И торжественно заявили друг другу, что с этой минуты считают себя членами РСДРП.
Потом долго размышляли, гадали. Где же все-таки, в каком городе состоялся съезд? Был ли на нем представитель московского пролетариата? «Московский рабочий союз» в «Манифесте» не упоминался. Неужели стараниями Зубатова он вырублен
совершенно под корень? И вообще, известно ли охранке о состоявшемся съезде?Так и разошлись в полном неведении.Что же касается Зубатова, он узнал об учредительном съезде РСДРП ненамного раньше Дубровинского. Узнал, для себя совершенно неожиданно, из показаний арестованного Александра Ванновского.
Зубатов негодовал, задето было его профессиональное самолюбие. Он вызывал своих подчиненных, распекал их за ослабление бдительности. Даже Медникову попенял: «Ну что же, Евстратий, в галоше, в рваной галоше сидим? Как это филеры твои подкачали? И ты сам — «правая» моя рука?»
Медников строптиво отмахивался: «Сергей Васильевич, ты меня не замай! Что по внешнему наблюдению, извини, точно сработано. И выследили, как видишь, и выловили всех. А что эти пролетарии в Минске заседали, о чем у них в помещении был разговор и чего они там, какую партию учредили,— это ты с Сазонова спрашивай. Или с себя самого». И Медников был прав. Он заведовал только филерами, «внешним наблюдением», а секретные агенты, «внутреннее освещение», были в распоряжении ротмистра Сазонова — «левой руки» Зубатова.
Прав был Медников и в том, что почти всех участников съезда выследили и арестовали. Но честь жандармского мундира все равно страдала. Ведь арестовывались-то эти люди совершенно по другим подозрениям, а не как делегаты! Чуть не год целый понадобился, чтобы разгадать суть минской встречи девятерых «марксят»! Только теперь становится ясной и шифрованная запись в тетради Семеновой, которую она, не ведая сама, что записывает, сделала по стукам Ванновского, но не сумела вручить адресату — Корнатовской. Ах! Ах! Зубатов кипел: «но «Мамоч-ка»-то, что же «Мамочка»? Как же она-то не смогла вовремя проникнуть своим всевидящим оком в эту эсдековскую тайну?»
Зубатов съездил к «Мамочке». Вошел сердитый, а расстался с нею весело. Он провел длинный вечер в приятнейшей беседе, еще раз убедившись в таланте этой женщины, уме, обаянии, дальновидности и самой искренней преданности престолу. А на всякого мудреца довольно простоты, как утверждает народная пословица. Есть еще и прелестнейший афоризм Козьмы Пруткова, весьма пригодный для данного случая: «Нельзя объять необъятное!» То, что «Мамочка» именно в это же время сумела сделать для разгрома екатеринославской подпольной типографии, уже ей зачтется, как любит она сама говорить, и в аду и на небесах. Прощаясь, Зубатов долго и нежно целовал «Мамочки-ну» руку. На этом и была поставлена точка.
К тому же Зубатов был все более одержим давней своей идеей создания рабочих организаций под эгидой полицейских властей. Все прочее у него, меркло теперь перед этим. И радостно видел себя охотником, убивающим сразу двух зайцев: он, Зубатоз, становится любимцем царя, утихомирив революционные страсти, и угоден рабочему люду, приняв на себя защиту его интересов.
Впрочем, была у Зубатова и еще одна страсть — это план охвата единой сетью охранных отделений всей территории Российской империи. Уж очень грубо, топорно действуют в губерниях жандармские управления. Что сумеет сделать на местах московское охранное отделение через своих «летучих» агентов, только то, по существу, и сделано как следует. Стало быть, надо по московскому образцу создать и повсюду столь надежную систему политического сыска, чтобы деятельность любых тайных организаций всегда была видна, как огурцы, взращиваемые в стеклянных оранжереях. И надо создать еще хорошую школу; внутренних агентов, подобных «Мамочке», агентоз-«огородни-ков», которые внимательно следили бы за ростом и развитием таких «огурцов», при надобности и поливали бы их, и пропалывали, и вносили бы в почву нужные удобрения, а снимали урожай точно тогда, когда наступит «сезон».
