Клавдия, шляпная мастерица, сидела рядом с Иосифом. Она шепнула ему, что Василий Сбитнев жив и здоров, он где-то на юге. И грустно прибавила, что фельдшер Иван Фомич арестован в Кроснянском за распространение прокламаций среди крестьян. Таскали по допросам и Гурария Семеновича.
Вдруг тетя Саша спохватилась, что, увлекшись едой, самого-то Осю и не попросили речь произнести.
— Что ж, придется,— Иосиф не стал сопротивляться.— Мама, самое сердечное спасибо тебе за то, что ты меня не стыдилась! Тебе, тетя Саша, конечно, и за токайское и за зайца спасибо, но больше всего — за желание понять, почему сажают нас в тюрьмы. Сеня, ты, кажется, уже начинаешь это хорошо понимать. А, Яков, случится, ты ведь тоже не подведешь? Клавдию хочу я поблагодарить как надежного друга. Борис,— в вашей семье с тобой познакомился я позже, чем с другими,— ты в своей семье самый младший, но в годах ли дело? Мне приятно, что ты с нами за столом именно в этот день. Лидия Платоновна... Что же тут сказать? Судьба наша общая...
— Но я виновата! Очень виновата!— возбужденно вскрикнула Семенова. И лицо у нее покрылось красными пятнами.
— Кто и в чем виноват перед самодержавием, нам объявят в приговоре,— сказал Иосиф.— А между собой мы все товарищи. И в этом наша сила. Когда товарищ споткнулся, надо его поддержать, а не осыпать злыми упреками. Даже если он нечаянно сшиб с ног другого.
— Ну, Ося, я не знаю, о чем этот у вас разговор,— запротестовала тетя Саша.— Он какой-то таинственный. Но на мой характер, если один товарищ сшибает с ног другого, хотя бы я по нечаянности, я не стала бы комплиментов ему говорить. Идешь рядом — под ноги поглядывай! Очень ты добрый, Ося!
— Может быть, может быть,— засмеялся Иосиф.— И ваши советы на будущее, тетя Саша, я запомню. А сейчас что я сказал, то сказал. Пусть это будет понятно только Лидии Платоновне.
Семенова закрыла лицо руками, опустила голову.
— Жаль, что нет с нами Максима...
— Брат под гласным надзором в Калуге,— вмешался Борис Перес,— ему выезд из города запрещен.
— Очень сожалею, что нет здесь Минятовых,— продолжал Иосиф.— Мама, тетя Саша, вам ведь он очень нравился? Теперь я могу сказать, что Константин—это как раз такой товарищ, с которым я готов пойти куда угодно, ничего не боясь. Тетя Саша все хотела женить меня. Не собираюсь. Но Константину я всегда завидовал — завидовал тому, какая хорошая у него жена, какие верные они между собою друзья. И хотя мне жаль, что их нет сейчас с нами, я радуюсь этому: Константин избежал тюрьмы, допросов, будущей ссылки.
— А дело наше будет продолжать и за границей,— с убежденностью прибавила Семенова.— Вы помните, Иосиф, как мы гостили у них на рождестве?
— Помню. Константин играл на гитаре, а вы и Надежда плясали возле елки. Упала хлопушка, и кто-то наступил на нее..,
— Мне показалось, что выстрел в окно...
— А я не раз к Минятовым ездил в имение,— заявил Борис.— Для Лидии книги брал у них. На этом и попался.
— Дайте Осе закончить!— возмущенно крикнул Семен.— Он уже целый час стоит на ногах.
— Константин любил повторять хорошую поговорку: «Все за одного и один за всех!» Лучших слов не сыскать. Ими я и закончу свою речь, если вы все с этими словами согласны.
Он сел. А все шумно закричали: «Согласны! Согласны! Правильно! Браво, Ося!» Выпили еще. И потом принялись за сливочное желе с мелко рубленным ананасом — коронное сладкое блюдо тети Саши. Иосиф поглядывал на Любовь Леонтьевну.
— Я вот замечаю, что у мамы появилось много седых волос,— сказал он.— Некоторые считают: седина — это старость. Но какая же старость у мамы? Седина ей просто к лицу.
— Все-таки седина — это уже старость,— откликнулась Любовь Леонтьевна.— И горе, тревоги, заботы материнские. Мужчинам, да еще молодым, такое трудно понять.
— Мама, прости, я тебя обидел!
— Нет, Ося, ты нисколько не обидел меня. Ты по-своему тоже прав. Но мне, поверь, приятнее сознавать, что я поседела не от старости и что я жила так, как и полагается матери: все горе, тревоги, заботы своих детей носить в своем сердце.
Александра Романовна, шутя, возмутилась:
— Но как же теперь выглядит бедная тетя, которая ничуть не поседела? Выходит, она совсем бессердечная? Да?
