Ну ничего, будь то вспышка, взрыв, она каждый час бог весть к чему могла бы привести, а когда эта история в Одессе тянется третий месяц, словно хроническая болезнь, можно немного и еще потерпеть.
На минуту Зубатов представил себя стоящим у шахматной доски. Он любил эту игру. Но не с партнером, а в одиночку, с самим собой. Расставлял фигуры и делал поочередно ходы за белых и за черных, добросовестно выискивая лучший вариант и для той и для другой стороны. Логически это было нелепо. Делая наилучший ход, допустим, за белых, он уже как бы заранее предопределял, что черные не найдут достойного ответа. Если же они, сделав свой наилучший ход, тем самым опровергнут замысел белых, значит, их, белых, предшествующий ход вовсе не был наилучшим. Невозможно самого себя одновременно и обыграть и признать победителем. Но, подходя к шахматной доске, он сознательно отбрасывал этого рода логику и наслаждался лишь красотой одномоментно складывающихся комбинаций, иногда даже забывая о конечной цели игры и выделяя в ней лишь «поведение» отдельных фигур. Играл не ради спасения или гибели короля, а чтобы полюбоваться ходами, скажем, только белой королевы.
Ему сейчас представились на шахматной доске четыре фигуры: Серебрякова, Вильбушевич, Медников и Гапон. Все эти фигуры переставляет только он, Зубатов, а все же интересно, во-первых, определить, кто из них ферзь, ладья, слон или конь, а во-вторых, какие наилучшие ходы станет подсказывать им беспрестанно меняющаяся на доске обстановка. И тут же они обрели каждый свое человеческое поведение уже в хитрой житейской игре...
Но мысленно просмотреть это ему не удалось. Открылась дверь, и появилась Александра Николаевна. Свежая, сияющая, с маленьким букетом душистых левкоев в руке. По пути к столу раздернула пошире гардины на окнах. Зубатов поднялся ей навстречу.
— Сашенька, вот неожиданность! А я звонил домой, хотел предупредить тебя, что, вероятно, задержусь немного. Коля мне ответил, что ты уехала на Васильевский остров и обязательно к обеду вернешься.
Они поцеловались. Как всегда, по нескольку раз, чуть-чуть касаясь губами и весело посмеиваясь.
— Была и на Васильевском. Но твоя агентура дома плохо поставлена, как видишь, Коленька не смог предугадать мой даль» нейший путь. Что тебя, Сережа, сегодня задерживает? А я ведь как раз думала увезти тебя пораньше и всем троим укатить куда-нибудь к морю. Там и пообедать. Дома мы даже ничего и не готовили. Коленька еще раз ошибся.
— Мысль чудесная! Охотно принимаю. Но, может быть, у моря не пообедаем, а поужинаем? Боюсь, что увезти меня сейчас тебе не удастся. Ожидаю возвращения Вячеслава Константиновича. Он во дворце у царя. И мне приказано его дождаться,
— О-о! «Приказано»! С каких это пор?
— Шучу, конечно, Сашенька, шучу. Но мне так кажется, во дворце идет серьезный разговор. И для меня небесполезный. Дело в том, что мои замыслы все время натыкаются на сопротивление Витте, а это — сила. Он вхож к государю более чем кто-либо другой. Сказать тебе откровенно, его и Вячеслав Константинович боится...
— Чего же ему бояться?— перебила Александра Николаевна, ища на столе местечко, где бы поставить букетик.— Сергей Юльевич занимает такой пост, что менять его на кресло, принадлежащее Плеве, нет никакого смысла.
— Менять —да. Но сесть сразу в два кресла Витте не прочь. Обычно в таких случаях садятся на пол. А Витте ловок, он останется в своем кресле, а на кресло Плеве положит свою шляпу.
— Прости, милый, я тебя перебила. Ты начал рассказывать что-то важное.
— Витте до крайности недоволен моими обществами рабочих. Он в них видит страшное зло для успешного развития отечественной промышленности: эти общества, дескать, вяжут по рукам и ногам предпринимателей. И не только отнимают у них какую-то долю доходов — а это, Сашенька, действительно неизбежно, когда удовлетворяются некоторые требования рабочих,— они отнимают у предпринимателей нравственный авторитет. Обиженный ими рабочий теперь не кланяется в ноги хозяину, а сразу идет со своей жалобой в полицию, в наши охранные отделения, авторитет которых возрастает. Можно понять ярость Сергея Юльевича, он и министр финансов, и капитал его личный тоже находится в выгодном обороте. Однако как не понимает он, что мои общества — это спасение для России, для вековых устоев самодержавной власти, без которой — хаос, революция. Сашенька, я даже не могу представить — что! Совершенно непостижимый для меня новый мир. Россия без самодержавной власти... В тот же день я пущу себе пулю в лоб!
