Хотя в общем дело сделано. А Рачковский продолжал:
— Теперь позвольте, Георгий Аполлонович, вновь вернуться к моему лично вам предложению. Право, много думать над этим нечего. Что вам сулит будущее? Ничего! Если вы не займете должного и подобающего вашему таланту положения у нас, А возможности неограниченны. В ожидании вашего согласия держу должность чиновника особых поручений. Она необходима в качестве первой ступени. И тогда, через малое время, я подаю в отставку, указывая на вас как на наиболее достойного преемника. А там вы при ваших способностях — уже и директор департамента полиции! Ну, посудите сами, после Зволянского, за неполных четыре года, Плеве, Лопухин, Гарин, Коваленский, ныне Вуич... Боже мой! Не на ком добрую память остановить, мелькают, как тени бесплотные. Плеве ушел в министры, Лопухин перед государем сподличал, остальные — тополевый пух. Отчего и вам со временем не стать министром? Посмотрите, как возвысился Трепов! Не подставь Плеве ножку Зубатову. ого-го куда бы шагнул Сергей Васильевич! Впрочем, Плеве сделал то же и в отношении меня. Но теперь я уже стар, чтобы строить себе дальнейшую карьеру. А вы...— Рукой он прочертил в воздухе кривую вверх.
— Дорогой Петр Иванович, я чрезвычайно растроган и вашей откровенностью и вашим теплейшим участием в моей судьбе,— сказал Гапон, торопливо вынимая платок и прикладывая его к сухим глазам,— и я знаю, что путь, который вы предлагаете, наилучший. Однако прежде всего должны быть вновь разрешены на законном основании ранее созданные мною «отделы».
Позвольте и мне ответить вам полной откровенностью. Революционные партии, и главным образом эсдеки,— а это сила, вы не можете отрицать,— уже сейчас всячески пытаются чернить меня в глазах рабочих. Что будет, если я стану чиновником департамента полиции? Не вам мне объяснять! Но если восстановятся «отделы» и я вновь стану во главе их, такое сочетание...
— Вы хотите целиком повторить Зубатова,— мягко перебил его Рачковский.— Вряд ли это убедительный пример.
— Но вы не точны, Петр Иванович! — воскликнул Гапон.— Сергей Васильевич создавал свои организации, служа в полиции, а я их должен воссоздать ранее поступления в департамент.
— Признаться, существенной разницы не вижу,— заметил Рачковский. И словно бы прозрел:— Те-те-те, вы дальновидны!, Хороший ход! Мнением рабочих вам действительно сейчас нельзя пренебрегать. Идет! По этой вашей заботе, минуя Вуича, я буду опять беспокоить непосредственно Дурново...
— Успеть бы предотвратить заговор против него,— сказал Гапон.
Рачковский тут же подхватил:
— Да, да, вы не теряйте времени. А я готов повстречаться с Рутенбергом,— он заглянул в памятную книжку,— хоть в пятницу. И даже за городом. Я согласен.
Они еще недолго поговорили, уже о разных пустяках, закончили завтрак и расстались. Дома Гапона ожидал рассыльный с запиской Рутенберга в запечатанном конверте. Гапон спросил пароль, чтобы убедиться: посыльный свой. В записке значилось: «Приезжай в Озерки во вторник с поездом, отходящим из Петербурга в 4 часа пополудни. Буду ждать близ мостика на главной улице. Вези с собой 30 тысяч. В крайнем случае как аванс 15 тысяч. Или — все к черту! Мартын». А ниже добавлено: «Записку верни». Не стесняясь посыльного, Гапон выругался площадной бранью. Присел к столу, сжимая гневно кулаки. Трус? Или жадюга? Посыльный стоял, терпеливо ожидая ответа. Что делать? Бежать за советом к Рачковскому? Тогда и тот может послать к черту. А вторник— завтра. И ничего иного не остается, как ехать в эти проклятые Озерки и вдолбить наконец Рутенбергу в мозги, что он дурак или подлец.
