— Вот взяла бы сегодня и поехала вместе с вами в Кронштадт! Мне спокойнее, когда я вижу обстановку своими глазами.
Дубровинский улыбнулся. С сестрами Менжинскими он познакомился недавно, через Ольгу Афанасьевну Варенцову, с которой вместе когда-то отбывал астраханскую ссылку, а теперь
вместе входил в петербургскую «военку». Обе Менжинские учительницы по образованию и по призванию — преподавали в воскресно-вечерних школах для рабочих, обе, может быть, как
раз в силу своей профессии были общительны и речисты., Но старшая сестра, Вера, казалась Дубровинскому несколько суше, строже, а Людмила, почти его ровесница, покоряла своей удивительной непосредственностью и простотой. С нею ему всегда было легко разговаривать. Всякий раз Дубровинский расставался с Людмилой, унося ощущение, будто он вел диалог сам с собой, подчас и очень сложный, трудный, но такой, в котором после долгого спора непременно находилось радующее его решение.
— Почему и вы стремитесь поехать в Кронштадт?
Он знал уже, что в «военке» получено сообщение от Мануиль-ского, требующее срочных указаний, как быть,— обстановка накалена эсерами до крайности; знал, что Петербургский комитет принял решение немедленно послать туда его, Гусарова и Мало-земова. Им вместе с Мануильским на месте определить план действий и точный час начала восстания. Оно готовилось исподволь, планомерно, с весны, и предполагалось стать одним из главных звеньев в цепи всеохватного выступления революционных сил. Но Свеаборг сломал все замыслы. Чувство братской солидарности теперь обязывало кронштадтцев его поддержать, а питерский пролетариат должен был поддерживать и Кронштадт и Свеаборг.
— Зачем вам ехать, Людмила Рудольфовна? — повторил Дубровинский.— Вы здесь для связи нужнее. А в Кронштадте я однажды бывал уже в переделке и знаю, что это такое.
— Вот потому-то я и стремлюсь поехать туда! Вы знаете —> я тоже хочу знать, видеть. Иначе мое воображение склонно все преувеличивать. Четыре дня тому назад Егор Канопул перед отъездом в Кронштадт заходил к нам с Шорниковой — она тоже из нашей «военки»,— и мне почему-то Шорникова тогда ужасно не понравилась. Мне хочется посмотреть на нее в Кронштадте теперь.
— Доверьте это моим глазам, Людмила Рудольфовна,— сказал Дубровинский.— Вы ведь не раз убеждались, что видим мы одинаково. Канопул — человек строгой морали, а если вас в Шорниковой тревожит нечто другое, не поддавайтесь подозрениям. Провокаторы, конечно, существуют, но я, например, не верю, чтобы они когда-нибудь могли оказаться рядом со мной. В этом, кстати, недавно меня убедил один парикмахер.
— Подозрительность и осторожность — вещи разные,— покачивая головой, заметила Менжинская.— Но я сейчас не стану спорить с вами...
В прихожей раздался короткий звонок. Менжинская побежала открывать дверь. Явились Гусаров и Малоземов, оба прямо из Куоккала от Ленина. С ходу принялись рассказывать, что Владимир Ильич обеспокоен, достаточно ли хорошо выполняются его указания насчет того, чтобы все районные партийные организации установили беспрерывные дежурства на конспиративных квартирах и были готовы по призыву Петербургского комитета
поднять рабочих на всеобщую забастовку в любой назначенный час. Ленин полагает, говорили они, что такая забастовка поможет расширить и углубить восстание после того, как к нему присоединится и Кронштадт. А посему действовать надо без промедления.
— На обратном пути мы узнали, что на помощь свеаборжцам выступила финляндская Красная гвардия и остановила движение поездов между Або, Выборгом и Гельсингфорсом,— рассказывал Гусаров.— Стало быть, подвоз правительственных войск будет туда затруднен. А в «военке» получено сообщение от Мануиль-ского, что кронштадтцы поднимутся сегодня в одиннадцать вечера. Эсеры стараются устранить большевиков от руководства, что называется, локтями оттолкнуть и этим могут внести разлад и в войска. Тогда получится простой военный бунт, а не начало общего восстания. Надо нам ехать сейчас же.
— А на чем перебраться через залив? Что-нибудь подготовлено? — спросил Дубровинский.— Прошлый раз, когда приходилось иметь дело с Кронштадтом, было хорошо — морозы. По льду прошел. А на пароходах сейчас филеров — пруд пруди.
— Сообщение привезла Шорникова,— ответил Малоземов.— Она же взялась нас проводить и в Кронштадт.
— Вот видите.— Дубровинский взглянул на Менжинскую и ободряюще ей улыбнулся.— Ну, что же, товарищи, ехать так ехать.
