Конечно, вымыть голову можно и дома. Но лучше сделать это здесь. Все-таки, надо думать, лицо не останется таким серовато-землистым с темными кругами под глазами.
А парикмахер, верткий, коротенький, готовя теплую воду и расставляя возле раковины флаконы с какими-то снадобьями, между тем с прежней таинственностью в голосе ворковал:
— Знаете, уважаемый, волосики-то рановато у вас сыпаться начали. Прошу прощения, на макушке лысина изрядно просвечивает и со лба тоже наверх уголками идет. Говорят, от беспутной жизни, хе-хе-хе, от излишнего увлечения дамочками такое бывает. Но то же самое и от умственного напряжения. А я полагаю, прежде всего от недогляда за собой. Есть превосходные патентованные средства не только от перхоти, секущей волосики, но и для ращения таковых. Если бы вы, уважаемый, соблаговолили посещать меня регулярно этак с полгодика по два раза в неделю, мы бы из вашей головки сделали чудо.
— Ваше предложение мне очень нравится, и я его принимаю,— сказал Дубровинский.— Но при условии, что я буду продолжать беспутную жизнь. Это успеху вашего предприятия не помешает? Без дамочек мужчине и роскошные волосы ни к чему!
— Вот именно! — с упоением воскликнул парикмахер.—Вы очень точно изволили сказать. Можно ли терять попусту цветущие годы? «Отдать по молодости жар души любимым, а в старости подсчитывать грехи!» Вы не читали такие стишки? Прошу прощения, сочинителя не запомнил. А вдохновенно ведь, не правда ли? Прошу, наклоните головку.
И принялся поливать истомно пахнущими растворами, ловкими движениями пальцев взбивая пышную пену. Смывал ее, отжимал между ладонями волосы и снова намыливал. Дубровинскому казалось, что стараниям брадобрея не будет конца. Видимо, тот решил: клиент действительно клюнул на удочку и будет неправно ходить к нему по два раза в неделю. Посетителей у него, должно быть, не так-то много, улочка тихая. Дубровинский сидел и наслаждался.
А парикмахер несколько раз провел своими мягкими ладонями и по лицу, а потом принялся обсушивать и растирать всю голову мохнатым полотенцем. Дунул в расческу, занес ее высоко, определяя, куда опустить, и, мгновенно разметав волосы направо и налево, сделал ровнейший пробор, нежно отблескивающий бриолином. Уже не спрашивая согласия клиента, как само собой разумеющееся, он принялся брить его, то и дело звонко отбивая светлое лезвие бритвы на туго натянутом ремне.
От горячего компресса бросило в легкую испарину, но ее тут же снял душистый прохладный крем. Пальцы парикмахера, как ласковые котята, резвились, перебегали с одной щеки на другую, заставляя иногда поеживаться от легкой щекотки. И наконец, еще один горячий компресс, трепетная пробежка жесткой щеточкой по усам и радостное восклицание, как у циркового артиста, ловко ставшего на ноги после двойного сальто-мортале: «Ать!»
Дубровинский удивленно взглянул на свое отражение в зеркале. Черт побери, вот это действительно искусство! Ничего не скажешь, красавец мужчина! Откуда-то взялся румянец, разгладились морщины, не стало и темных кругов под глазами. Вернулась молодость. Только пиджачок потертый, косоворотка...
— Сколько я вам обязан? — спросил Дубровинский, готовясь щедро заплатить.
Парикмахер стоял, скрестив на груди руки, и любовался своим произведением.
— Во сколько сами оцените, господин Дубровинский,— сказал он. И поклонился: — С прибытием в родные края. Давненько не бывали.
— Вы меня знаете? — в недоумении спросил Дубровинский, Отказываться не имело смысла, приехал он в Орел вполне легально.— А я, помнится, ни разу еще не пользовался вашим несравненным мастерством.
