И потребовал сохранить прежнюю шестерку. Тогда-то, наоборот, их будет четверо против двоих! Иосиф Федорович, это было жалкое зрелище, когда он выступал! А ему еще подыгрывал Троцкий. Но выборы все же состоялись. Выбрали не «шестерку», а «тройку». И знаете что? Мартов тогда выкинул новую штучку — отказался! Гадко, оскорбительно отказался., Заявил, что вся партийная власть теперь передается Плеханову и Ленину, а он не желает состоять при них в качестве «третьего».— Книпович перевела дыхание.— Вы можете быть удовлетворены, Иосиф Федорович, Мартова в редакцию «Искры» выбрали, но Мартова в редакции нет.
— Я удовлетворен!
— Ах, если бы на этом все и кончилось! Но предстояли ведь еще выборы Центрального Комитета и пятого члена Совета партии. Мартов с Троцким и тут постарались внести сумятицу и нервозность. Правда, их союзников, бундовцев и двух «экономистов», на съезде уже не было. Мартовцы оказались в меньшинстве. И результаты выборов хороши, избраны именно те, кому доверяет наше большинство. Но и на этом все не закончилось!
— Что же было еще?! —Дубровинский опять помрачнел.
— Что еще будет — вот вопрос! А было... Тоже порой и кричали и спорили. И разделялись голоса, когда принимали резолюции. О них в подробностях я вам потом расскажу. Существенно то, что съезд состоялся, заключительную речь Плеханов произнес под общие аплодисменты, а борьба с мартовцами будет продолжаться. И мне кажется, неизвестно, сколь долго и с какой жестокой степенью обострения. Мартов публично, в полный голос заявил: «Все решения законны. Меньшинство подчиняется всем постановлениям съезда». Это было там. И на словах. А что будет здесь? И на деле?
Дубровинский задумчиво тер лоб рукой. Слабый свет лампы бросал серые тени от руки на его впалые щеки.
— Ужасно! — вполголоса пробормотал он.— Ужасно, что не нашлось пути к общему согласию. Может быть, следовало поспорить лишний день, разобраться поглубже во всех противоречиях?
— Нет. Каждый дополнительный день только усугублял бы противоречия,— возразила Кыипович.— Мартов закусил удила, Владимир Ильич одно время был до того потрясен его поведением, что просто заболел. Решил и сам отказаться во имя общего согласия — не входить в состав редакции. Нам пришлось уговаривать его. Он не выступил с таким заявлением. Но пойди Владимир Ильич на этот шаг, Мартов-то немедленно взял бы свои слова обратно! И «Искра» — целиком в его руках. Он тотчас же ввел бы туда прежнюю группу редакторов. А одного Плеханова они вчетвером как-нибудь смяли бы.
— Выйти Ленину из редакции? Что вы, Лидия Михайловна! Этого у меня и в уме не было! Возможен другой вариант...
— А какой же другой, если не отдавать руководство партии меньшинству?—перебила Книпович.— Ведь сразу же по окончании съезда Владимир Ильич вместе с Плехановым предложили Мартову вернуться в редакцию. Да, да, со всей его свитой! Черт с ними! Даже на это пошли! Поставили только единственное условие, чтобы в Совет партии от «Искры» из числа двух ее представителей хотя бы один обязательно принадлежал к большинству. Так Мартов и на это не согласился. Ему хотелось полностью захватить в свои руки и Совет партии!
— Ужасно! Ужасно! — повторял Дубровинский.— Это хуже, чем открытый разрыв с партией. Но вы ничего не сказали, Лидия Михайловна, о Центральном Комитете и Совете партии.
— Центральный Комитет — это строго конспиративно. В отличие от «Искры» ему ведь придется работать главным образом в России, под бдительным оком полиции. Поэтому из числа трех товарищей, избранных в его состав, названа была только одна фамилия. Того, кто находился уже за границей. Это Глебов.— Книпович улыбнулась доверительно.— А для нас с вами — Носков. О нем я вам раньше рассказывала. Он, как и вы, занимался транспортом «Искры», только через другую границу. Второй член Центрального Комитета — Кржижановский. Его вы хорошо знаете. И с вами я говорю уже по его поручению, считая вас теперь агентом ЦК...
Книпович протянула руку. Дубровинский без слов крепко пожал.
— Третий — Ленгник. Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет,— продолжала Лидия Михайловна.— Это были наши кандидатуры. А о Совете партии... Он безусловно останется за границей. Его основная задача: согласовывать и объединять
деятельность ЦК и редакции центрального органа. Восстанавливать их состав, если он полностью выбывает. Понимаете, аресты и другие причины... В него входят по два представителя от ЦК и от «Искры». А пятый, тот, что избран на съезде,— Плеханов. Теперь вам ясно, почему Мартов не принял предложения Ленина?
— Больше чем ясно! — Следовательно?
— Надо ездить, ездить, рассказывать правду! — Глаза Дуб-ровинского горели живым огоньком.— Если я гожусь, если мне будет доверено, я готов поехать куда только потребуется.
