. Давайте теперь примем его как нечто целое, а затем уже по отношению к этому целому поищем допущенные ошибки. В чем они? В чем они, частные, конкретные ошибки? Это важно для того, чтобы понять, где наше самое слабое место, тот больной нерв, который пронизывает каждую клеточку и сковывает движения всего организма в целом».
Он, Дубровинский, прикрыл тогда глаза ладонью. Он любил точные науки — логику, математику. Но со своей повседневной работой революционера-подпольщика никогда их не сопоставлял, действовал, как ему казалось, интуитивно, применяясь к обстоятельствам. А ведь жизнь в любом своем проявлении действительно подчинена и некоторым общим законам. Ленин предлагает своеобразный математический ключ...
«Итак, какими вооруженными силами было подавлено восстание?— допытывался Ленин. — Внутренними же, кронштадтскими, или присланными из Петербурга?»
«Главным образом присланными из Петербурга,— ответил' он.— Не появись войска так быстро, некоторые, вначале верные правительству части кронштадтского гарнизона непременно зач тем присоединились бы к восставшим».
«И оружия хватило бы? Ответили бы на пушечный огонь ка-рателей не винтовочными выстрелами, а тоже пушечным огнем?»
«Владимир Ильич, Кронштадт — абсолютно непобедимая крепость. Если бы она была восставшими до подхода карательных войск захвачена полностью, и в первую очередь надежно захвачены пороховые погреба, не знаю, какая сила могла бы ее одолеть».
«И упустили!—с досадой сказал Ленин.— А по каким путям так быстро подоспели каратели? Кронштадт — остров. Почему сразу же не были закрыты главные пути? Не это ли еще одна из самых существенных ошибок?»
«Да, это так,— поколебавшись, ответил Дубровинский.— Но как именно все это получилось, разобраться сейчас в подробностях невозможно».
«И не будем пока разбираться в подробностях. Разберемся в самом основном. Не научились мы еще по-настоящему думать и заботиться о военной стороне восстания. Да, да, о военной! Вот в чем штука! И сегодня в беседе со мной Красин, наш ответственный техник, финансист и транспортер, полностью тоже подтвердил это. Но ведь время течет, оно не ждет, вспыхнут и вспыхивают беспрестанно другие восстания. И вам, Иосиф Федорович, придется участвовать, в них непременно. Не только агитатором. Быть может, руководителем! Не забывайте о военной стороне дела».
Ленин снова поднялся и заходил по комнате, заложив руки за спину.
«Вы в Кронштадте подвергались большой опасности, Иосиф Федорович?» — спросил, останавливаясь.
«Нет,— сказал Дубровинский.— Опасности для меня лично не было никакой».
«Дяденька» рассказывала, как вы, будучи в Астрахани агентом «Искры», выступали на собрании бондарей в столь раскаленной обстановке, что полиция вполне могла под благовидным предлогом проломить вам голову. И во время кровавого побоища девятого января, я знаю, вы, случалось, лезли прямо под пули. Разумная осторожность совсем не лишнее качество для революционера».
«Пуля — дура», говаривал Суворов. Что же касается Астрахани, Книпович преувеличивает. Женщинам это всегда несколько свойственно».
Ленин весело рассмеялся.
«Ну нет. Лидия Михайловна неспроста сделалась «Дяденькой». Мужская кличка ей дана была не зря!»
И сразу стал серьезным. Присел у стола на краешек стула, подвернув под себя правую ногу.
«Газета! Брошюры, листовки, печатное слово во всех видах! Вот что нам сейчас больше всего необходимо,— заговорил он, временами прикладывая сжатый кулак к губам.— Руководить партией, пролетариатом России при теперешнем гигантском росте рабочего движения можно только печатью. «Новая жизнь» в Петербурге — отлично! Но этого крайне мало. Не представляю Москвы, где очень сильная партийная организация, без хорошо поставленной крупной рабочей газеты. И может быть, даже двух газет! Иосиф Федорович, вот вам предложение: возвратиться в Москву и заняться там организацией печати. Ответственно, крупно. Вас в Москве хорошо знают, вы Москву хорошо знаете, вам и карты в руки. Согласны?»
Вопрос Ленина, хотя и подготовленный всем ходом разговора, тем не менее словно обжег Дубровинского стремительностью, с какой был задан. Непроизвольно он схватился за щеку.
