—копируя интонацию Дубровинского, спросил Обух.— Сперва выясним это.
— Не могу, ну просто не могу, поверьте мне, Владимир Александрович.— В голосе Дубровинского зазвучала даже какая-то надсадность.— Не буду хитрить. Да, и покашливаю, и все прочее. Но все это не в такой степени, чтобы держать себя бесконечно здесь, на мягкой, удобной постели. Из тюрем и из ссылки я не пытался бежать, и зря не пытался; отсюда же, если я добром не уеду, непременно сбегу.
— Болезнь вас ничему не научила, Иосиф Федорович,— осторожно заметил Гранов.
— Меня всему научила жизнь,— возразил Дубровинский,
— Ясно,— сказал Обух.— Если Иосифа Федоровича жизнь всему научила, нам с вами, Гурарий Семеныч, его не переучить. Решено: он здорой. Но это я говорю только вам, дорогой товарищ Иннокентий, в Петербургском комитете я буду объективен, как врач. А теперь готов ответить на ваши вопросы.
Он одернул жилет, потрогал ладонью животик, мягко ступая, прошелся по комнате. Ткнул пальцем в постель, как бы проверяя, достаточно ли пружинит матрац, и первый уселся за стол. Раскрытой ладонью показал: и вы оба, прошу, садитесь!
— У меня пока один, все тот же вопрос, Владимир Александрович,— напомнил Дубровинский.
— В столицу меня привели сугубо личные заботы. Но у меня была явка, и я не мог не повидаться с товарищами из Петербургского комитета. А узнав от них, где находитесь вы, не мог не приехать сюда. По собственному к вам расположению. И по просьбе товарищей из комитета: просветить вас относительно некоторых событий последнего времени. Но кто же мог знать, что вы затеяли побег отсюда, и именно в день моего приезда! Поэтому я ничего вам рассказывать не стану, все узнаете в Питере сами, пожелаю спокойной ночи и с вашего позволения удалюсь вместе с Гурарием Семенычем, Он обещал приютить меня в своей квартире.
— Ну нет, Владимир Александрович,— запротестовал Дубровинский,— этак подразнить и уйти! У меня все равно спокойной ночи не будет. Отниму спокойную ночь и у вас. Но вы же знали, к кому едете! Я вас не отпущу. Рассказывайте!
— Воля ваша.— Обух вынул из бокового кармана носовой платок, встряхнул его и тут же скомкал.— Начну с грустных сообщений. Присуждены к смертной казни руководители восстания на «Потемкине» и на «Очакове».
— О потемкинцах я уже слышал,— с горечью сказал Дубровинский.— Значит, очаковцев тоже не миновала чаша сия.
— В Сибири свирепствуют Ренненкампф и Меллер-Закомель-ский. Арестованных тысячи, расстрелянных и повешенных сотни, В Бобруйске военный суд приговорил тринадцать, человек к расстрелу и пятнадцать — к каторжным работам. Вообще предположительно только в январе казнено четыреста человек. Ну, а крон-штадтцы виселицы избежали. Забастовка питерских рабочих от смерти их спасла. Объявлен приговор: разные сроки -— каторга. Не знаю, порадует ли вас, если скажу, что за это же время эсеровскими боевиками убиты советники Полтавского и Тамбовского губернских правлений Филонов и Луженовский, в Тифлисе — генералы Баранов и Грязное, в Варшаве — начальник Привислинских железных дорог Иванов, а в Питере — начальник мастерских Путиловского завода Назаров, а в Севастополе чудом спасся от бомбы адмирал Чухнин, коему я как раз не пожедал бы чуда, поелику сам он пролил реки матросской крови.
— Меня этот мартиролог мало интересует. Эсеровское «око за око» победы революции не принесет, а волна ответного террора царских властей становится только круче, выше, губительней. Вооруженное восстание, если оно хорошо подготовлено...
— А вы знаете, Иосиф Федорович, что по поводу московского восстания соизволил заявить Плеханов? — перебил Дубровинского Обух.— В нумере четвертом своего «Дневника Социаал-Демократа» он в принципе утверждает: «Не нужно было браться за оружие». То есть надлежало развивать профессиональное движение, искать поддержки у непролетарских партий, не бойкотировать Думу и так далее.
— Ну, Плеханов давно уже собирается делать революцию так, чтобы не помять своей хорошо выглаженной рубашки,— сказал Дубровинский, вдруг по какой-то ассоциации вспомнив свой прошлогодний разговор в поезде с Рутенбергом.— А я и московское и кронштадтское восстания видел своими глазами... — Не только видели...
— ...и знаю была неподготовленность, растерянность, несогласованность действий, множество разных ошибок. Но это же, если рассматривать в «принципе», как Плеханов,— единственно правильный путь!