Маленький буксирный пароход, на который через склад, заваленный ящиками и бочками, тайно провела и посадила всех Шорникова, от Ораниенбаумской пристани отвалил только в половине одиннадцатого. Дубровинский с тревогой вглядывался в смутные очертания медленно приближавшегося острова. Вот они трое, в легоньких штатских пальто и даже без какого-либо оружия при себе, едут руководить восстанием солдат и моряков, которое в эти минуты, может быть, уже началось, и на их совести будет потом лежать исход сражения. Что сейчас делает Мануильский? Шорникова смогла объяснить только, где найти Канопула. Она отсоветовала брать с собой револьверы, убедила, что можно натолкнуться на правительственные патрули, а в Кронштадте оружия хватит. Все как-то не так. Спешка, неподготовленность. А в Ораниенбауме происходит что-то подозрительное, с берега доносятся странные шумы. Похоже, что туда вступает большая войсковая часть. Ни раньше и ни позже. Словно бы по подсказке...
Ворчала пенистая струя под винтом за кормой парохода, першило в горле от едкой гари. А ночь, хотя и короткая, летняя ночь, ложится над заливом. Но, может быть, это и лучше? В крепости сухо защелкали редкие винтовочные выстрелы Дубровинский зашел в капитанскую рубку.
— Нельзя ли прибавить ходу?
— Товарищ, понимаю,— сказал капитан, посасывая погасшую трубку,— но ход у нас такой, как есть, не взыщите. А вам мой совет: поближе подойдем — берите у меня шлюпку с борта — и на веслах. Да не к пристани. К северному берегу. Потому раз стрельба началась — на пристани этак просто и не выйдешь, А нам где попало не причалить.
Вода похлюпьвала у них в ботинках, когда, приткнув шлюпку среди густых камышей, они стали взбираться на берег. Стрельба между тем продолжалась, то усиливаясь, то почти совсем утихая. Знакомым по прошлому году пустырем Дубровинский вывел своих спутников к сухому доку. В указанном Шорниковой месте их остановил военный патруль. Не понять сразу: свой или нет? Рискуя, Дубровинский назвал пароль. Пропустили.
Егор Канопул, нервничая, метался в маленькой каморке — пристройке к какому-то складу. Остановился, вздохнул облегченно.
— Ух! Не спрашиваю, почему долго! Могли бы ведь и совсем не добраться. Шорникова — молодец. Эх, баба! Это ведь она вас доставила! Ну, к делу! —Он развернул свои широкие плечи, несколько раз сжал и разжал кулаки.— Положение таково. Начали в Четвертом и Пятом морских экипажах. Во главе наш матрос, большевик. Захватил форт «Константин». Это здорово, главная наша опора. Там сейчас и Мануильский. Эсеры взяли на себя поднять пехотные полки. А вестей пока никаких. Объединенное командование создать не удалось. Весь день с ними шло препирательство— и словно в стену горохом! Мы-де, эсеры, герои, смельчаки, а вы, демократы, всегда осторожничаете. А сейчас стихия, братцы, захватывает. До утра мы должны взять все в свои руки. Иначе...
— Общий план?—коротко спросил Дубровинский. — Общего нет, сорвали эсеры,— сердито ответил Канопул.— По их рассуждению, только выстрели — и эхо тут же по всей России прокатится; кинь спичку в хворост—и сразу костер загорится. А хворост-то, может быть, сырой, его подсушить бы надо сперва. Вы, мол, эсдеки, подымайте рабочих, дружины из них создавайте, а мы и полки обеспечим и военные корабли. Да вот пока не заметно... Ну, ладно! В гарнизоне-то у всех с прошлого года изъято личное оружие. Восстали почти с голыми руками. Мануильский теперь план такой предлагается. Захватить арсенал. Это дело поручим Иннокентию с матросами. Ими командует Лобов. Задача Гусарова и Малоземсва — пропагандировать пехоту. Провалят эсеры, если мы сами не возьмемся. А я к Мануильскому. Там решим — может, кто-то из нас на корабли подастся. Опорный пункт — форт «Константин». Нет возражений?— Он встал, выдернул ящик стола.— Вот тут револьверы, патроны, берите! И — шагом! А лучше бегом!—Усмехнулся: — Братцы,
не в бирюльки будем играть. Есть у кого что своим передать — вслух скажите. Оставшиеся передадут. У меня: обещался я Шорниковой. Ну, если чего, пусть не поминает лихом...
В небе уже алела заря. Короткая летняя ночь пролетела. Красные кирпичные стены арсенала показались Дубровинскому тяжело уходящими в глубь земли. Наверно, так оно и было, чтобы исключить возможность подкопов. Железные ворота с врезанной в проходную тяжелой калиткой. Глухо, мертво.
Дубровинский постучался. В приоткрывшийся «глазок» выглянул дневальный, спросил неуверенно:
— Чего надо?
— Оружие,— твердо сказал Дубровинский.— Слышишь, повсюду идет стрельба? Вся крепость уже в руках твоих братьев, солдат и матросов — офицеры арестованы. Свеаборг и Ревель тоже восстали, в России революция. Открой ворота.
— Не могу, прав не имею,— колеблясь, ответил дневальный,— чичас дежурного надзирателя вызову.