«Ах, все-таки зубы? Ну, ничего, как говорится, до свадьбы заживет. При содействии нашей любезной хозяйки,— шутливо сказал Ленин, заметив движение Дубровинского. И потер руки: — Вы согласны. Я рад!»
«Я еще ничего не ответил, Владимир Ильич. Застигнут врасплох».
«Нет, вы ответили. Глаза ваши ответили. Итак, послушайте теперь мой вам совет: «Новая жизнь», сказал я, отлично. Подтверждаю. Но посудите сами — в роскошном доме, в кабинетах мягкие ковры... Да разве заводской рабочий со своей еще малограмотной корреспонденцией осмелится зайти в такое помещение? А это самые наижелательнейшие авторы! Хроника по примеру буржуазных газет заполнена великосветскими сплетнями. Очень это пролетариям интересно! Полно декадентов, надо всеми господствует поэт Минский. Дорогой Иосиф Федорович, начиная дело в Москве, постарайтесь всего этого сразу же избежать. Там Соколов, Голубков, Шанцер, Васильев-Южин, отличные товарищи! Пугает денежная сторона дела? Все издержки обещает взять на себя Максим Горький. Поможет и Савва Морозов, Шмит. Что еще? Завтра сюда приедет Шанцер, и мы тогда окончательно по всем деталям договоримся. А теперь — руку, Иосиф Федорович!»
И протянул свою, раскрытой ладонью вверх. Дубровинский крепко пожал ее. Ленин вынул часы, посмотрел с сожалением на стрелки. Потом защелкнул крышку, подержал часы, как бы взвешивая.
«Пора идти, дьявольски быстро бежит время,-— сказал, собирая со стола листки недописанной статьи и засовывая их во внутренний карман пиджака.— Пора идти».
Дубровинский поспешно встал.
«Прежде вас на улицу выйду я, Владимир Ильич. За углом пропущу вперед и пойду по другой стороне».
«Что?! — вдруг совершенно несвойственным ему басом воскликнул Ленин.— Провожать меня? Ни в коем случае! Да, батенька мой, я получше вас знаю все питерские подворотни! И все проходные дворы. Притом в России нынче «свобода», а у меня вполне пригодный паспорт, к которому не то что Петр Иванович Рачковский, а и сам новоиспеченный министр господин Дурново не придерется. И одет я, как видите... — Он пробежался пальцами по отворотам старенького пиджака, пристукнул каблуками грубых растоптанных штиблет.— Наконец, я вооружен!»
«Нет, нет, все равно! Никак невозможно допустить, чтобы в Петербурге в первый же свой день и вы оказались на улице без провожающего».
«Вот как?—иронически проговорил Ленин.— Так-таки и невозможно допустить? А ведь сюда-то я пришел один!»
И, распахнув дверь, громко позвал хозяйку дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Дубровинский стал горячо возражать, доказывая, что он вполне способен продолжать разговор. Другое дело, если сам Владимир Ильич, по существу, прямо с поезда, первый день в России, в Петербурге...
«Те-те-те!— перебил Ленин.— Эк, куда вы клоните! Вот именно в первый день я и должен всюду поспеть. На свежий взгляд, на свежую голову все видится, слышится, делается лучше. Первый день — это всегда самый большой и самый важный день. Если бы все дни подряд были только первыми! И коль вы действительно способны продолжать разговор — расскажите подробнее, что произошло в Кронштадте? Вы были, я знаю, участником этих событий»,
Ленин уселся за стол, боком к Дубровинскому. Несколько раз провел рукой от виска к затылку, приглаживая мягкие редкие волосы.
«В Кронштадте, Владимир Ильич, произошла тяжелая и горькая ошибка. Восстание там зрело давно, было неизбежным...»
«...и необходимым!—вставил Ленин.—Как и по всей России!»
«И необходимым,— подтвердил Дубровинский.— Но точно разработанного плана — по дням и часам — не было. А приблизительные сроки — имелся в виду самый конец октября — это для боевых действий губительно. Восстание получилось стихийным. И вот — много убитых, раненых. Почти четыре тысячи арестованных, которым грозила виселица, если бы не забастовали все питерские рабочие».
«Вы сказали: «ошибка». Люди не понимали, во имя чего берутся за оружие, или не знали, как действовать?»
