быть партии или не быть? Что за чепуха! Конечно, быть! И если так, если...
«Если мне доверяют, как члену партии, я не имею права отказываться. В чем будут заключаться мои новые обязанности? Хотя не скрою, тяжело принимать их против желания Ленина».
«Пусть это вас не волнует. А положение сейчас таково, что практически в России работать некому. И Ленин и я — мы «заграничники». Главная же работа как раз на местах. И нужны здесь умелые люди, твердой воли, верной направленности. Дорогой Иннокентий, постановление ЦК, о котором Вам сказал, кладет конец всяческим дрязгам и разнобою. Прежде всего мы отмечаем единомыслие подавляющего большинства членов партии в отношении нашей программы и тактики. Далее, мы находим фракционное дробление глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии. Выражаем свою убежденность в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон. Обращаем внимание на существенные недостатки в работе «Искры», известную односторонность. Есть ли у вас по всему этому возражения?»
«Ни малейших! Именно так и я думаю. Но, Владимир Александрович, а каковы конкретные пути к установлению единства и мира в партии? Многие комитеты в растерянности. «Искра» выступает против созыва съезда, а от Центрального Комитета идут письма...»
«Стоп! Стоп!—перебил Носков.— Совсем не от Центрального Комитета, Иосиф Федорович, а от отдельных лиц и некоторых близких к ним группировок. Позиция ЦК совершенно ясна и непоколебима. В настоящее время и при данных обстоятельствах съезд явился бы серьезной угрозой единству партии».
Слушать это отрадно. Все, что он, Дубровинский, делал,— делал правильно. И если многие комитеты все же приняли неверные резолюции, теперь, облеченный правами члена ЦК, он приложит все усилия к тому, чтобы, решения эти пересмотреть. Предстоит трудная борьба, но в то же время и легкая уже самим сознанием своей правоты. Единственно, что тревожит: а как же Ленин, как же Владимир Ильич? Носков словно бы угадал его мысли.
«Центральный Комитет в теперешнем своем составе,— говорил он убеждающе,— окажется сильным, монолитным, способным организованно руководить деятельностью партийных комитетов. Наш следующий шаг, я полагаю, должно будет сделать в направлении приобщения к работе в ЦК и товарищей из меньшинства. Иначе как же добиться подлинного единства в партии? С этим упрямо не хочет согласиться Ленин. Что поделаешь? Ленин — выдающийся теоретик, знаток марксизма, Ленин — великолепный литератор и пропагандист, наконец, превосходен его дар острого полемиста, это совершенно незаменимый человек в партии. Но на своем месте. А именно в редакции газеты. Лично я несколько раз предлагал Ленину вернуться в «Искру», где он
принес бы огромную пользу. Увы, безуспешно. Поэтому заведование всеми делами ЦК за границей, включая и поддержание связей с русской частью ЦК, отныне передается мне, а товарищу Ленину поручается только обслуживание литературных нужд ЦК, не больше. Тут он будет, словно рыба в воде!»
«Но ведь в ЦК тогда Владимир Ильич уже не сможет остаться?»
«Безусловно! Так следует по Уставу. В этом сила партии. Нам жаль было потерять в ЦК и Землячку. Но что поделаешь? Дабы товарищи на местах хорошо почувствовали, что значит Устав, что значат указания ЦК, мы вынуждены были в качестве показательного примера распустить Южное бюро, развернувшее особо широкую агитацию за созыв Третьего съезда. Это все, Иосиф Федорович, я очень прошу вас иметь в виду, прошу теперь как члена ЦК, представляющего спаянное общими взглядами и твердой дисциплиной большинство».
«Центральный Комитет может на меня положиться, Владимир Александрович!»
Потом они долго бродили по вечерней Вильне, забрались в городской сад на дальние его дорожки, где еле слышна была музыка военного оркестра, игравшего бодрые марши. Носков рассказывал, сколь тяжела духовная жизнь в эмиграции. Может быть, и партийные распри усиливаются именно потому, что все до чертиков намозолили друг другу глаза. Начинается день с взаимных приветствий, а заканчивается бурными ссорами.
«Приезжайте, Иосиф Федорович, окунитесь в наше житье-бытье, тогда вам многое увидится иначе!»
«Ради этого у меня нет желания ехать. Люблю работать. Постоянно, целенаправленно. Здесь люди меня понимают. Хотя, что касается съезда...»
«Ну, теперь-то вы вооружены обязательным постановлением Центрального Комитета!» «Да, теперь другое дело!»
Позднее, на конспиративной квартире, Носков дал ему прочесть полный текст постановления ЦК, объяснив, что в «Искре» оно будет опубликовано только в той его части, в которой не затрагиваются личные взаимоотношения.
«Мы щадим, насколько это возможно, самолюбие Владимира Ильича»,— сказал Носков.