Наиболее многообещающей представлялась Зубатову «оранжерея», где как бы на разных ее половинах разместились недавно возникший «Бунд» и созданная под его, зубатовским, прямым покровительством «Независимая еврейская рабочая партия». Между собой эти две партии во многом враждовали, но сходились в одном: еврейское рабочее движение заключает в себе свои особые национально-культурные интересы и потому не может раствориться в общероссийской социал-демократии. Уже на первом съезде РСДРП бундовцы оговорили себе право быть организацией самостоятельной в вопросах, касающихся еврейского пролетариата. Узнав об этом из допросов арестованных делегатов съезда, Зубатов возликовал. Сегодня Бундом заявлена автономия в одних вопросах, завтра к ним добавятся другие. Принцип «разделяй и властвуй» на этот раз осуществлялся сам собой, без всяких усилий с его стороны. Партия, которая с первых своих дней становится как бы склеенной из разнородных, «автономных» частиц, в подходящий момент очень легко может опять расколоться как раз по такой склейке. И потому Зубатов дал установки своей внутренней агентуре, сразу же вросшей в организм этих партий, действовать поощрительно во всем, что касалось внутренних несогласий между бундовцами и независим-цами, с одной стороны, и РСДРП, пока она еще начисто не уничтожена, с другой стороны.
Сквозь пальцы он посмотрел и на состоявшийся в Минске первый съезд русских сионистов. Более того, кое в чем ему и решительно посодействовал. Среди своих приверженцев второй его любимицей, после «Ма-мочки», стала молодая, экзальтированная Маня Вильбушевич. С той только разницей, что «Мамочка» числилась в списках наисекретнейших сотрудников охранки очень давно, имела весьма приличное жалованье, а Маня Вильбушевич, состоя в рядах не-зависимцев, ни разу пока еще не встречалась с Зубатовым и, разумеется, не получала от него никакого вознаграждения. Это был пока лишь потенциальный агент, поскольку Вильбушевич, сама того не зная, вела среди своих как раз такую линию, которая наилучшим образом отвечала желаниям Зубатова. И она была человеком искренне, страстно убежденным, что служит высоким целям, совершенно не подозревающим того, что охранка видит в ней будущего своего сотрудника. А Зубатов не любил выпускать из рук таких людей.
И знал, что рано или поздно Маня станет его действительным агентом — влюбленность в его, зубатовские, идеи заставит ее пойти на это. Вильбушевич станет агентом охранки! Пусть даже потом, когда она поймет, что это значит, ее и постигнет жестокая душевная драма.
По довольно-таки сложной цепочке, через Бориса Переса и его знакомых в Москве, Иосифу удалось все же установить, что Корнатовская на свободе, по-прежнему вне подозрений охранки и именно она послала ему книгу с секретным вложением в корешке переплета. Она очень рада, что бандероль дошла по назначению, и время от времени с такой же осторожностью будет и еще посылать ему важнейшую литературу.
Действительно вскоре вслед за этим, но не по почте, а через третье лицо, совершенно Иосифу незнакомое, был передан ему сборник «Экономические этюды и статьи» Владимира Ильина. Иосиф прочел книгу и понял: Владимир Ильин — это Владимир Ульянов.
Да, да, Владимир Ульянов. Он третий год в сибирской ссылке, оторван от столицы, больших городов, библиотек, но как отлично он владеет материалом! А как глубоко знает жизнь! И не подумаешь, что это пишет человек, запрятанный самодержавием в отчаянную глушь. Вот пример, которому следовать должны все, оказавшиеся в подобном положении: ни одного потерянного часа!
И хотя Иосиф давно уже сам себе установил такое же правило, теперь ему вдруг представилось, что он просто бездельничает. Успешно освоил математику и немецкий язык, прочитал сотни книг на разнообразнейшие темы и может теперь свободно вступать в спор с любыми высокообразованными людьми, да, это так, а все же сам он, за исключением листовок и прокламаций «Рабочего союза», не написал еще ничего. Нет, должно быть
в нем задатков теоретика, исследователя. Ах, познакомиться бы лично с Владимиром Ильичей! Он из Сибири вернется лишь в феврале будущего года. Куда к тому времени судьба забросит его, Иосифа Дубровинского?
«Судьба» предстала в средине июня в образе усатого, перепеленатого кожаными ремнями жандарма.Он появился в доме с повесткой, где предписывалось прибыть на следующий день в губернское жандармское управление. У Дубровинского екнуло сердце. На допрос? Жандарм только пожал плечами. Заставил Иосифа расписаться в книге и удалился.
Ночь для всех прошла беспокойно, хотя каждый и делал вид, что ничуть не встревожен. Иосиф подчеркнуто лег спать даже раньше обычного времени. Братья не донимали расспросами. Но крепкого сна ни у кого из них не было. А женщины — мать и тетя Саша — почти до утра что-то делали у себя, на своей половине, и можно было догадаться: готовят на всякий случай Иосифу белье и сухари, обычное «приданое» для арестанта.
Предчувствия оправдались. В жандармском управлении Дуб-ровинскому зачитали «высочайше утвержденное» решение министерства юстиции: «Выслать на жительство под гласный надзор полиции в Вятскую губернию сроком на четыре года».
Начальник управления, жандармский полковник, медленно положил бумагу на стол и вежливо спросил Дубровинского, все ли ему понятно.