— Значит, ты офицеру своему больше веришь, чем нам, вот этому красному знамени? — Дубровинский показал на кумачовое полотнище, вздетое на штык одного из дружинников.— Придет офицер и прикажет стрелять в нас. Этого тебе хочется? А потом, когда арсенал все равно будет занят восставшими, какими глазами станешь ты смотреть на убитых? Получится, что ведь ты убивал. А сам, поди, из крестьян или рабочих...
— Да эт чего, эт понятно,— забормотал дневальный.— Слушал я митинги. Правда все... А присяга?
— Кому? Кто кровью народной всю русскую землю залил? Кто в тюрьмы, на каторгу...
— Стой,— сказал торопливо дневальный и оглянулся,— по двору кто-то идет... Надзиратель... Никольский...
— Так открой же, открой, пока он далеко еще! — в нетерпении выкрикнул Дубровинский, думая между тем, что, если ворота не откроются и завяжется перестрелка, штурмом эти глухие, высокие стены не взять.
Минуты, минуты решают. Что делать?Но в этот напряженный момент заскрипело железо, и калитка приотворилась. На просвет Дубровинский увидел офицера, борющегося с солдатом в проходной, и вместе с Лобовым бросился вперед.
А дальше куда? В какую сторону? По булыжной мостовой двора от караульного помещения к ним навстречу бежало несколько матросов с винтовками в руках. Сейчас начнут стрелять? Или... Матросы кидали бескозырки вверх. Надзиратель, уже связанный, лежал на земле, ругался на чем свет стоит. Никто на
него не обращал внимания. Лобов подвел отряд к ближнему складу.
— Ключи, ключи! — сам не ведая от кого, нервно требовал он и тряс тяжелый замок на двери склада.— Лом хотя бы...
Лом и кувалда нашлись. Войдя в азарт, Дубровинский наряду с дружинниками пытался разбить замок. Железо визжало, но почти не поддавалось их усилиям. Горели ладони, обильный пот струился по лицу.
— Э-ах! Э-ах! — Бил ломом он с придыханием, чувствуя разрывающую боль з груди.— Э-ах!..
Почти враз с глухим скрежетом вывалился из пробоя изувеченный замок и прогремел короткий далекий залп по ту сторону двора. Тотчас же вслед за ним началась частая, беспорядочная стрельба, постепенно приближаясь к арсеналу. Кто с кем? Дубровинский и Лобов недоуменно переглянулись.
— Там вроде бы Енисейские казармы,— проговорил Лобов,— за енисейцев эсеры ручались.
— Туда с Гусаровым пошел Малоземов,— качнул головой Дубровинский.— Неужели это их так встречают? Ну, что тут имеется?
Дружинники, недовольно ворча, перебрасывали малопригодное им хранящееся здесь оружие: сабли, морские кортики. Склад в основном был заполнен корабельными орудиями. Нашелся, правда, густо смазанный жиром пулемет. А к нему — ни одной ленты...
— Надо ломать замки на других складах,— сказал Лобов.— Найдется что-нибудь и получше.
— Это так,— согласился с ним Дубровинский.— Но кого нам вооружать? Где люди? Вывозить отсюда оружие? Куда? На чем? Свое дело мы сделали. Что ж другие? А сидеть нам тоже нельзя. Восстание только тогда живет, когда оно набирает силу, когда оно расширяется.
Ему припомнилась холодная ночь здесь же, на этом острове, и целый ряд тяжелых зимних дней и ночей на московских баррикадах. Начали и тогда решительно, смело, но остановились. А если бы уже тогда развернуть хорошо подготовленное наступление... Конечно, все это не прошло бесследно, не пройдет бесследно и нынешний день, но он еще не решит судьбу России. И все равно этот день революции нужен, даже такой...
Матросы ломали замок на двери другого склада. Стрельба теперь доносилась с разных сторон. Трудно было угадать, как развиваются события. А время шло.
— Товарищ Иннокентий,— сказал Лобов, озабоченно поглядывая на небо. Солнце уже стояло высоко.— Товарищ Иннокентий, надо бы разведку, что ли, нам спосылать. И в «Константин» и в полки, где эсеры работают. Нехорошо — стрельба идет. Значит, согласия общего не нашли, сила на силу поперла. А у кого она больше? Ты знаешь?
— Не знаю,— ответил Дубровинский.— В одном наша сила больше — в правде, за которую боремся. Давай, товарищ Лобов, посылай людей.— Он посмотрел на надзирателя, все еще лежащего возле проходной.— А с ним что будем делать? Так ему и валяться на ветру и на солнце? Человек все же.
Лобов почесал в затылке. Толкнул на лоб свою бескозырку. — Велю пристрелить, что ли? — сказал нерешительно.— Он ведь не постеснялся бы.
— Вели лучше притащить его сюда, в тень,— сказал Дубровинский.— Лежачего убивать рука не подымется. Да и не велика эта птица. Мичман, кажется. Поговорить с ним попробую.
Мичмана приволокли, но поговорить с ним Дубровинскому не удалось. Он мрачно прохрипел: «Всех вас на виселицу!» — и стиснул зубы, закрыл глаза, превратился в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124