— Можете не убеждать меня, Иосиф Федорович, поскольку при случае я и сам точно так говорю. Поберегите свою энергию для будущих публичных выступлений, коли вознамерились покинуть санаторий. А я вашему вниманию сейчас предложу только что вышедший нелегальный нумер первый «Партийных известий».— Обух засунул платок в карман и вытащил многократно сложенную газету.— Вот, почитайте на досуге статейку Больше-.
вика «Современное положение России и тактика рабочей партии». Полагаю, она целикам совпадает с вашими мыслями. Не уполномочен раскрывать псевдоним, но догадываюсь, и вы тоже, думаю, догадаетесь, что написана статья Лениным. Его темперамент, его стиль, его железная логика. И кроме того, примерно это же самое говорил он лично в Москве на заседании нашей литературно-лекторской группы, где честь имел присутствовать и я.
— Владимир Ильич был в Москве?
— Да, вслед за тем, как вы уехали из нее. Сожалел, что не встретился с вами, но еще больше сожалел, что вас одолела тяжелая хворь. И сейчас, в Питере, я снова виделся с ним. Он просил передать вам пожелания быстрейшего выздоровления.
— Почему вы не с этого начали, Владимир Александрович!— воскликнул Дубровинский.
Обух развел руками: дескать, и сам не знаю, просто как-то так сложился разговор. Но, заметив, что лицо Дубровинского сразу несколько посветлело, и понимая, что участливость Ленина его очень растрогала, добавил:
— Владимир Ильич на ваши доводы вряд ли сдался бы так быстро, как я. На моем месте он не позволил бы вам отсюда уехать.
— Уехать — да! И я бы подчинился. А потом сбежал. Послушайте, Владимир Александрович, в такое время разве я...
— Знаю! Сказка про белого бычка? Позвольте тогда уж лучше я продолжу. Что сейчас больше всего волнует умы? Предстоящие выборы в Думу. Решительный бойкот с нашей стороны...
— Боже мой, как же иначе? —воскликнул Дубровинский.— Пролетариату одновременно стремиться к восстанию и захвату власти и поддерживать существующую власть своим участием з выборах. Чепуха!
— Меньшевики считают, что виттевская Дума отличается от булыгинской и есть резон на первых стадиях выборов не отказываться от участия в них,— заметил Гранов, дотоле молча сидевший в стороне.— Дума теперь не совещательная, а законодательная...
— И главное — Государственная! — с издевкой отозвался Дубровинский.— Вот если бы она была объявлена как Пролетарская или Рабочая, и объявлена не царским манифестом, в котором с росчерком «Николай» пишется «свобода», а читается: «Патронов не жалеть и холостых залпов не давать» за подписью «генерал Трепов»,— вот если бы Дума была рабочая..,
— Иными словами, Совет рабочих депутатов,— вставил Обух.— Вот тогда бы разногласий с меньшевиками у нас не было. Но, Иосиф Федорович, берем в расчет то, что есть, и, готовясь к объединительному съезду с меньшевиками, будем ожидать жестоких споров и в этом вопросе. А что касается Трепова, сей бравый генерал очень последователен, накануне семнадцатого октября он
заявил: «Сначала будет кровопролитие, а потом конституция», И сдержал слово: крови пролито уже немало. Что же вам еще рассказать? Вновь в Питере появился Гапон. Хлопочет перед Дурново об открытии своих «отделов». Витте, после амнистии Гапо-на, этим его подразнил, а разрешения все-таки не дал. Гапон теперь и вьется вокруг министра внутренних дел. Дурново, может быть, окажется покладистее.
— Витте хитрее, прозорливее,— хмуро заметил Дубровинский.— Он понимает, что сызнова с Гапоном девятое января не повторишь. А Дурново...
— Дурной — во! — вставил Гранов.— Так, я слышал, острят рабочие.
— Ну, положим, Дурново не глуп,— возразил Дубровинский.— У него могут быть свои расчеты.
— Безусловно,— поддержал Обух.— И самое очевидное — раздробить с помощью Гапона крепнущее рабочее единство. Прежней силы у этого попа, конечно, нет, но внести изрядную смуту в умы он еще может. Особенно сейчас, перед нашим съездом.
— А есть уже какие-то предположительные сроки созыва съезда? — спросил Гранов.
— Были названы очень точные сроки: десятое декабря,— сказал Обух.— Но господа меньшевики, как вы знаете, предпочли собраться отдельно и раньше. А наши собрались, как и было назначено. В Таммерфорсе. И получилось вместо съезда две конференции. Можно ли поручиться, что меньшевики опять не выкинут какую-нибудь штуку? Хотя теперь и образован объединенный ЦК и объединенный Центральный Орган «Партийные известия», первый, свеженький нумерок коих я имел удовольствие только что вручить Иосифу Федоровичу. Новые сроки? Знаю, Владимиру Ильичу страшно не хочется их отдалять. Мне показалось, он видит самое начало апреля и теперь усиленно готовится...