«Кронштадт был раскален еще с прошлого года, когда по приказу командования чуть не насмерть запороли розгами матроса Кандыбина. А мы не сумели взять руководство в крепкие руки, не сумели провести свой план. Стихия опередила нас».
«Прошла ровно неделя между вашим выходом из Таганской тюрьмы и началом кронштадтского восстания,— как бы про себя отметил Ленин.— А в тюрьме вы просидели восемь месяцев.— И громче, резко: — Да, вы правы, это скверно, архи-скверно, когда стихия опережает нас! «День за год!» —вот лозунг, которому обязаны подчиняться борцы в период революции. Они должны быть впереди стихии, угадывая ее возможный взрыв, и, во всяком случае, при взрыве немедленно становиться во главе движения! Тут я с вами согласен полностью. Итак, восстание началось раньше, чем предполагалось в Петербургском комитете. Что непосредственно послужило тому причиной?»
«Комендант крепости генерал Беляев арестовал нескольких солдат и матросов, настроенных революционно, и приказал заточить в один из фортов. Судить. Они были схвачены на глазах у матросов, свободных в тот вечер от службы. Матросы потребовали выпустить арестованных, ссылаясь на царский манифест. Офицер охраны ответил грубым отказом: «Царем-де манифест не для вас, шелудивых, писан». Матросы бросились к нему: «Не
оскорбляй, ваше благородие!» Он стал стрелять в упор. Убил двоих. И тогда началось...»
Ленин порывисто ударил ладонью по столу.
«А что иное оставалось делать матросам? Мы допускаем чудовищно много различных ошибок. Однако подавление крон» штадтского восстания — это не победа самодержавия, и горькие наши потери в этом восстании не роковые потери. Кронштадт — закономерная фаза одного большого сражения, которое пролетариат дает царизму. Разве мог не быть Кронштадт после «Потемкина» и после Кровавого воскресенья здесь же, на улицах Питера? И разве не был уже после Кронштадта матросский Владивосток? А вы слышали, сегодня начались волнения на «Очакове» в Севастополе! Будут! Черт возьми, будут и еще восставния, целая цепь таких неизбежных и необходимых восстаний, вплоть до самого последнего и решительного!»
Задумался, постукивая пальцами по столу. Взгляд сделался суровым. Настроение Ленина передалось и Дубровинскому.
«Да, Владимир Ильич, последнего, и решительного, и возможно, близкого...»
«...которое я охотно оттянул бы до весны! Подготовиться! Подготовиться лучше.— Ленин потер лоб рукой.— Но разве нас спросят? Так же, как не спросили и в Кронштадте. Идея смелой, открытой революционной борьбы уже вырвалась из тесных рамок подпольных кружков, овладела массами. Их надо направить точно, ими надо руководить».
«Устной пропаганды и агитации для этого недостаточно. Поспеть на все собрания и митинги просто физически невозможно. А кроме того, люди думают, беседуют ведь не только на собраниях».
«Вот именно! Потому я так и рвался в Питер, где нынче открылась прекрасная возможность через газету, нашу газету, разговаривать с миллионами. И завтра же, не откладывая, завтра же нам следует собрать расширенное заседание редакционной коллегии! «Новая жизнь» должна начать новую жизнь! Но вернемся, Иосиф Федорович, еще раз к Кронштадту. Объясните точнее, что же все-таки в наибольшей мере и конкретно послужило там причиной неудачи? Исключительно ли некоторая преждевременность начала восстания?»
Он, Дубровинский, сидел, нервно подергивая кончики усов. Как объяснить Ленину, если самому себе до последнего времени он не в состоянии со всей определенностью ответить на такой вопрос? И в тот миг, когда после его речи там, на митинге, внезапно ударили первые винтовочные залпы, когда невозможно было понять, кто же принял на себя главное командование, где штаб, какими силами располагают восставшие. И позже, когда прогремели последние выстрелы, скосившие у него на глазах ни в чем не повинного «штатского», а ему, Дубровинскому, тоже грозило.
смертью холодное дуло офицерского браунинга. И даже, когда, вернувшись из Кронштадта, он с воспаленными от бессонницы глазами дни и ночи проводил на рабочих собраниях, добиваясь решительной поддержки арестованных, писал листовки, прокламации от имени Петербургского комитета РСДРП, призывая к всеобщей политической стачке, чтобы силой гнева народного предотвратить кровавую расправу над участниками восстания.
