А если они справедливы, как могут они его оттолкнуть? Они лишь дадут ему пищу для серьезнейших размышлений. «Оттолкнуть»! Вот вы же сейчас лезете со мной драться!
— Защищаю человека! — А истину?
— Истина сложна, Владимир Ильич. Пока она раскроется и высветится во всей полноте, человек может уйти.
— Гм, гм!.. «Сложна...» А «человек» может «уйти»... Многие уже уходили! Только потому ли, Григорий Евсеевич, что истина для них оказалась слишком «сложна» и никак «не высвечивалась во всей полноте»? Не вернее ли предположить, что их просто не устраивала наша истина?
— Мы говорим сейчас не вообще, а об определенной личности!
— Именно так! Именно, хочу я сказать, Марка наша истина сейчас и не устраивает. Иначе он бы с нею согласился. Иначе бы он боролся за нее вместе с нами, а не против нее, вместе с ликвидаторами.
— Ну, я не знаю, как вам еще доказать...— Зиновьев раздражался все больше.— Так мало осталось товарищей, на которых можно во всем положиться. Надо держаться за каждого!
— Когда товарищей остается мало, они должны быть только такими, на которых можно во всем положиться. Держаться за них не следует — это и тому и другому связывает движения. Надо идти рядом, плечом к плечу. И свободно! А кто метит з кусты, такого вообще удерживать не годится: он может не добежать, со всеми последствиями.
- Хорошо, Владимир Ильич,— сказал Зиновьев, И нервная дрожь отозвалась у него в голосе. Он еще раз перечитал письмо.— Пусть так. Хорошо. Но вы отдаете себе ясный отчет в том, что таким решительным тоном мы ставим Марка как бы на карту? Либо выигрываем его, либо проигрываем окончательно. Третьего не дано!
— В карты люблю играть иногда, но не на деньги и тем более не на товарищей,— резко ответил Ленин.— А в том, что я делаю, я всегда отдаю себе ясный отчет. Большевикам не в первый раз приходится бороться в столь тяжкой обстановке, когда все кости трещат. Более тяжкого положения, чем сейчас, в партии еще не бывало. У вас нет желания, Григорий Евсеевич, разделить со мной эту тяжесть, нет желания подписать это письмо! Не подписывайте! Оно пойдет за моей подписью только!
Он сказал это, и воцарилась сразу какая-то странная тишина. За окном немо качались тонкие бледно-зеленые ветви сирени. На кухне кот, любимец семьи Ульяновых, грыз косточку, постукивая ею об пол. А где-то в конце улицы глухо урчал автомобильный мотор. За стеной, на половине Елизаветы Васильевны, часы пробили двенадцать. Но все эти звуки никак не разрушали напряженную тишину комнаты, тишину — предвестницу крупной ссоры.
Ленин стоял, согнув руки в локтях, а локти положив на спинку кровати. Прищурясь, он выжидательно всматривался в Зиновьева.
Тот постукивал пальцами по столу. Потом скрестил руки на груди. Обвел глазами углы комнаты. Поерошил волосы. Опять сложил руки вместе. И очень быстро, передернув плечами, наклонился к столу, схватил перо, подписал письмо, вложил его в конверт — стопка конвертов лежала рядом с чернильницей — и начертал адрес Любимова.
— Я сам занесу его в почтовую контору,— сказал и вышел, не попрощавшись.
Оставшись один, Ленин устало зашагал туда и обратно в узком пространстве между кроватями.Ни в чем нельзя по-настоящему положиться на этого человека. Твердит о своей приверженности большевистской линии в партии, а сам на деле гнет совсем в другую сторону. Извольте находиться с ним в одной упряжке! А в этой упряжке после январского пленума оказались еще и «старые друзья» Мартов и Дан — редакция Центрального Органа партии! Хорошо еще, поляк Барский поддерживает.
Январский пленум... Он мог бы стать действительным союзом двух фракций, объединить на общей политической платформе большевиков и меньшевиков-партийцев, при тесном сотрудни-
честве поляков и латышей. Так нет, опять-таки не без помощи того же Зиновьева туда притащили всех — ликвидаторов, отзовистов, примиренцев, богдановских «впередовцев» и прочая и прочая. Явился и подлейший карьерист, «нефракционный» Троцкий в надежде — опять-таки при милом соучастии Григория Евсеевича — протащить идею превращения своей венской газетки в Центральный Орган партии. Решили числом задавить, басистыми голосами перекричать. Ну что ж, пришлось сражаться. Три недели тягчайшей борьбы. С вынужденными уступками, в коих, к сожалению, Дубровинский, по доброте своей сердечной, им подыгрывал, но и с серьезными победами. Каких неимоверных усилий стоило добиться хотя бы недвусмысленного признания ликвидаторства и отзовизма проявлением буржуазного влияния на пролетариат!