— Не говори такого!—Александра Николаевна в страхе прикрыла ему губы своей ладонью.
— Не буду, Сашенька!— Зубатов поцеловал ее ладонь.— Не буду, но только потому, что твердо верю: самодержавной власти царя конца не будет. Продолжу. Витте не один. Я сказал: «Витте — сила». Именно потому, что он не один. У меня тоже сильная поддержка, но ведь я только начальник особого отдела департамента полиции при министерстве внутренних дел. Ты чувствуешь, как затухает звук моего голоса, пока я произношу свой длинный титул? Власть! Всего одно короткое слово. Именно его в моем длинном титуле не хватает. И я не вхож во дворец. Сегодня там Вячеслав Константинович. Жду от него хороших для себя вестей, потому что за последнее время все уши ему прожужжал насчет того, что мы мало используем свои возможности. Не знаю, с каким настроением отправился сегодня Плеве во дворец, жаль, с ним до этого не повидался, приехал Меньщиков из Москвы, потом я возился с донесениями Ратаева из Парижа, но Вячеслав Константинович ко мне благоволит и, я думаю, не упустит случая доложить государю мои соображения.
— Конечно, как свои соображения, Сережа?— полувопросительно проговорила Александра Николаевна.
— О боже, разумеется!—рассмеялся Зубатов.— Но ты помнишь знаменитое: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется!» Это можно перефразировать: «Выдавай, выдавай за свое, что-нибудь и Зубатову останется!»
Александра Николаевна носком туфельки вычерчивала на ворсе мягкого ковра геометрические фигуры. Взгляд ее был устремлен в окно, за которым в блеске августовского солнца виднелся белый лепной карниз какого-то богатого дома.
— Помнишь, Сережа,— сказала она,— как я перепугалась, когда узнала, что тебя переводят в Петербург? Люблю Москву до беспамятства. И еще наш райский уголок под Владимиром, наше поместье, в котором можно хоть на, время отрешиться от всех этих забот, интриг и постоянной борьбы со своими недоброжелателями. Но сегодня, гуляя по Васильевскому вместе с Зинаидой Николаевной,— она уловила недоумение в глазах мужа,— да, да, с супругой Плеве, нас свел простой случай,— я поняла: ты должен быть в Петербурге и только в Петербурге. И я приказала себе: любить Петербург. И еще приказала: полюбить обоих Плеве.
— Знаю, ты их не любишь! Спасибо за самопожертвование. Но ты как будто чего-то не договорила.
— Жестокие они и беспощадные люди.
— И ты своею любовью их рассчитываешь умилостивить? Так сказать, на всякий случай. Что ж, не отказываюсь. Но, Сашенька, это процесс медленный и фантастический — взаимная любовь двух семейств, тайно соперничающих между собой. А что касается жестокости — все люди, кто у власти, жестоки. И я в том числе. Иначе невозможно. Иначе нужно надевать монаше-
скую рясу и в тихой келье перебирать четки. Впрочем, многие факты истории подтверждают, что как раз духовные лица оказываются и наиболее жестокими людьми. Но это так, вскользь, я о себе. Жесток я, Сашенька! Не садист, но жесток, непреклонен. Ведь счета нет людям, которых я так или иначе послал на тяжелые лишения, а может быть, и на смерть. Доделывали это другие, но крестики мелом на дверях помечал я.
— Не наговаривай на себя. Это вынужденное — ставить мелом крестики на дверях, но твои рабочие общества — верх гуманности!
— Ну, разумеется, это верно. В идее. А что показывает жизнь? Мои общества под ударом с двух сторон. И если я не в силах повергнуть врагов, стоящих выше меня, то врагов с другой стороны — разного рода революционеров — я буду преследовать беспощадно. Это и обязанность моя перед государем, дороже которого для меня в мире нет ничего, и моя единственная реальная сила и власть.
Тонкий солнечный луч ворвался через узкую щель в сдвинутых гардинах и упал на ковер, высветив на нем хитро вытканный золотой цветок. Может быть, по этой далекой ассоциации Александра Николаевна вдруг спросила:
— А что это за толстяк в золотых очках? Он из Москвы, но прежде там, в Москве, я его ни разу не видела.
— Боже мой, Сашенька, ты мне задаешь такой вопрос, что и сам Зубатов, величайший мастер розыска, ответить не сумеет! В Москве великое множество толстых людей в золотых очках, которых ты ни разу не видела. Это и все его признаки?