И это удалось. Забастовало сто сорок тысяч человек. Правительство перепугалось. Военно-полевой суд с его обязательными смертными приговорами был заменен военно-окружным судом, что означало тюрьмы и каторгу, но все же сохранение жизни подсудимым. Это определенная победа революции. А в чем наиболее существенная причина ее поражения там, в Кронштадте?
«Вижу, вам затруднительно ответить,— сказал Ленин.— Вам не хочется повторить полюбившееся весьма общее слово «ошибка», а иного определения вы не найдете. Так? И поэтому вы не можете назвать мне ни одной конкретной причины».
Нет, конечно, не так, не совсем так думает он сам, как говорит сейчас Ленин, жестоко заостряя свой вопрос. Но действительно резкое слово «ошибка» нависло, роковым образом нависло над событиями, лишая их объективной оценки. И приходится только слушать.
«Все дело, дорогой Иосиф Федорович, очевидно, в том, что вы приравниваете частное к целому. По отношению к назревшей революции как к целому отдельное восстание, если оно плохо подготовлено и проведено, может стать серьезной ошибкой. И искать причину неудач в таком случае следует именно в самом лишь восстании, но отнюдь не в революции вообще. Анализ всегда должен идти вглубь. Пойдемте вглубь. Кронштадтское восстание — одна из частиц, составляющих назревающую революцию. Давайте теперь примем его как нечто целое, а затем уже по отношению к этому целому поищем допущенные ошибки. В чем они? В чем они, частные, конкретные ошибки? Это важно для того, чтобы понять, где наше самое слабое место, тот больной нерв, который пронизывает каждую клеточку и сковывает движения всего организма в целом».
Он, Дубровинский, прикрыл тогда глаза ладонью. Он любил точные науки — логику, математику. Но со своей повседневной работой революционера-подпольщика никогда их не сопоставлял, действовал, как ему казалось, интуитивно, применяясь к обстоятельствам. А ведь жизнь в любом своем проявлении действительно подчинена и некоторым общим законам. Ленин предлагает своеобразный математический ключ...
«Итак, какими вооруженными силами было подавлено восстание?— допытывался Ленин. — Внутренними же, кронштадтскими, или присланными из Петербурга?»
«Главным образом присланными из Петербурга,— ответил' он.— Не появись войска так быстро, некоторые, вначале верные правительству части кронштадтского гарнизона непременно зач тем присоединились бы к восставшим».
«И оружия хватило бы? Ответили бы на пушечный огонь ка-рателей не винтовочными выстрелами, а тоже пушечным огнем?»
«Владимир Ильич, Кронштадт — абсолютно непобедимая крепость. Если бы она была восставшими до подхода карательных войск захвачена полностью, и в первую очередь надежно захвачены пороховые погреба, не знаю, какая сила могла бы ее одолеть».
«И упустили!—с досадой сказал Ленин.— А по каким путям так быстро подоспели каратели? Кронштадт — остров. Почему сразу же не были закрыты главные пути? Не это ли еще одна из самых существенных ошибок?»
«Да, это так,— поколебавшись, ответил Дубровинский.— Но как именно все это получилось, разобраться сейчас в подробностях невозможно».
«И не будем пока разбираться в подробностях. Разберемся в самом основном. Не научились мы еще по-настоящему думать и заботиться о военной стороне восстания. Да, да, о военной! Вот в чем штука! И сегодня в беседе со мной Красин, наш ответственный техник, финансист и транспортер, полностью тоже подтвердил это. Но ведь время течет, оно не ждет, вспыхнут и вспыхивают беспрестанно другие восстания. И вам, Иосиф Федорович, придется участвовать, в них непременно. Не только агитатором. Быть может, руководителем! Не забывайте о военной стороне дела».
Ленин снова поднялся и заходил по комнате, заложив руки за спину.
«Вы в Кронштадте подвергались большой опасности, Иосиф Федорович?» — спросил, останавливаясь.
«Нет,— сказал Дубровинский.— Опасности для меня лично не было никакой».