— Ах, господин Дубровинский, спросите лучше, кого я в нашем городе не знаю! — с пафосом откликнулся парикмахер и принялся салфеткой смахивать какие-то невидимые пылинки с зер-
кала.— А вас отправляли в далекую неправедную ссылку столь юного, что в моих заботах вы еще не нуждались. Так же как друзья ваши молодые, господа Минятов, Никитин, Пересы. Где они? Был арестован и господин Родзевич-Белевич. Слышно, теперь на Кавказе. А господин Русанов? Сочетался счастливым браком и ныне в Париже, в знаменитейшем Сорбоннском университете. Впрочем, вы сами лучше знаете, виноват! Буду чрезмерно рад почаще видеть вас в этом кресле. Смею гордиться: сам притеснитель ваш и охранитель общественного спокойствия, начальник губернского жандармского управления стрижется, бреется только у меня.
И Дубровинский расплатился с ним не более щедро, чем сделал бы это в любой другой парикмахерской.Солнечный мартовский день снова его ослепил, когда он вышел на улицу. Из подворотни текли широкие мутные ручьи, по разбитой навозной дороге тащились тяжело груженные подводы, звучно чавкали конские копыта, а возницы, поберегаясь летящих в стороны брызг, измученно шагали рядом с санями. В небе стоял птичий гомон, сновали галки, сороки, вертелись нарядные скворцы на крылечках своих домиков, высоко вознесенных на тонких шестах.
Весеннее настроение целиком захватило и Дубровинского. Он шел, нарочито забредая в неглубокие лужицы, благо на ногах были надеты галоши, шел и не чувствовал привычной одышки, давившей его на быстром ходу. Иногда ему даже хотелось запеть и, если бы это вовсе не отдавало ребячеством, подразнить озорным пересвистом новоселов-скворцов. Единственное, что чуточку царапало коготком,— это хвастливая фраза парикмахера насчет начальника жандармского управления, стригущегося и бреющегося только у него. Не произнеси он этой последней фразы, и разговор мог бы сложиться на большей, его, Дубровинского, откровенности. Почему бы вообще не завести с ним доброго знакомства? Парикмахеры всегда больше всех знают. Теперь закрепление знакомства с ним исключено.
Вдруг он спохватился. Иду, спешу домой, а. при себе никаких гостинцев. Ну, мать, и Аня, и тетя Саша, конечно, на это и внимания не обратят, хотя хороший обычай всегда остается хорошим обычаем, но девочки-то, девочки! Их непременно надо порадовать. Только чем? Ах, какой он совсем еще неумелый отец! Книжки? Рановато. Таленьке, правда, уже скоро пять исполнится, она пожалуй, картинки будет разглядьшать, а Веруське всего три с половиной — этой игрушки, куклы, наверно, интереснее. Подарить обеим малышкам по платьицу? В размерах ошибешься. Не придутся по росту, только одно огорчение. Да и денег не хватит, В бесконечных поездках так поизрасходовался, что просто неловко и домой-то совсем без копейки показываться.
Он зашел в бакалейную лавку, купил по кульку грецких ореков и сладких рожков, халвы, длинных конфет, перевитых разноцветными бумажными лентами, две плитки шоколада. Подумал и попросил лавочника прибавить еще три, поменьше. Деньги таяли. В другой лавке он приобрел большую куклу с фарфоровой головой, радостно смотрящей на мир неподвижными голубыми глазами, гуттаперчевую рыбку и многокрасочную книжку со зверюшками на каждой странице. Сверх того несколько переводных картинок. Рассчитывался он за них, уже перетрясая на ладони последние медяки.
Ему несколько раз пришлось позвонить, прежде чем на внутренней лестнице послышались торопливые мелкие и такие знакомые шаги.
— Аня! — крикнул он через дверь, не дожидаясь вопроса.— Аня, это я приехал!
— Боже мой. Ося, ты?