— Не смейся, Сережа. Когда я вошла в вестибюль и приблизилась к зеркалу, чтобы поправить прическу, там неподалеку стояли двое: этот в золотых очках и кто-то в мундире. Они разговаривали'не очень громко, но я слышала все. И этот, в золотых очках, осуждал тебя, говорил, что ты вдохновитель провокатор-ства как дьявольского метода работы. Оно теперь пронизывает всю деятельность охранных отделений, и это ему противно.
— Противно? Так пусть подаст прошение об увольнении! Могу уволить и без прошения. Вся наша работа не ангельский небесный хоровод. Он прав, мы скорее черти, чем ангелы. Чертям же дозволено применять любые методы, включая и такое, когда рогатый и лысый черт превращается в прелестную девушку и соблазняет воина, чтобы затем отнять у него оружие. И пусть Леонид Петрович Меньщиков — теперь я догадался, о ком ты говоришь,— идет служить по другому ведомству. Я позабочусь, чтобы там противно ему не было. Но провокаторство я поощрял и буду поощрять. Без этого мы слепы.
— До чего же сложна жизнь! Все это так старо. И вдруг иногда выдается как нечто новое.— Александра Николаевна страдальчески приложила ладони к вискам.— Ну в самом деле,
Сережа, что этот Меньщиков, даже для себя, неужели только сейчас сделал свое открытие? Ведь это же какое-то мелкое интриганство!
— Всякому свое. Кто на какое способен. Меныцикову, может быть, и хотелось бы затеять против меня грандиозную интригу, да кишка тонка. А что касается его нелюбви к провокациям, то у кого-кого, а у Меньщикова рыльце больше других в пушку. Когда я говорил о рогатом и лысом черте, я имел в виду как раз его. Он, войдя в доверие к некой Баренцевой, затем продал ее и всех ее товарищей. Правда, без любовных интриг...
Зубатова не покидало игривое настроение. Все, что он говорил даже прямолинейно и грубовато, тем не менее было сдобрено мягкой улыбочкой, стремлением не огорчить жену, а просто лишь позабавить.
— Чего же он хочет?—с досадой вырвалось у Александры Николаевны.
— А чего хотел, например, Кременецкий? Вот, по-моему, примерный ход его мыслей. Убили Пирамидова. Кременецко-му, как преемнику Пирамидова, надо показать, что он способнее убиенного. И он разыскивает не отдельную личность, террориста, а находит целый склад бомб. Здесь уже зашевелится мысль и о том, что быть лишь начальником петербургского охранного отделения для него маловато.
— Его ведь и перевели куда-то. Сейчас в Петербурге Сезонов.
— Да. Между прочим, Яков Григорьевич мой человек. Но ты или забыла, Сашенька, или я тебе не рассказывал. Склад бомб оказался фальшивым. Его устроил сам Кременецкий и сам же потом «нашел». И поехал в Иркутск. Только не губернатором, а полицмейстером. И то по доброте Вячеслава Константиновича, его всегдашнего покровителя.
— Доброта и фон Плеве — в моем представлении это как-то не вяжется.
— Хорошо вяжутся только теплые носки и рукавички. Ну, а в истории Плеве — Рачковский — Ратаев? Тут и сам черт ногу сломит! Во всяком случае, я до сих пор всего не понимаю. А попробую все же как-нибудь разобраться до самых глубин. Для собственного удовольствия, для проверки своих умственных способностей. И потому еще, что ведь с заграничной охраной мне постоянно приходится иметь дело. Могут подковать за милую душу.
— Да о Рачковском во всех гостиных, Сережа, болтают.
— В том-то и дело, Сашенька, что просто болтают. Но можешь ты мне объяснить, например, для чего было Рачковскому писать письмо Марии Федоровне? Писать матери царя после того, как он сам же устроил встречу царице Александре Федоровне с этим прохвостом Филиппом?
— Я ничего не могу объяснить, Сережа, потому что о письме Рачковского все как-то избегают говорить.
— Естественно! Боятся. Ведь это задевает внутреннюю жизнь царской семьи.
Они все время тихонько, взявшись под руку, словно на прогулке е саду, бродили по кабинету. Очень приятно было ступать по мягкому ковру, воображая, что под ногами расстилается цветочная поляна. Солнце светило теперь совсем широко, во все окна. Делалось даже несколько жарковато. Зубатов отвел жену на теневую сторону кабинета, усадил на прохладный, обитый сафьяном диван, уселся рядом.
— Вижу, глазки твои горят любопытством,— сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони.— Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором... Нет, Сашенька,— заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука,— я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос — зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну... нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рампол-ло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компь-енский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124