— Приеду,— сказал посыльному глухо. Но прежде чем вернуть записку, снял с нее копию.
Вечер он провел в одиночестве у Кюба. Заинтересовавшая его дама не появилась, обер-кельнер ничего определенного о ней не смог рассказать, кроме того, что она приезжает довольно часто и всякий раз с новыми спутниками. Значит, оставалась надежда...
Из кабинета хозяина ресторана, попросив проводившего его туда метрдотеля удалиться, он позвонил на квартиру Рачковскому. Сказал, что едет в Озерки и хорошо бы за спиной иметь па-
рочку толковых агентов, но только, боже упаси, своим усердием чтобы они не помешали делу. Рачковский пообещал выполнить просьбу. Сказать же ему что-либо относительно ультиматума Рутенберга у Гапона язык не повернулся. В конце разговора Рачковский спросил: «А вы слышали: вчера в Твери убили генерала Слепцова? Действуйте энергичнее. Боюсь за Дурново». Черт! Может быть, удалось бы под эту тревогу выколотить у него немедленно хотя бы десять тысяч? Да очень уж неловко, будет шито белыми нитками.
Сходя с поезда в Озерках, Гапон вдруг спохватился: надел шубу ту, что потеплее, а револьвер переложить в нее забыл. Хотя, конечно, он и не понадобится, а все-таки с оружием в кармане как-то веселее. И тут же успокоился. Солнце еще не закатилось, приветливо поблескивали в его лучах оконные стекла. Кое-где с крыш еще свисали последние тонкие сосульки. Шумела детвора у подтаявшей снежной горки. По льду речки скользили два лыжника, словно спеша насладиться последними благами уходящей зимы. Еще день-другой — и полностью обнажится земля.. По главной улице тянулись вереницы гуляющих. А за спиной поодаль шли два студента, оживленно беседуя между собой, Гапон всей грудью втянул влажный воздух — воздух весны.
«А хорошо в Озерках,— подумал он,— надо будет на лето где-нибудь здесь снять себе дачу».
Широко улыбаясь, ему навстречу шел Рутенберг. В легком летнем пальто и фетровой шляпе. Они обменялись приветствиями, полюбовались на резвящуюся у снежной горки детвору и побрели вдоль улицы. Говорили о погоде, Рутенберг спрашивал, спокойно ли было ехать в вагоне, не хочется ли перекусить. Гапон ответил:
— Я бы выпить не прочь. Да и присесть где-нибудь. Свалял дурака, напялил шубу тяжелую. В пот кидает.
— А меня, наоборот, холодок пробирает,— поежился Рутенберг.— Выезжал из дому, казалось, тепло.
— В трактир зайти, что ли, куда-нибудь,— сказал Гапон, сбивая на затылок меховую шапку.— Есть тут подходящее место?
Рутенберг сделал кислую мину.
— В трактире людно, не поговоришь. Да зачем бы я тогда позвал тебя именно в Озерки? У меня здесь конспиративная квартира. А ты с «хвостом» приехал. Пожалуй, лучше просто по улице погуляем. Квартира мне еще пригодится.
Гапон в шубе изнемогал. Он представил себе, что это будет за разговор на улице, когда отовсюду смотрят люди. Черт, надо же было выпросить у Рачковского агентов! И, выходит, круглых болванов, если Рутенберг сразу заметил. Вся надежда, что хватит у них все же догадки не плестись по пятам до самой дачи, если пойти туда.
— Нет никого, Мартын,— принялся он убеждать Рутенберга.— У меня на это глаз тоже опытный. А потом, для чего за. мной «хвосту» таскаться?
— Знал же Рачковский, что ты ко мне едешь!
— Не знал! Не знает! Я ему не сказал.— И стал оглядывать улицу, повертываясь кругом.— Вот видишь, ничего подозрительного.— Два «студента», болтая, прошли мимо, скрылись в переулке.— А у тебя на даче нет посторонних?
— Никого. На замке. Вот ключи, в кармане.— Рутенберг, показал ключи.— Ладно, пошли!