Дверь распахнулась. Анна бросилась ему на грудь, прижалась щекой к его щеке, без конца повторяя:
— Ося, золотой мой, ну как же я рада! Как я рада! Ты так неожиданно...
— Прости, не послал телеграмму. Времени не хватило.
— Девочки чуть не каждый день спрашивают: «А где папа?» Вот запрыгают, завизжат от восторга!—Она отпустила его, вгляделась пристальнее.— А ты похудел, очень похудел за этот год. И лечение тебе не помогло? Ося, золотой, все равно надо лечиться! Да что же я у порога — входи скорее, входи!
На их голоса, едва они переступили порог в передней, горошком выкатились Галя с Верочкой. Обе в одинаковых платьицах, а волосы стянуты у старшей зеленой шелковой лентой, у малыш-ки — розовой. Верочка остановилась в замешательстве, сунула пальчик в рот, но Таля узнала сразу,
— Папа! Папочка! — тоненько взвизгнула. И подпрыгнула на носочках.
Тут же оказалась она у отца на руках, не взглянув даже на принесенные гостинцы. Теребила усы мягкой ладошкой, разглаживала морщины на лбу.
— Папа! Папочка, ты насовсем приехал? — спрашивала она, дыша у него над самым ухом.
— Да, да,— говорил он, ничуть не хитря. Ему в этот миг казалось, что иначе и быть не может.
И подхватил свободной рукой Верочку, уцепившуюся за полы его пиджака. Ну давно, давно ли в Самаре помещалась она в маленьком тазике для купания и озорно молотила ножками по воде!] А вот уже вытянулась, покрупнела и что-то настойчиво лепечет, болтает на своем особом языке.
Он совершенно растерялся. Начал было рассказывать, как он ехал в поезде, и тут же понял, что это совсем ни к чему. А сам искал глазами: где мать, где тетя Саша? Анна догадалась.
— Любови Леонтьевне сегодня нездоровится,— сказала она.— Ося, пройдем к ней.
В комнате матери тяжело пахло лекарствами. Над кроватью дрожал маленький солнечный зайчик. Любовь Леонтьевна, закутанная в потертую клетчатую шаль, тихо лежала, повернув голову к стене. Не то спала, не то разглядывала солнечный зайчик. Сердце Дубровинского замерло. Дышит ли она? Лицо бескровное, белое, почти как седина в волосах. Он сделал несколько осторожных шагов.
— Ося? — неуверенно и еле слышно спросила Любовь Леонтьевна, не поворачивая головы.— Не верю! Скажи мне, если это ты.
— Это я, мама.— Дубровинский подбежал к постели, опустился на колени, обнял мать, чувствуя под рукой, какими сухими, угловатыми стали у нее плечи.— Прости, если я тебя разбудил.
— Ну, выспаться я успею, впереди много времени, Ося,— проговорила Любовь Леонтьевна и улыбнулась только глазами.— Хорошо ли ты себя чувствуешь?
— Отлично, просто отлично, мама! — Снять хотя бы часть душевного бремени с матери, взять его на себя. Пусть ей думается, что сын вполне здоров и силен. А что касается ее самой, как уж повелось от веку, он обязан сказать неправду.— Но ты просто молодчина, мама, ты нынче выглядишь куда лучше, чем в прошлом году.
Она поняла сына. Опять в измученных болью глазах у нее засветилась улыбка. Поддержать эту игру?
— Да, мне полегче стало, Ося,— подтвердила Любовь Леонтьевна, стараясь и говорить погромче. Запнулась. А надо ли им друг перед другом хитрить? Осю тоже ведь точит губительная болезнь. У него есть еще шансы перебороть свой недуг, если к этому отнестись серьезно, а ей, она знает, осталось недолго.— Месяца через три, Ося, мне станет совсем хорошо.
— Чем я могу помочь тебе, мама? — спросил Дубровинский, внутренне сопротивляясь страшному предсказанию. Он все стоял на коленях, поглаживая ее безвольную, холодную руку.— Скажи откровенно, как сказала сейчас. Я для тебя все сделаю, мама!