А в постановлении было сказано: «...Печатание его произведений наравне с произведениями остальных сотрудников ЦК происходит каждый раз с согласия коллегии ЦК... Решено напомнить товарищу Ленину об исполнении его прямых обязательств перед ЦК как литератора. Собрание констатирует печальный факт слабого участия его в литературной деятельности ЦК...» Обычно так разговаривают с человеком, который существенного значения для судеб партии не имеет. Ценится только бойкое перо лите-
ратора. Читать это было тяжело. Однако Носков опять успокоил:
«Если бы вы, Иосиф Федорович, видели и читали письма, какие нам пишет Ленин, вы бы как раз свирепо отругали нас за дамский стиль постановления. И поделом! Но не умею быть резким. Не та натура!»
«А вдруг Ленин не подчинится столь все-таки жестокому решению?»
«Ручаться за него не смею.— Носков развел руками.— Невозможно предугадать, что он еще затеет. Подчинится — не подчинится. Важно, чтобы комитеты подчинились решению ЦК и прекратили губительную возню вокруг созыва съезда!»
Это легко тогда было сказать Носкову, и легко было ему, Дубровинскому, с ним согласиться... Вот поезд прошел уже и Бологое, близок Петербург, город, знакомый только по многим письменным связям. Самарские товарищи предупреждали, что в Петербурге «хвост» может прицепиться сразу при выходе из вагона. Очень сомнителен кондуктор. Без конца заглядывает в купе. То пол подмести, то пыль со столика смахнуть, то чаю предложить, то выколотить пепельницу, хотя мог бы запомнить, что пассажир не курит. Возможно, это все еще остатки тревожной взвинченности полицейских властей и их тайных прислужников. Взвинченности, вызванной убийством фон Плеве, а незадолго перед тем смертельным ранением финляндского генерал-губернатора Бобрикова.
Ах, что делают эти эсеры! Своим безрассудным террором ставят под удар и социал-демократов. Правда, назначенный вместо Плеве министром внутренних дел князь Святополк-Мирский ознаменовал свой приход заметным ослаблением цензуры и открытых преследований. Царит зима, но либеральная интеллигенция ликует: наступила «весна Святополк-Мирского». А этот «весенний» князь ведь в прошлом шеф отдельного корпуса жандармов! Он гладил по головке зубатовцев, теперь гладит иную их разновидность — гапоновцев. Ставка в политической игре у правительства все время одна — отгородить рабочие массы от революционных влияний. Охраннику Зубатову это не удалось, Не получится ли у попа Георгия Гапона?
Но «весна Святополк-Мирского» «весной», а тюрьмы не пустеют и штаты филеров не сокращены.За окном стлалась бесконечная снежная равнина. Одиноко рогатились на ней черные, безлистые кусты. Где-то вдалеке плещется холодное Балтийское море. Дубровинскому вдруг представилось, что ему сейчас на полном ходу поезда должно спрыгнуть в одном пиджачке с подножки вагона в глубокие
снега, пробрести по всей этой необозримой равнине, затем в смоленой чухонской лодке переплыть штормовой Финский залив и там, наконец, сойти на берег, где ждут товарищи. Ждут, чтобы вместе двинуться в такой же, а может быть, и еще более опасный и трудный путь. Он зябко повел плечами, но непроизвольно приподнялся: надо так надо.
...Эта ужасная разобщенность, когда черпаешь все представления о положении в партии из нерегулярно получаемых номеров «Искры», не всегда объективных писем своих друзей да из всяческих недостоверных слухов,— эта разобщенность становится убийственной.
Прямо-таки обжигала сознание фраза, прочитанная в приложении к «Искре». Писали уральцы, пермяки и уфимцы совместно: «С выходом Ленина из редакции «Искра» сразу повернула кругом. Еще не высохли чернила, которыми Ленин писал и учил о том, какой большой вред приносят партии ее внутренние враги — ревизионисты, оппортунисты и экономисты,— как пошли в «Искре» писать о тактичности по отношению к этим внутренним врагам». А Плеханов тут же гневно и издевательски их отчитал как политических невежд.
Все это не очень похоже на подлинные поиски мира в партии. Больше смахивает на откровенное стремление к усилению позиции одной стороны. Теперь кооптировано в Центральный Комитет еще пять товарищей: Розанов, Крохмаль, Александрова, Квятковский, Сильвин. Они введены, особенно первые трое, не на собрании всех членов ЦК, а путем частных переговоров, которые вел главным образом один Носков. Насколько это законно?
Квятковский, Сильвин — оба староискровцы, ее агенты, они и теперь остались верны прежней политической линии. Но Розанов, Крохмаль, Александрова не просто сторонники меньшинства, это злые противники большинства. Новые и новые люди включаются в состав Центрального Комитета, а желанное согласие не наступает, грызня усиливается, и порой даже трудно понять, кто чего добивается. Как это все для партии оскорбительно!