Были и другие полезные решения. Но все эти решения теперь саботируются. Договорились на пленуме закрыть все фракционные газеты, оставив только единый Центральный Орган партии «Социал-демократ». Большевистский «Пролетарий» закрыт. «Социал-демократ» испорчен, а с приходом туда Мартова и Дана — воткнули-таки их! — работа стала совершенно каторжной. Ни дня без склоки, без истерик и угроз со стороны этих господ меньшевиков, с которыми ныне порвал отношения и Плеханов. Большевистского «Пролетария» нет, а ликвидаторский «Голос Социал-демократа» преспокойно выходит. Вот вам и решения пленума о закрытии, в пользу единства партии, всех фракционных печатных органов!
Большевистский Центр все в тех же интересах сближения фракций распущен. Но «голосовский» меньшевистский «центр», не нося формально такого названия, существует и всюду, где может, сует палки в колеса. Заграничное бюро ЦК перетрясли, от большевиков—на паритетных началах!—вошел в него единственным представителем Любимов — Марк, а он, пожалуйста... И Зиновьев уговаривает делать перед ним реверансы!
Коллегия членов ЦК в России — Русское Бюро ЦК.., И прежде трудно складывавшаяся «пятерка», которая стараниями полицейских ищеек редко имела в своем действительном составе больше двух человек, теперь совсем обессилена. Но именно там, в России, вдали от этой тяжелой и подлейшей эмигрантской грызни, там, где теперь во всю свою силу продолжает свирепствовать жесточайший столыпинский террор, но где, несмотря на все это, живет и будет жить святое дело пролетарской борьбы, вот там сейчас всеми мерами надо закрепить и упрочить своя позиции, не дозволить ликвидаторам, расшатавшим верхи, разрушать партию еще и снизу! Решено было приблизить руководство к местным организациям, оставшимся ныне в полной растерянности и разобщенности, создать крепкую, работоспособную.
коллегию из семи товарищей, избранных в ЦК на Лондонском съезде. С этим на пленуме все согласились. А между тем персональный состав не определили. Коллегия, как и ЗБЦК, на паритетных началах, однако своих представителей господа ликвидаторы и их союзники не выделили. Ударились в демагогию: пусть большевики-цекисты, приехав в Россию, обратятся за советом к местным работникам. Что это, как не губительная затяжка во времени, как не стремление засаботировать партийную работу? Что это, как не стремление оберечь от возможных провалов свои кадры и вытолкнуть под безжалостную столыпинскую руку одних большевиков? Что это, наконец, поскольку Ленина вытеснить совсем из ЦК невозможно, как не стремление удалить ЦК от Ленина, придав русской эмиграции все права ЦК, зная, что Ленин вынужден остаться в эмиграции, и зная, что Заграничное бюро уже практически в их руках?
Ну, нет, и здесь еще поборемся! Как и полагалось по договоренности, двое большевиков-цекистов уже уехали в Россию — товарищи Ногин и Гольденберг, И вот Гольденберг уже там арестован. В явной опасности Ногин. Полицейские власти бесчинствуют, хватают без всяких видимых поводов, без улик, сажают в тюрьмы и ссылают лишь за одну принадлежность к большевистской фракции партии. Нет даже комедии суда. Установление личности и закрытое постановление Особого Совещания. Тяжело!..
Но все равно нельзя сдавать позиции ни на йоту! О» все ходил и ходил, то всовывая руки в карманы, то закладывая их за спину. Десятки мучительных вопросов не давали ему покоя.
Кому теперь должно поехать в Россию вместо Гольденберга? Быть может, тоже на провал, а значит, и в тюрьму, на каторгу. Все время рвется Иннокентий. Зиновьев выпячивает его примиренчество. Да, на пленуме Иосиф Федорович никак не мог преодолеть в себе до конца надежды на всеобщее и честное соглашение. Его пленил пример Плеханова, осознавшего неверность своих партийных позиций, ему казалось, что вслед за Плехановым то же произойдет и с Мартовым и даже с Богдановым, тем более что Покровский, Лядов и Луначарский уже заколебались, уже разочаровались в своем кумире и, кажется, готовы попросить пардона. Что ж, это будет в добрый час! Но ехать ли в Россию Иннокентию?
Не имея работоспособной Русской коллегии, каким образом бороться там, не месте, с Потресовым и компанией, организовавшими практически свой, ликвидаторский, «центр»?
И если им удастся в ближайшее время объявить официально о создании легальной социал-демократической партии, то есть партии просителей-реформаторов, какой страшный удар тогда будет нанесен революции, нелегальной РСДРП! О, тогда
его высокопревосходительству господину Столыпину руки и вовсе будут развязаны, он оборудует своими виселицами все города!
Как обезвредить подлую деятельность Дана и Мартова в Центральном Органе партии? Как вышибить их оттуда, без чего невозможно сделать «Социал-демократа» ведущей идейной силой партии? И как еще более приблизить к работе в печати Плеханова, который в этот тяжкий момент, оставаясь хотя и меньшевиком, все-таки честно воюет за сохранение партии?