— Начало апреля! — Дубровинский потеребил, погладил усы.— Д-да, сейчас февраль на исходе. Но я вполне мог бы успеть объездить, пока идут выборы делегатов, несколько организаций.
Обух встал, посмотрел на часы, крякнул: «Ого-го!» Гранов тоже поднялся, стал тихонечко продвигаться к двери.
— Ну что же, Иосиф Федорович, пора вас оставить одного,— сказал Обух и поощрительно кивнул Гурарию Семенычу: да, да, правильно.— Постарайтесь выспаться. Боюсь, если продолжить и еще наш разговор, он будет подталкивать вас на все менее обдуманные поступки, чего при вашем состоянии здоровья делать бы не следовало.
— Но поездка, в которую я собираюсь, вы сами свидетель, очень обдуманна! И главное, необходима.
— Когда главное — главное, врачу не остается возможности давать советы,—сказал Обух, тоже продвигаясь к двери.— Впрочем,. Иосиф Федорович, все же позволю себе один маленький совет: поезжайте, если можно, на юг. Но не в Астрахань!
Гурарий Семеныч немо показал Дубровинскому на прикроватный столик, где стояли склянки с микстурами, что означало: «Не забудьте принять перед сном»,— поклонился и вышел первым.
Оставшись один, Дубровинскии быстро разделся, выпил лекарство и бросился в постель, зашелестевшую прохладными накрахмаленными простынями. Усмехнулся: «Постарайтесь выспаться... Чудак Владимир Александрович! Когда стараешься уснуть, как раз ничего и не получается. Лучше просто лежать и думать. Не так уж впустую пройдет время».
Не все рассказанное Обухом было для него абсолютными новостями. Кое-что он и здесь вычитывал из газет, а кое-что сообщал Гурарий Семеныч, у которого были свои связи с Петербургом. О том, что в интересах более успешной подготовки Четвертого съезда образован объединенный ЦК большевиков с меньшевиками и создана объединенная газета «Партийные известия», в которой Ленин принимает живейшее участие, Дубровинский знал и ранее. Что меньшевики с самого начала «объединенных» действий поведут свою привычную политику закулисной игры, об этом .можно было догадываться. Но о плехановском «не надо было браться за оружие» Дубровинскии услышал впервые.
Он любид Плеханова, любил читать его речи, статьи, всегда оригинальные, острые, светящиеся глубоким умом и каким-то особенным литературным изяществом. Любил даже тогда, когда убедился, что Плеханов уже не поддержка, а помеха, тормоз в борьбе с самодержавием. Теперь поучающие слова Плеханова потрясли. Они отдавали цинизмом, они по сути своей принижали революционный дух восставшего народа, те жертвы, кровь которых священна, ту благородную ярость, с какой московские пролетарии строили баррикады и отстаивали на них каждый час провозглашенной ими самими свободы. А ведь пламя восстания пылало не только в Москве, но и по всей России. Оно и сейчас не погасло, и слова Плеханова тоже будут стучаться в.сознание многих, внося в него раздвоенность и неуверенность, обрекая и ход йредстоящего съезда на обязательную драку. Из кожи вон станут вылезать меньшевики, доказывая, что ленинская программа действий никуда не годится.
Дубровинскии беспокойно повернулся в постели. Откинул одеяло. Очень сильно натоплено. А может быть, гуляя, схватил простуду? Градусник лежит рядом, на столе. Ну и пусть лежит. Неизвестно, как отнесутся в Петербургском комитете к его идее: поехать в те города, где наиболее сказывается меньшевистское влияние и где он сам когда-то навязывал примиренчество с ними. А теперь даст им бой. Обух, как врач, советует поехать на юг,
Вот он и поедет прежде всего в Екатеринослав, если доверят товарищи. Крупный рабочий район. Там в особенности силен был размах политической стачки, как и в Москве, образованы Советы и шли долгие, упорные сражения с правительственными войсками. Нельзя допустить, чтобы перед съездом там взяла верх меньшевистская пропаганда. Решено!
Он устроился поудобнее на подушках. И все равно до утра глаз не сомкнул»
Парикмахер, уже седенький, часто-часто пощелкал ножницами, словно стремясь на лету поймать какую-то незримую мушку, и, приблизив их к затылку Дубровинского, состриг, а может быть, просто сделал вид, что состриг, один неправильно торчащий волосок. Отступил, оглядел своего клиента, все так же артистично поигрывая ножницами, и нашел еще волосок. Нагнулся, шепотком спросил доверительно:
— Освежить? Или помыть головку вам, уважаемый?
— Да, прошу вас, помойте,— согласился Дубровинскии. Хорошо было сидеть в покойном кресле, блаженно вытянув ноги, а в зеркале наблюдать, как под проворными руками парикмахера падают на пеньюар, плотно окутавший худую шею, космы срезанных волос. Давно не сиживал он вот так, оцепенело, почти отрешенный от окружающей обстановки, задавшись единственной целью выглядеть поприличнее. Даже покрасивее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124