И как тягостно на душе, когда ищешь, ищешь и не можешь найти верного решения, абсолютно верного, чтобы сразу оборвать склоки и отдаться полностью чистому и святому делу революции! Если разговор с Землячкой не внесет никакой ясности...
Постучался в дверь кондуктор.
— Подъезжаем к Санкт-Петербургу, господин хороший. Носильщика кликнуть?
А глаза лукавятся, бегают. Знает же, нет у пассажира никакого багажа, кроме маленького саквояжа.
— Одного мало. Двух позови.
— Советую остановиться в «Англетере», приличные номера.
— Именно там для меня и заказаны.
Кажется, отлично поняли друг друга. Придется на всякий случай ухо востро держать.Короткий зимний день близился к концу. За окном лежала унылая, серая муть.На привокзальной площади Дубровинского обдало ледяным ветром. Он поднял воротник послужившего долго демисезонного драпового пальто, левой рукой зажал у подбородка. Небрежно повел взглядом по сторонам, будто он коренной петербуржец, и сделал было знак рукой проезжавшему мимо извозчику. Но, когда тот натянул вожжи и наклонился, чтобы откинуть меховую полость с сиденья, Дубровинский вдруг отмахнулся и быстро вскочил в вагон подкатившей конки.
Прислонясь спиной к холодной стенке вагона, он понаблюдал, кто вошел за ним вслед. Один из подозрительных покинул конку уже на второй остановке. Нет, этот явно был не шпик. Но еще двое, похожие на приказчиков из мелочных скобяных лавок и оказавшиеся в разных концах вагона, явно были связаны друг с другом. Временами они подавали какие-то еле уловимые сигналы движением плеч, головы. Дубровинского захватил азарт. Если это действительно филеры и приставлены именно к нему, он их тоже поводит! Ничего, что в незнакомом городе. Своя проверенная тактика пригодится и здесь.
Прежде всего не торопиться. Он уткнулся носом в воротник и словно бы задремал. А сам уголками глаз не выпускал «приказчиков» из поля зрения. Но вот один из них в конце Литейного проспекта поднялся с места, прошагал мимо, ничем не выказав своему приятелю, что оставляет теперь его одного, и спрыгнул у перекрестка. А через несколько остановок сошел и второй. Даже не кинув взгляда на Дубровинского.
Он весело подумал: «Эк, до чего же я стал недоверчивым! Приготовился как следует помотать филеров, а придется теперь помотаться самому: ведь я еду, кажется, совсем не в ту сторону, куда надо!» Спросил у тучной соседки, восседавшей рядом и бережно охранявшей поставленную на колени большую корзину, должно быть, со стеклянной посудой:
— Как вернее добраться на Охту?
Она с трудом повернула голову, закутанную в пуховый платок, отозвалась удивленно:
— Да зачем же ты, батюшка, в эту конку влез? Давно ведь, от самого Николаевского вокзала, замечаю, в ней едешь. Что бы хоть пораньше спросить?
— Так городовой мне посоветовал.
— Ах, пес шелудивый! Это тебе теперь надо...
И принялась подробнейше объяснять правильный путь на Охту. Получалось: две пересадки на конках да еще пешком немало придется пройти.
— Возьми лучше извозчика,— в конце посоветовала она.— Только за чужегородного не выдавай себя: обдерут стервецы. Вид у тебя ее питерский. Так ты руби прямо: «Адрес такой-то. В гостях засиделся. А дома жена ожидает — шею намылит мне». На этот счет извозчики сочувственные, они своих баб пуще смерти боятся. Тут вот, за углом, как раз будет и стоянка извозчичья.
Он поблагодарил соседку, вышел из вагона и, внутренне посмеиваясь, поступил по ее совету.Однако извозчик лишь нахально скривил губы. Справился, ехать ли через Васильевский остров или через Выборгскую сторону? А когда Дубровинский с деланной сердитостью приказал ему ехать прямо, он протянул: «Стало быть, поеду через Выборгскую» — и назвал цену, от которой екнуло сердце. Но что поделаешь, коли «вид не питерский»!
Санки резво тронулись с места, снежная пыль завихрилась из-под полозьев. И тут Дубровинскому словно бы какое-то шестое чувство подсказало, что следом за ними минутами двумя позже с этой же остановки тронулся второй извозчик. Он осторожно оглянулся. Да, так и есть, позади саженях в ста сечет копытами прикатанную дорогу серый в яблоках рысак. Может быть, случайное совпадение? Стало ие по себе. Ведь он громко назвал извозчику почти точный адрес. Но слежки-то ведь ие было. «Приказчики» вышли из вагона конки давным-давно. А на этой остановке вообще, кроме него самого, вроде бы никто на сходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124