Каким образом окончательно вывести на чистую воду Богданова с его мерзейшей философией махизма и богостроительства? Как развенчать и выставить на публичное обозрение неприглядные, тощенькие теории «впередовцев» о загоне партии начисто в мертвое подполье?
Как разгромить троцкистскую фракцию, самую вредную из всех меньшевистских фракций? Ибо убежденные ликвидаторы прямо излагают свои взгляды, и рабочим легко разобраться в их ошибочности, а милейший господин Троцкий обманывает рабочих, ловко прикрывает зло крикливыми фразами о спасительном обращении с петицией к черносотенной Думе, дабы та поспособствовала рабочим обрести свободу объединения в профессиональные союзы.
Из кухни сквозь полуприкрытую дверь доносились голоса. Крупская кого-то тихо убеждала зайти попозже, потому что Владимир Ильич сейчас работает... Ленин усмехнулся. Дорогая! Как незаметно, а настойчиво она все время его оберегает! Ему представилось: вот она вернулась из магазина, сумка с провизией оттягивает ей руку. А в квартире тишина. Значит, Зиновьев ушел. Надя заглядывает в щелку двери. Видит мерно шагающего человека. Стало быть, человека работающего, ибо она хорошо знает, что этому человеку, когда он работает, обязательно надо шагать. И вот — от ворот поворот любому гостю! Ах, не его оберегать, ему Надюшу надо бы поберечь, не позволять ей носить тяжелые сумки...
— Прошу прощения! — крикнул он. И широко распахнул дверь.— Работу я уже закончил. С кем ты ведешь переговоры, Надюша?
— Да вот Иосиф Федорович с Яковом Абрамовичем в гости пожаловали,— весело откликнулась Крупская.— А я было совсем уже отправила их обратно. Согласились.
— Вот «примиренцы»! — воскликнул Ленин, входя на кухню.— Сразу и согласились? Без всякой борьбы?
— Не надо так шутить, Владимир Ильич,— просительно сказал Дубровинский, пожимая протянутую Лениным руку.— Из всех неприятных слов для меня это самое неприятное. Бывал такой грех, и не раз, на последнем пленуме повторилось, в чем я сейчас себе оправдания никак не найду, но, право же, поверьте,
Владимир Ильич, я стремился всегда не к «примирению непримиримого», а просто к донельзя желанному миру в партии. И не понял сразу с достаточной силой, что, пытаясь соединить несоединимое в верхах, тем самым помогаю разрушителям низов.
— Сказал без злого умысла,— Ленин развел руками,— навязло словцо в зубах. Хотя, впрочем, позвольте заметить, в наше сложное время, увы, путь к миру лежит через жестокие войны. И бесполезно пробовать соединять масло с водой и приклеивать куски льда к деревянной стене. Этот ваш рецидив примиренчества труднее простить потому, что ныне и положение в партии острее, и потому, что ваш авторитет в партии стал выше. Но, не прощая, зла на вас не таю. Верю: этот последний урок вам достаточен. Да, Иосиф Федорович? Яков Абрамович, дорогой доктор, здравствуйте! — Ленин подал ему руку.— Надеюсь, вы на меня не очень обиделись, «примиренец» досталось вам рикошетом.
Житомирский беспечно отмахнулся.
— Владимир Ильич,— сказал он несколько нараспев,— я следую всегда превосходной пословице: хоть горшком назови, только в печку не ставь.
— Знаете, а по-моему, этот принцип не из лучших. Уж если называться горшком, так нужно и выполнять все его обязанности,— заявил Ленин.— Надюша, мы сумеем покормить товарищей?
— Да, конечно,— гостеприимно отозвалась Крупская.— Сейчас соберу что-нибудь. Время как раз обеденное.
Поставила на стол молоко, хлеб, подсоленный жареный миндаль.
— Понадоблюсь — кликните. Буду в маминой комнате.
— Спасибо, Надежда Константиновна, не хлопочите,— сказал Дубровинский.— Мы с Яковом Абрамовичем уже пообедали в нашей столовой.
— После нашей столовой всегда особенно сильно есть хочется,— заметил Ленин. И принялся рассаживать гостей.— Прошу без стеснения! Чем богаты, тем и рады. Рассказывайте, что нового?
Дубровинский налил себе полстакана молока, выпил. Разглаживая вислые усы, вздохнул.
— Да что тут нового, Владимир Ильич... Опять Алексинский публично набезобразил. Вчера поздно вечером ввалился в кафе на авеню д'Орлеан. Еще какие-то «впередовцы» с ним. И давай шуметь, орать, что Ленин стремится расщепить партию на лучины. От его несговорчивости, мол, и возникли разные группировки. Вообще произносил такие слова...— Дубровинский с отвращением покрутил головой.— Противно, Владимир Ильиче Противно! Эта здешняя обстановка...
— Так, так,— сказал Ленин, и в глазах у него заиграла злая ирония,— значит, «стремится расщепить партию на лучины»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124