«Дяденька» рассказывала, как вы, будучи в Астрахани агентом «Искры», выступали на собрании бондарей в столь раскаленной обстановке, что полиция вполне могла под благовидным предлогом проломить вам голову. И во время кровавого побоища девятого января, я знаю, вы, случалось, лезли прямо под пули. Разумная осторожность совсем не лишнее качество для революционера».
«Пуля — дура», говаривал Суворов. Что же касается Астрахани, Книпович преувеличивает. Женщинам это всегда несколько свойственно».
Ленин весело рассмеялся.
«Ну нет. Лидия Михайловна неспроста сделалась «Дяденькой». Мужская кличка ей дана была не зря!»
И сразу стал серьезным. Присел у стола на краешек стула, подвернув под себя правую ногу.
«Газета! Брошюры, листовки, печатное слово во всех видах! Вот что нам сейчас больше всего необходимо,— заговорил он, временами прикладывая сжатый кулак к губам.— Руководить партией, пролетариатом России при теперешнем гигантском росте рабочего движения можно только печатью. «Новая жизнь» в Петербурге — отлично! Но этого крайне мало. Не представляю Москвы, где очень сильная партийная организация, без хорошо поставленной крупной рабочей газеты. И может быть, даже двух газет! Иосиф Федорович, вот вам предложение: возвратиться в Москву и заняться там организацией печати. Ответственно, крупно. Вас в Москве хорошо знают, вы Москву хорошо знаете, вам и карты в руки. Согласны?»
Вопрос Ленина, хотя и подготовленный всем ходом разговора, тем не менее словно обжег Дубровинского стремительностью, с какой был задан. Непроизвольно он схватился за щеку.
«Ах, все-таки зубы? Ну, ничего, как говорится, до свадьбы заживет. При содействии нашей любезной хозяйки,— шутливо сказал Ленин, заметив движение Дубровинского. И потер руки: — Вы согласны. Я рад!»
«Я еще ничего не ответил, Владимир Ильич. Застигнут врасплох».
«Нет, вы ответили. Глаза ваши ответили. Итак, послушайте теперь мой вам совет: «Новая жизнь», сказал я, отлично. Подтверждаю. Но посудите сами — в роскошном доме, в кабинетах мягкие ковры... Да разве заводской рабочий со своей еще малограмотной корреспонденцией осмелится зайти в такое помещение? А это самые наижелательнейшие авторы! Хроника по примеру буржуазных газет заполнена великосветскими сплетнями. Очень это пролетариям интересно! Полно декадентов, надо всеми господствует поэт Минский. Дорогой Иосиф Федорович, начиная дело в Москве, постарайтесь всего этого сразу же избежать. Там Соколов, Голубков, Шанцер, Васильев-Южин, отличные товарищи! Пугает денежная сторона дела? Все издержки обещает взять на себя Максим Горький. Поможет и Савва Морозов, Шмит. Что еще? Завтра сюда приедет Шанцер, и мы тогда окончательно по всем деталям договоримся. А теперь — руку, Иосиф Федорович!»
И протянул свою, раскрытой ладонью вверх. Дубровинский крепко пожал ее. Ленин вынул часы, посмотрел с сожалением на стрелки. Потом защелкнул крышку, подержал часы, как бы взвешивая.
«Пора идти, дьявольски быстро бежит время,-— сказал, собирая со стола листки недописанной статьи и засовывая их во внутренний карман пиджака.— Пора идти».
Дубровинский поспешно встал.
«Прежде вас на улицу выйду я, Владимир Ильич. За углом пропущу вперед и пойду по другой стороне».
«Что?! — вдруг совершенно несвойственным ему басом воскликнул Ленин.— Провожать меня? Ни в коем случае! Да, батенька мой, я получше вас знаю все питерские подворотни! И все проходные дворы. Притом в России нынче «свобода», а у меня вполне пригодный паспорт, к которому не то что Петр Иванович Рачковский, а и сам новоиспеченный министр господин Дурново не придерется. И одет я, как видите... — Он пробежался пальцами по отворотам старенького пиджака, пристукнул каблуками грубых растоптанных штиблет.— Наконец, я вооружен!»
«Нет, нет, все равно! Никак невозможно допустить, чтобы в Петербурге в первый же свой день и вы оказались на улице без провожающего».
«Вот как?—иронически проговорил Ленин.— Так-таки и невозможно допустить? А ведь сюда-то я пришел один!»
И, распахнув дверь, громко позвал хозяйку дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124