И выскочила из-за стола, завела граммофон, поставила какую-то бравурную пластинку. Пошла по кругу, приплясывая, приговаривая: «Вот так! Вот так!» К ней присоединилась Клавдия. Переглянувшись с Семеновой, Иосиф тоже поднялся.
— Лидия Платоновна, а мы что же? Поддержим тетю Сашу?— Вытащил Лидию на круг.— Мама, не всегда сыновья доставляют своим матерям только горе да заботы. Мне хочется, чтобы тебе сейчас, как и всем нам, было очень весело.
Выбежали на средину комнаты и Семен с Яковом, Борис. Принялись дурачиться совсем по-мальчишески. И праздничный ужин затянулся надолго... Укладываясь спать в привычной ему комнате на привычную постель, Иосиф подумал: «За эти два с половиной года, пока я не был дома, как сильно вымахали братья. Особенно Семен, Теперь на него можно во всем положиться. И вообще, как хорошо, что дома больше ничего не надо скрывать от своих! Все тебя понимают. Вот только Григорий...»
Иосиф горько вздохнул. Еще днем Семен потихоньку сказал ему, что весной приходило письмо от Григория. Он уже офицер, в чести у начальства и рассчитывал на новое повышение, да вот Иосиф, мерзавец, ему ногу подставил. А дальше в письме были и совсем такие слова об Иосифе, что мать, читая, вся побелела.
Ну что же, в душу к Григорию теперь не войдешь, сквозь красивый мундир к сердцу его не проберешься. Стали врагами? Обидно! А больше всего обидно за мать, которая видела в нем, как и в каждом своем сыне, опору, надежду свою. Григорий, по словам Семена, закончил письмо так: «...поскольку Иосиф, связавшись с государственными преступниками, с тюрьмой, навсегда опозорил нашу семью, мне тяжело даже подписываться фамилией Дубровинский». Да, от этого поседеешь.
Припомнился разговор с Константином Минятовым в этой же комнате. Вот человек совсем другого склада! Хотя немного и суматошный, но твердо верящий в высокие цели своей борьбы. Хорошо, когда у тебя есть такие товарищи!
Сон одолевал. Братья все еще шумели, возились где-то в другой половине. Доносился оттуда и счастливый голос тети Саши, Хорошо дома? Иосиф повернулся на бок, лег щекой на раскрытую ладонь. Хорошо! Очень хорошо дома! А все-таки...
Потом потянулись обыкновенные дни. И к ним заново нужно было привыкнуть, как и к тому, что здесь, в Орле, за исключением, может быть, полицейского участка, куда полагалось в определенные дни являться на отметку, он снова превратился из Дуб-ровинского просто в Иосифа. В полицейском участке к нему относились с полнейшим равнодушием, подсовывали книгу — распишись и ступай! Первое время деревянным голосом пристав каждый раз напоминал, что в соответствии с правилами гласного надзора он, мещанин Дубровинский, не имеет права без ведома полиции выехать за пределы города Орла даже на один день, на один час, иначе неизбежен арест и заключение в тюрьму. Потом напоминать об этом не стали.
Ему хотелось съездить и в Калугу, и в Курск, и на Бежицкий завод, повстречаться с рабочими, возобновить свои связи с подпольными марксистскими кружками. Ему хотелось и в самом Орле заняться печатанием листовок, прокламаций, распространением нелегальной литературы, словом, вернуться полностью к той самой деятельности, которая и привела его в тюрьму, а теперь к ожиданию сурового приговора. Он взвешивал свои реальные возможности и сопоставлял их с грозящими последствиями за нарушение полицейских предписаний. Счет получался не в его пользу. А быть просто лишь «поднадзорным мещанином Дубро-винским» тоже не мог.
И поэтому, отказавшись от попыток выезда из Орла и не решаясь в самом Орле устанавливать новые связи, чтобы не поставить их тут же под удар охранки, Иосиф опять обратился к наукам. Занялся математикой, немецким языком и чтением легальной литературы по вопросам социально-экономический. Удавалось кое-что получать и из запрещенного. Тогда с большой осторожностью собиралась группа орловских поднадзорных. Рефераты чаще всего готовил Иосиф. Он любил это делать. И умел говорить, овладевать вниманием слушателей.
Было неловко жить заботами матери и на средства тети Саши, самому ничего не зарабатывая. Вскоре после Нового года Иосиф подал прошение в департамент полиции: нельзя ли ему поступить на службу в какое-либо правительственное или общественное учреждение, вести счетную и письменную работу? Такое же прошение направила в департамент полиции Семенова. Лишь в середине февраля пришли ответы. Семеновой было категорически отказано в поступлении на работу, а Дубровинскому туманно разъяснялось, что это передается на усмотрение «подлежащего» начальства. «Подлежащее» же начальство не стремилось обременять себя ответственностью, привлекая на службу неблагонадежных лиц. И практически Иосиф остался без заработка. Лишь иногда его брали на две-три недели выполнить какую-нибудь случайную работу. Семенова получала из Курска письма от Никитина. Тому повезло больше: он устроился конторщиком в железнодорожное депо.