Дача стояла в глубине длинного двора, заполненного молодыми сосенками. Здесь особенно приятен был смолистый запах наступающей весны. Рутенберг с трудом повернул ключ в дверном замке.
— Приржавел. Редко пользуюсь. Летом будем почаще сюда приезжать. Милости прошу! По лестнице наверх.— И замкнул дверь изнутри.
Их сразу охватила та особая, ласковая теплынь, которая свойственна лишь хорошо протопленному деревенскому дому. Гапон в своей тяжелой шубе медленно поднимался по ступеням, нахваливал:
— Губа у тебя не дура, Мартын! Дачка хорошая. Кто хозяин? Чего же сам здесь не живет?
— Да вот так, понастроили, а сами от питерской вони и суеты оторваться не могут. «И шум, и блеск, и говор балов...» Статской советницы Звержицкой дача. У местной полиции вне подозрений: кому попало мадам не станет сдавать внаем.
Комната наверху и совсем очаровала Гапона. Прекрасный вид: в широком окне стеной стоящие молодые сосенки и под ними полыхающее зарево предзакатного солнца. А на полу — ковер. Хотя и потертый. Мягкая мебель. Удобный, широкий диван. И возле него на низеньком столике целая батарея бутылок с пивом.
— Не худо, не худо, Мартын! — повторил Гапон, швыряя шубу, шапку на диван и облегченно вздыхая. Отыскал на столе штопор, откупорил одну из бутылок и стакан за стаканом, жадно глотая, опорожнил ее до дна.— Пиво отличное, но похолоднее бы.
— Не сообразил,— сказал Рутенберг, прохаживаясь по комнате,—надо бы оставить внизу, в кладовке. Да бегать потом за ним по лестнице... Деньги принес? Когда приедет Рачковский?
— А по-моему, ты просто юлишь, Мартын, духу на дело у тебя не хватает, кишка, что ли, тонка? — благодушно сказал Гапон, откидываясь на спинку дивана. Ему стало удивительно хорошо от выпитрго пива. И шуба не давила на плечи. И Рутенберг сегодня словно вареная курица, хватит с ним торговаться, надо кончать.— Ну, приедет Рачковский. Хочешь — даже сюда приедет! В пятницу. И деньги привезет. Говорю тебе: он порядочный человек. Не доверяешь ему — тогда и мне не доверяй! — Заметил
дверь в соседнюю комнату, запертую большим висячим замком.— А это что у тебя? Что там, за дверью?
— Вот видишь, Георгий,— засмеялся Рутенберг,— не я тебе, а ты мне не доверяешь! А за дверью разное хозяйское барахло, которое в этой комнате мне ни к чему. Так мадам Звержицкая туда убрала и собственноручно крепостной замок повесила, ключ от коего, вероятно, как амулет, носит на шее.
Гапона все еще мучила жажда, а пиво оказалось на диво вкусное, крепкое, с покалывающей язык горчинкой. Он открыл вторую бутылку и тоже выпил досуха. Алкоголь бросился ему в голову, стало необыкновенно легко начистоту объясниться с Гутенбергом.
— Я тебе прямо скажу, Мартын, ты дурак и трус,— заговорил Гапон, возбужденно размахивая руками.— Дурак ты потому, что тебе большие деньги сами в руки плывут, а ты канитель разводишь. Трус потому, что Рачковскому не веришь, а они сейчас, после убийства Слепцова, дрожат ведь, и приди ты к ним, тебя как пригрели бы! Хочешь, я пугну их еще и Дубасовым, скажу, что на Дубасова за московские расстрелы тоже готов приговор? А? В дополнение к Витте и Дурново. Будет хорошо! Только ты не тяни сам, ради господа!
— Тебе хорошо говорить, ты давно с ними снюхался,— сказал Рутенберг, расхаживая по комнате,— тебя они защитят, И у рабочих ты в полном доверии. Ты выдавать товарищей привычный. А я все думаю: если назвать Рачковскому заговор, указать людей — их повесят, мне же, как провокатору, свои пулю в лоб пустят.