— Доверено, Иосиф Федорович. Это как раз мне и поручено передать вам. Напоминаю: в вашем будущем рассказе о съезде может называться только одна фамилия из числа избранных членов ЦК — фамилия Глебова. Сам съезд — для всех — состоялся в Париже. Дата не имеет значения... Конспирация!
— А если мартовцы, побывав где-либо раньше меня, уже все расконспирируют?
— Тогда это чистое предательство! Все делегаты связаны словом рассказывать одинаково. Разве что — провокаторы? Товарищи из Московского Комитета приводили потрясающие факты зубатовской хватки. Называли даже несколько имен подлецов, причастных к провалу «Рабочего союза». Но, кажется, к нам, на съезд провокаторы никак не могли проникнуть.
Дубровинский пожал плечами.
— Что касается зубатовского мастерства выслеживать — в нем я не сомневаюсь. Точно, выслежен его филерами и «Рабочий союз». А провокаторов, как говорите вы, в нашем окружении, я убежден, не было. И вообще в существование этих злых духов я верю весьма приблизительно. Не попадались мне. Настоящего черта всегда можно узнать по копытам, хвосту и рогам.
— Вы очень доверчивы, Иосиф Федорович! Прошу, относитесь к возможностям провокаторства серьезнее.
— Постараюсь, Лидия Михайловна! Куда я должен направиться прежде всего?
— Прежде всего, как только подъедут остальные делегаты, нужно здесь провести совещание. А потом поезжайте в Курск, в Орел, в Брянск, в Калугу, в хорошо знакомые места. Вам ничто не мешает это сделать? Здоровье? Семья?
— Я здоров как бык. А семья никогда и ни в чем не была мне помехой.
Они попрощались. На скамеечке у ворот сидел Егорушка, побалтывая ногами. Заметив вышедшего на улицу Дубровинского, мальчик игриво махнул ему рукой: иди, мол, дядя, все спокойно, Сам юркнул в калитку — должно быть, порядком продрог.
Ночной холодок сразу охватил и Дубровинского. Он пожалел, что не взял с собой летнее пальто. Похвалиться-то похвалился, что здоров как бык, а зябнет, будто дряхлый старикашка. Так и ползает по телу колючая дрожь. Туберкулезное обострение? А может быть, следствие разговора с Книпович? Он так подумал, и дрожь усилилась. Да, это. нервы!
Итак, впереди долгая и трудная борьба. К эсерам, «экономистам», бундовцам, рабочедельцам теперь прибавились еще мартовцы. И они не какая-нибудь заноза, а тяжелый топор, расщепивший живое дерево партии. Ну что же: драться так драться!
Занятый этими думами, Дубровинский все убыстрял свой шаг, хотя при быстрой ходьбе у него всегда как-то теснило в груди. Он разогрелся, распахнул пиджачок. До дому путь был не близкий. И хорошо размышлялось так, в одиночестве. Никто ему не мешал. Разве лишь из иной подворотни затявкает собака.
Перебирая в памяти взволнованный, не очень-то последовав тельный рассказ Книпович о съезде, Дубровинский шел и составлял для себя расписание поездок, внутренне счастливый тем, что эти поездки — поручение Центрального Комитета партии своему агенту. И еще тем счастливый, что ныне он может ехать уже нестесненно, если сумеет, даже и без плетущегося по пятам филера. Ехать, куда ему только будет угодно... Хоть и в Москву, и в Петербург! Пусть с риском, что поймают и вновь...
Вдруг обожгла мысль: «А как же Аня с Верочкой?» Подсказка собственной совести — не стать домоседом — те перь превратилась в директиву партии. Да, да, мудрить больше нечего. В Самаре с ребенком оставаться Ане одной невозможно. И в Орел к родным ей надо ехать не в гости, а насовсем. В гости, может быть, иногда он сам будет наведываться к ним. Толь-» ко так.
И острой болью защемило сердце: а часто ли судьба дарует ему такую возможность... Еще со школьных лет он полюбил поезда, вокзальную сутолоку. Паровозы казались ему живыми. Они жарко дышали дымом и паром, блестящими поршнями, словно руками, прилежно крутили колеса, а на промежуточных станциях подбегали к высоким колонкам, из свисающих сверху широких труб, захлебываясь, пили студеную воду. В вагонах хорошо спалось и хорошо думалось, особенно на второй полке,— никто не мешал, не садился на ноги. Днем, свесив голову, можно было подолгу глядеть в окно, любоваться на проплывающие мимо пашни и перелески. Нигде не была столь вкусной еда, как в вагоне. Порой хотелось показать свою удаль, у водогрейки наполнить чайник побыстрее, а потом тянуться вдоль состава медленным шажком с тем, чтобы вспрыгнуть на подножку, когда поезд уже начнет набирать скорость. И какие же всегда интересные встречи, разговоры в ва-
гонах! Будто нарочно туда собираются люди с необыкновенной судьбой. Ах, дорога, дорога, как ты желанна, дорога! За годы ссылки он очень стосковался по ней. Почти с детской, неосознанной радостью садился в поезда, увозившие его из Самары то в Саратов, то в Брянск, то в Калугу, в Курск, в Орел — в любые места, куда теперь призывали партийные обязанности. И хотя именно они заполняли все его думы, оставалось времечко и для того, чтобы беззаботно поваляться на полке, или, присоединившись к доброй компании, попивать горячий чаек.