Так однотонно прошли все зимние месяцы. Прошумела бурливыми ручейками весна. Тетя Саша пересыпала нафталином теплую одежду и уложила ее в сундуки. Галоши стояли в передней без надобности.
В эти дни Иосиф получил на почте бандероль с московскими штемпелями. Обратный адрес указан был явно фальшивый. Почерк казался знакомым, но кому именно принадлежал — вспомнить не мог. В бандероли находилась хорошо переплетенная книга очерков из истории географических открытий в Африке. Этим Иосиф никогда не интересовался. Стало быть, посылка с секретом. Он тщательно пролистал всю книгу страница за страницей и ничего не обнаружил. Прогрел горячим утюгом, испробовал химическими реактивами — опять безрезультатно. Тогда он распотрошил переплет. В корешке книги оказался заделанным отпечатанный на пишущей машинке «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии».
Иосиф так и впился глазами в тончайшие листки бумаги. Он читал, нетерпеливо схватывая строки, сперва даже не все подряд: «...50 лет тому назад над Европой пронеслась живительная буря революции 1848 года.
Впервые на сцену вступил — как крупная историческая сила — современный рабочий класс...
...Пробуждение классового самосознания русского пролетариата и рост стихийного рабочего движения совпали с окончательным развитием международной социал-демократии как носительницы классовой борьбы и классового идеала сознательных рабочих всего мира...
...Политическая свобода нужна русскому пролетариату, как чистый воздух нужен для здорового дыхания... нужную ему политическую свободу он может завоевать себе только сам...
...Первые шаги русского рабочего движения и русской социал-демократии не могли не быть разрозненными, в известном смысле случайными, лишенными единства и плана. Теперь настала пора объединить местные силы, кружки и организации русской социал-демократии в единую «Российскую социал-демократическую рабочую партию». В сознании этого представители «Союзов борьбы за освобождение рабочего класса», группы, издающей «Рабочую газету», и «Общееврейского рабочего союза в России и Польше» устроили съезд...»
Вот как! Иосиф взволнованно разглаживал, расправлял ладонью измятые листки. Значит, состоялся съезд, провозглашена единая партия рабочего класса. Какую силу сразу наберут социал-демократические организации на местах! Они смогут действовать теперь не раздробленно, каждая сама по себе, а по общему плану, согласованно, ведя свою великую и трудную борьбу с самодержавием. Как это все хорошо!..
Он уже спокойнее перечитал «Манифест» от начала до конца, не пропуская ни одного слова. Задумался. Да, хорошо это, бесспорно, очень все хорошо, но... Тут же десятки практических вопросов встали перед ним. И главный: а где же находится Центральный Комитет партии, несомненно избранный на съезде? Как установить с ним связь?
На «Манифесте» помета — «март 1898 года». Прошел год целый после съезда. А здесь, в Орле, об этом узнают только сейчас, вот он узнает, и то из документа, присланного неизвестно кем. Если бы Центральный Комитет оказался жизнеспособным, наверно, в течение года товарищи из Комитета сумели бы наладить связи с местами. Ведь в той же орловской организации, несмотря на полицейские разгромы и аресты, надежные люди всегда оставались. Никто здесь о съезде не знает ничего. Но, может быть, вот это и есть поиск связей? Несколько странный способ...
А вдруг это коварный ход охранного отделения? Проба — не откроются ли при этом какие-то новые, неизвестные еще охранке лица, к которым, получив «Манифест», тут же метнется Дубровинский? Как никогда, сейчас нужно быть осторожным.
Он еще раз самым внимательнейшим образом исследовал почерк на обложке бандероли. Знакомая, знакомая рука, хотя и явно заметно, что почерк старательно пытались изменить. Писала женщина... Так это же Корнатовская! Да, да, она! Постоянный его добрый гений. Иосиф сразу просветлел. И тут же снова задумался. Как известить Марию Николаевну, что «Манифест» получен? Как установить с нею связь?
Ни одного промежуточного, вполне «чистого» адреса в Москве не было. Расставаясь с Кориатовской, он впопыхах забыл условиться об этом. Послать прямо на дом письмо? Нет, нет, это может обернуться бедой для Марии Николаевны, если ее подозревают, если и за нею следят. До сих пор она удивительно ловко соблюдала конспиративность в своей работе, ни разу еще не арестовывалась. Возможно, что после стольких провалов на ней одной лишь и держатся все важнейшие связи. И вдруг каким-то непродуманным шагом открыть Марию Николаевну охранке! Нет и нет! Революционер должен уметь быстро и решительно действовать, но иногда, по обстоятельствам, и терпеливо ждать.
Вечером этого дня собрались вместе он, Семенова, Русаноа, Борис Перес. Прочли «Манифест», порадовались новой ступени, на которую теперь поднялось рабочее движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124