— Сто раз тебе повторял: все будет шито-крыто. Своих боишься, ну давай сделаем так, что и тебя вместе с другими арестуют.
— А потом вместе с другими станут судить и повесят? Спасибо. Тебе все равно и такое!
— Повесят?..— забормотал Гапон.— Такого не может быть! А черт его знает!.. Хорошо, не годится. Вот ты и пойди скорее к Рачковскому, вместе с ним и придумайте.
— Где деньги? Сколько он с тобой послал?—Рутенберг остановился.— Вижу: опять ничего! Тебе хорошо, ты богач. Ты и в Париже деньги лопатой греб, и от Сокова пятьдесят тысяч получил, и виттевские деньги — тридцать тысяч, те, что от «бакинского купца», прикарманил. Сколько тебе за меня Рачковский заплатит?
— Не знаю. Сколько даст. А может, и ничего не возьму, может, я туда сам на хорошую должность уйду, значит, брать мне сейчас нельзя,— проговорил Гапон, откупоривая третью бутылку пива.— Ты пойми, какие дела мы тогда с тобой делать станем! Мне бы только «отделы» снова открыть, тогда меня ни с какой стороны не возьмешь.
— Чуть что — Девятое января снова устроишь? —с насмеши кой спросил Рутенберг.
— И устрою!—подтвердил Гапон.—Не такое — побольше еще! Тогда я другие цели имел. И шиш заработал на этом.
— Положим, не шиш,— возразил Рутенберг.— Девятое января ты выгодно продал.
— Почему «продал» ? — возмутился Гапон.— Тогда я ничего с них не брал; говорят тебе: другие цели имел.
— Продал тем, что и раньше служил ты охранке и теперь снова ей служишь. Какая разница, за ту кровь рабочую ты тогда взял деньги или теперь?
— Ее, крови рабочей, на всех хватит. В Кронштадте, в Москве, на «Потемкине» не я восстания поднимал.
— Так там восстания были с оружием, только сил не хвати-ло, чтобы победу одержать, а ты людей, как баранов, на бойню привел.— Рутенберг повысил голос.— Тебе кровь рабочая — плюнуть раз! Черемухин застрелился — не на тебе эта кровь?
— И дурак! — Гапон тоже стал кричать.— Ему Петрова застрелить было надо, с тем и револьвер я ему давал, Черемухшз мне поклялся — убьет, а сам, дурак, себе влепил пулю.
— Понятно, ты боялся, что Петров не только то, что в «Биржевке» — насчет тридцати тысяч, а и про всю твою парижскую жизнь распишет.
— Ну и что! Ну и что! — кричал Гапон.— Таскался я по кабакам? Так и Петрову их показывал. В рулетку играл? Мои деньги, мое дело — и выигрывал и проигрывал. Что я, мало для рабочих сделал? Вон они все как 'любят меня! Я знаю, на кого и когда надо ставить!
— А если бы рабочие узнали, рабочие из «отделов», про связи с Рачков-ским?—Рутенберг ожесточился и словно бы нарочно подливал масла в огонь.
— Ничего они не узнают, а если бы и узнали, скажу, что все делаю только для их пользы!
— А если бы узнали, что ты все про меня рассказал Рачковскому, другими словами, выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, чтобы выдать уже через меня всю Боевую организацию? Это как?
— Никто этого не знает и узнать не может.
— А если бы я опубликовал это? Бурцеву в Париж написал бы, он, знаешь сам, как за провокаторами охотится.
Гапон опешил, застыл с бутылкой пива в руках.
— Ты этого не сделаешь,— сбавив той, проговорил наконец и поставил бутылку.— Ты все шутишь и, не знаю зачем, бьешь меня по нервам. Но ты подумай, Мартын, если бы ты это и сделал, я бы в ответ напечатал во всех газетах, что ты сумасшедший, что ты, как Петров, просто подлый завистник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124