— Делай все так, как велит тебе совесть, Ося! Слушайся только ее голоса, она теперь старше меня. Ты это обещаешь?
— Совесть мне подсказывает, мама, что я должен остаться здесь.
— Нет, Ося, нет! Этого уже мне моя совесть не позволит. Хорошо, что ты приехал, так хорошо, но если тебе надо сегодня, сегодня и уезжай.— Она теперь говорила свободнее, как бывает, когда человек пересилит боль.— Не обманываю тебя: я еще встану. Даже сейчас, если хочешь, встану.— Любовь Леонтьевна сделала короткое движение, пытаясь оторвать голову от подушки,—:
Вот видишь, я бы могла, Ося, ты помешал. Аня, скажи ему, что еще позавчера я ходила, а такое, как сегодня, случалось не раз. Полежу и встану.
— Любовь Леонтьевна говорит правду, Ося,— сказала Анна. И спросила: —Может быть, мне пойти приготовить поесть? Ося с дороги голодный.
— Ну, конечно! Иди, иди, Анечка.— Любовь Леонтьевна проводила ее глазами.— Трудно ей, Ося, с детьми. И я не помощница, только обуза, и Саша по своей доброте и беспечности совсем разорилась: по уши в долгах. Тебе я сказала потому, что все это ведь не скроешь, с любой бедой лучше лоб в лоб столкнуться, чем дождаться, когда она тебя нежданно-негаданно из-за угла в спину ударит. Но ты не подумай: просим твоей помощи. Ося, молю, делай свое святое дело. И еще молю: пообещай мне, что ты поедешь снова лечиться. Это нужно тебе. Это нужно делу. Это нужно мне, Ося, мне! Ты обещаешь?
— Да, обещаю, мама...— Дубровинский поцеловал ей руку.— Но только, когда мне позволит совесть. Сейчас я не так-то плох. Особенно после того, как подстригся.— Ему хотелось разговор перевести в шутку.
— Хорошо, Ося, не станем спорить. Просто помни мои слова. Из столовой послышался сочный голос тети Саши: «Ося приехал, говоришь? Да где же он? Подать его сюда!»
Дубровинский поспешил к ней навстречу. г Анна пригЬтовила только холодные закуски, чай. Девочки в нетерпении прыгали возле стола, каждой хотелось занять место рядом с отцом. Так они и расположились — Таля справа, Верочка слева, и обе беспрестанно смеялись, заглядывая ему в лицо. Таля отчаянно болтала ножками, и тетя Саша грозила ей пальцем:
— Талка, оторвутся ноги — пришивать не стану.— А сама любовно расспрашивала: — Ося, ну как ты без нас живешь? Все время ездишь и ездишь? Такие страсти везде происходят! Газеты читаешь, уже волосы шевелятся, а пойдешь на базар...
— Не ходите на базар, тетя Саша,— засмеялся Дубровинский.— Пусть оттуда Аполлинария вам только овощи и фрукты свежие приносит, а не новости. Базарные новости, как гнилое яблоко, всегда с червячками.
— А! Аполлинарию я давно уволила,— взмахнула полной рукой тетя Саша.— Мне нравится по дому все делать самой,
— Особенно когда денег нет,— вполголоса сказала Анна, Но тетя Саша услышала.
— Не порть настроение Осе! — закричала она.— Зачем нам деньги, когда мы сами золото! Возьму и мастерскую продам, дом этот — деньги будут. А червяков на базаре пусть другие покупают, тетя Саша не такая дура, чтобы курицу от вороны не отличить. Или ты, Ося, скажешь, что в Москве никто баррикады не
строил и из пушек в людей генералы там не стреляли? Или там, откуда ты приехал сейчас, в какой-то Горловке, и в какой-то Авдеевке, и еще разве я все знаю где,— разве казаки не рубили там головы, будто на огороде капусту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124