В этот раз вагон мотало почему-то особенно сильно. От окна, от всего заплывшего ледяной коркой стекла дуло прямо в грудь Дубровинский вертелся на жесткой полке, пытаясь заслониться от холода. Но кроме маленькой подушечки-думки—подарка матери — при нем ничего не было. А пальто не столь уж велико, чтобы его и подстелить под бок и накрыться им же. Надо было купить билет во второй класс, да показалось, что ночку-другую можно и так скоротать. К тому же он очень потратился, перевозя семью в Орел.
— Ты плюнь на все и появляйся у нас почаще, Ося! —просила тетя Саша, отправляя его в обратную дорогу и набивая сумку всяческой домашней снедью.— Этого тебе ни мать родная, ни супруга любезная, ни братья строгие не скажут. Потому что все они с высокими понятиями. Книги читают, которые и читатьто нельзя, и ходят туда, откуда не всегда люди домой возвращаются. А тетя Саша, она что? Она думает, как ей шляпку покрасивее сшить да побольше получить с заказчицы. И еще думает: хорошо, когда в доме весело.
Он поцеловал ее в тугие, налитые щеки. Ну, тетя Саша, тетя Саша! До чего же ты славная в своей простодушной воркотне, Книги такие, что читать нельзя, и вправду ты не читаешь, боль-ше любишь Дюма, Диккенса, Мавра Йокаи. И ходить туда, откуда не всегда домой можно вернуться, тоже не ходишь. Но в шляпных коробках и в разных других тайничках сколько всякого понапрятано? Да и шляпки шьешь ты не ради корысти, все твои «прибыли» тратятся на «смутьянов» Дубровинских. Дери, дери тетя Саша, за шляпки побольше с богатых заказчиц, деньги нужны на дело революции! Ну, а кто же не любит, когда в доме весело? При тебе всегда весело. Вот и держи, милая тетя, в доме этот теплый огонек!
Сон не приходил, и оттого ночь тянулась нескончаемо. Можно было только позавидовать густому храпу, доносившемуся с обоих концов вагона. А ведь и сам он, бывало, лишь бы повалиться на постель, все равно мягкую или жесткую, теплую или холодную, сразу засыпал как убитый.
Позевывая, с фонарем прошел кондуктор. Заметил, что Дубровинский лежит с открытыми глазами. Остановился возле него.
— Не спится, барин?
— Насчет барина не знаю, спится ему или не спится, а я вот что-то никак заснуть не могу,— отозвался Дубровинский.
— Виноват! — сказал кондуктор.— А по шапочке барашковой на голове посчитал я — не доктор ли?
— Болит что-нибудь?
— Так ведь оно какое же здоровье! Вот этак все на холоде да в тряске. Да я не к тому.— Он помялся, видимо, хотелось просто поговорить с интеллигентом, уяснить нечто ему непонятное.— Ростовские сказывали ребята, слух такой прошел, будто врачи в Москве на свой съезд собрались, а полиция их разогнала. Правда ли?
— Всех разгоняют, не только врачей. Чему же удивляться?
— Так ведь доктора — это дело-то какое! Они ведь о жизни людей заботятся. А тут, рассказывают, полиция привела военный оркестр: как заговорят они чего-то не то, махнет полицмейстер — музыка заиграет, говорить нельзя. Доктора от обиды в крик — опять музыка! Читать резолюцию стали, куды тут, когда медные трубы гремят. Так под марш веселый и проводили. По-благородному. Издевательство. Неужто правда?
— Истинная правда.— Дубровинский приподнялся на локоть.— Это был десятый пироговский съезд. Собрались самые знаменитости. Высказывали недовольство охраной здоровья, условиями, в каких содержатся больницы, особенно земские. Вот полицки и не понравилось, что правительство недобрым словом поминали.
— Они же ради жизни человеческой старались,— повторил кондуктор.
— А другие, кого полиция разгоняет да в тюрьмы сажает, те тоже разве не ради жизни человеческой стараются?
— Ну, это ежели вы про революцию, тут я...
Он приподнял фонарь, поправить в нем нагоревшую свечу, а сам украдкой бросил пристальный взгляд на своего собеседника. Нет, не филерский взгляд, осторожный — не перехватил ли, мол, сам чего в разговоре? Дубровинский это понял и хотел успокоить кондуктора, но тот щелкнул створкой фонаря и, даже не попрощавшись, зашагал по вагону.
«До чего же запуган народ! — подумал Дубровинский.— А наше слово все еще медленно до широкого круга доходит».Ему припомнились свои поездки по подмосковным и приволжским социал-демократическим организациям с рассказом о Втором съезде партии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124