Иосиф пожал плечами. Кажется, ясно. Он ожидал тяжелого приговора. К этому еще на допросах готовил Короткий. Но все-таки в душе надеялся: а может быть, обойдется? Не обошлось. Нетыре года! Теперь ему двадцать два...
— А время, проведенное в тюрьме?— спросил он, еще немного веря в какое-то дикое счастье.
— Здесь сказано вполне определенно: выслать на четыре года,— как бы извиняясь, сказал полковник.— Следовательно, тюремное заключение в этот срок не засчитывается. Ну-с, а отправлять вас будем приблизительно через месяц. Устройте спокойно все свои дела.
Дубровинский горько усмехнулся: «спокойно...». Может быть, еще «весело»? Ведь предстоит прекрасная поездка по этапу в Вятскую губернию, и только на четыре года... Бедная мама! Уж лучше бы его отправили сразу, сегодня же. А то ведь целый месяц ей придется все провожать и провожать...
— Известно, где именно я буду поселен в Вятской губернии?
— Достоверно не знаю, это — дело местных властей,— сказал с прежней любезностью полковник.— Но предположительно, конечно, в один из наиболее удаленных от губернского города уездов. Так что собирайтесь в путь исходя из таких сообрач жений.
— Могу я узнать, кто еще высылается в те же места? Кто будет моими попутчиками?
Полковник посмотрел в бумагу.
— Касательно всей вашей группы сообщить не могу, она ведь ныне разбросана по разным городам. Но отсюда высылается также Семенова Лидия Платоновна. На три года всего. Могу при этом присовокупить,— он понимающе скосил глаза на Дубровин» ского,— как мне известно, из Курска будет к вашей партии присоединен еще Никитин Алексей Яковлевич. Компания, как видите, для вас достаточно приятная. Не могу не отметить весьма гуманного отношения со стороны министра юстиции господина Муравьева.
Месяц, отведенный на сборы в дорогу, пролетел с невероятной быстротой. И не только потому, что слишком сложны оказались сборы, хотя, разумеется, и подготовить все нужное было не просто, никто не мог с полной уверенностью отделить очень нужное от совершенно излишнего — просто житейского опыта для этого не хватало. Приходилось считаться и с тем, что ссыльных где-то повезут по железной дороге или на пароходе, а где-то, быть может, погонят и пешком. Показались особенно короткими эти недели главным образом потому, что Иосиф был озабочен установлением надежных связей с Москвой, чтобы не жить потом в глухих вятских лесах — может ведь и так получиться — отрешенным от всего мира узником.
И это ему удалось. Он получил два вернейших адреса, пользуясь которыми можно было бы бестревожно поддерживать постоянную переписку с Корнатозской, а через нее и с Серебряковой.
Уезжали на восходе солнца.Всю ночь над городом бушевала гроза и хлестал отчаянный ливень. Улицы вымыло начисто. От заборов и деревянных крыш под первыми лучами солнца струились легкие испарения. На тротуарах лежали сбитые ливнем крупные тополевые листья.
Приказано было явиться прямо на вокзал за два часа до прихода поезда.Любовь Леонтьевна еще с вечера заказала подводу. Договорились попутно заехать к Семеновой, на одну телегу взять и ее вещи. Их набралось на двоих изрядно. Едут ведь на долгое жительство. Надо взять запас белья, обуви, одежду на осень и зимнюю. Надо и постель взять с собой. Да на первый случай и сухарей, чаю, сахару, копченой колбасы. Обо всем заботились, хлопотали женщины. Иосиф к этому относился равнодушно. Иногда возражал: «Да куда мне столько? На все четыре года все равно не напасешься. Как с такими тяжелыми вещами буду; я управляться?»
— Ничего, ничего, Ося,— уговаривала тетя Саша.— До вагона тебя мы проводим, а там друг дружку будете выручать. Не в цепях тебя поведут, слава богу!
На ступенях вокзального здания поджидал конвойный жандарм. Он должен был сопровождать высылаемых до Казани, где формировался этап.
Конвойный широко позевывал, прикрывая ладонью рот. Не выспался. Да и гульнул в компании накануне как следует, отпраздновал ильин день, а теперь смертельно трещала голова.
— Эка, набралось провожающих! Как на кладбище,— ухмыльнулся он.
За подводой пришли все Дубровинские и Пересы. Теперь они снимали с телеги поклажу. Жандарм величественно поглядывал сверху, крутил усы.
— Музыкантов чего же не пригласили?— прикрикнул он с издевкой.
Иосифа так и обожгло. «Ну уж нет,— мелькнула мысль,— глумиться над нами я тебе не позволю».
— Музыкантов, господин жандарм, пригласим, когда вас провожать будем,— сказал он, артистично копируя усмешку конвойного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124