Да вот и тут снова прошибся. Была бы одна партия, и быть бы ему, Гапону, во главе ее, кто там ни стоял бы до него. У кого такая великая слава? Кому за каждое печатное слово заграничные газеты готовы платить как за слово божье, если бы господь стал писать в газеты? Да ведь партиям числа не оказалось, хотя мелочь не в счет. Стань социал-демократом, как и объявил,— эсеры недовольны: ему помогали, а он им шиш под нос. Стань эсером — социал-демократы в умах и в сердцах человеческих такую силу забрали, что одним только ликом и голосом своим их не переборешь. Да и сами социал-демократы разные. Ленин — одно, Плеханов, Аксельрод и Мартов — другое. Каждый бьет своей ученостью. Разговаривать с ними о программе действий — все равно что семинаристу-двоечнику отвечать на вопросы ректора. Их себе не подчинишь. Только если подняться над всеми партиями. Ну и собрал в Женеве всех. Собрать-то удалось. А закончить дело? Этот хитрюга Рутенберг думал, что Гапон под эсеров играть станет, а Гапон играл под себя. Не вышло. Сорвалось. Ленинские большевики сорвали. Ему отведена
роль простая: прибивайся к какой партии хочешь, а потом исполняй ее поручения, не верховодь, а подчиняйся сам. Фигу им! А когда нету веры в бога, нету веры в царя, нету веры и в Гапона всесильного, коим больше уже не станешь,— на черта тогда писать прокламации разные ради кого-то другого. Портретики твои в витринах от солнца выгорят, газетки заграничные не то что как богу, как щелкоперу простому платить не станут, потому что долго в одну дудку не продудишь, надоест она, а в высоких и мудрых теориях революции тут же запутаешься. Сегодня Гапон — наставник, учитель, завтра окажется круглым дураком и невеждой. Сегодня Гапон во фраке и в рубашке с гофрированной грудью кушает устриц и ананасы на приеме у премьера Клемансо, завтра пойдет жрать дешевую луковую похлебку в эмигрантской столовой. Женева, Париж, кому-то радости, а тебе— шиш! И в России забудут. Разве только вспомнят: «А, это Гапон, что под расстрел водил народ». Вся тебе и цена. Без партии над народом не встанешь, а с партиями — кто-то встанет, да не ты. И ежели ты народу не нужен, зачем нужен народ тебе? Вались они все, полудохлики эти, к чертовой бабушке!
Дураков на свете еще хватит. Дураков обыгрывать нужно! Подвели российские власти и Гапона под амнистию — дураки! Но спасибо им: можно кинуть все эти Женевы и Парижи постылые, открыто ходить по улицам Питера. А душе помлеть от удовольствия: наведайся в любой из прежних «отделов», полудохли-ки-рабочие станут в пояс тебе кланяться, бабы — ручки целовать. Дураки!
Витте, дурак, разрешил было сызнова «отделы» открыть — как же, манифест! .— да тут же и прихлопнул. Не совсем дурак. Понял, чем это лично ему при случае обернется. Сгрыз Зубатова, а на том же, только с другой стороны, и сам загореться может. Это ладно, это даже лучше, ежели дурак Дурново будет дольше тянуть с разрешением на «отделы». Ему, Гапону, в достатке хватит времени, чтобы рабочему люду показать свое усердие. Все как надо. Петр Иванович Рачковский, вице-директор департамента полиции, дока, не такой дурак, как другие, не зря семнадцать лет на заграничной охранке сидел, по уму не уступит Зубатову; этот сразу позвал: «Георгий Аполлонович, было дело, хорошо мы с вами сотрудничали. Показалось вам: можно банк сорвать. Не сорвали. К тузу не пришла десятка. А жить можно припеваючи. Дело-то идет к тому, что твердая власть возвращается и спокойствие в государстве восстанавливается. Неужели вам хочется 9 Января повторить?» Здесь он дурак, потому что захотелось бы — и повторить можно, так повторить, что и народ опять ляжет и царь усидит, да Петр-то Иванович свалится. Но это между прочим. Главное, что столковаться с ним легко. И цену дал хорошую.
А Рутенберг — хитрюга. Этот думает, что Гапон на них, на эсеров, в охранке работать станет. А того не понимает, что нельзя Гапону сейчас на одну сторону работать. Только на обе. И побольше на ту, чем на эту, потому что там сила, там власть, а здесь только бомбы. До власти-то эсерам, как зубами до локотка, не дотянуться. Петр Иванович дела требует. Без Рутенберга — глава же эсеровских боевиков!—большого дела не сделаешь. А мелочи — кому они надобны? Рутенберг- вьется. Опасно, Никак его не поймешь. И кажется... Черт, опять сорвалось? Гапон угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга.
— Ну, был я, снова был у Рачковского,— сказал он, потянувшись к чашке с холодным кофе, где оставалась только черная гуща. Отхлебнул и сморщился.— Понимаешь, тут есть смысл подумать. Пусть врет. Дескать, он стар, и некому заменить его. Мне предлагает: будут деньги, большие чины. Это же курам на смех! Гапон — вице-директор департамента полиции. Можно и деньги иметь и перед рабочими оставаться чистым. Надо смотреть шире, надо дело делать. Витте и Дурново — два сапога пара. Витте рабочим хочет показать, что он добрый, это, мол, Дурново один во всем виноват, А нам чего жалеть? Кто попадется. Надо смотреть широко.
— Ладно,— неопределенно отозвался Рутенберг.— Отдает провокаторством. А о ком они тебя спрашивали?
— Спрашивали о Чернове^ Знают: главарь всей вашей партии. А больше ничего. О тебе спрашивали. Тоже знают: боевыми дружинами занимаешься, а изловить, говорят, на деле не можем. Без улик смысла нет арестовывать. Но я им про партию ничего не сказал. И про всех.
— Так я и поверил тебе,— возразил Рутенберг, вертя между пальцами погасшую сигару.— Если к ним пошел, как же ты не расскажешь? Ты ведь многое знаешь. Зачем тогда им нужен ты, если не рассказывать?
— Их тоже понимать надо, они, черти, с подходом. Говорят: «Вы бы нам вот этого, то есть тебя, соблазнили бы». Ей-богу, так сукины дети и сказали. Они Боевую организацию очень боятся. Сколько ихних вы подкосили. Думаешь, Дурново в штаны не кладет, когда по улице едет, а кто-то вдруг наперерез кинется. Хоть просто баба с корзиной репы. Я им говорю: «Большие деньги нужны, не меньше ста тысяч». Говорят: «Хорошо». Грязно все это, конечно, а по мне хоть пес, лишь бы яички нес. Для дела.
— Не вижу «дела» для партии,— с прежней строптивостью проговорил Рутенберг,— Деньги взять? Это и банк ограбить можно либо почту. Грабежом, знаешь сам, я не занимаюсь.
— Зачем «грабить»? Они нам на тарелочке поднесут.— Гапон огляделся кругом. Столик стоял так хорошо, что подслушать постороннему было невозможно.— Деньги — это себе. Рисковать да не заработать! А «дело» для партии: выдать им, Рач-ковскому, «заговор» против царя, Витте и Дурново. Разве на та-
кое не клюнут? Тебя «соблазняю», с ними свожу. Разве на такое не клюнут? А они при этом, тоже откроются, я ведь не дурак, чтобы за одни деньги купиться, я войти к ним должен в полное доверие.
— Кажется, ты вошел уже.— Легкая ирония прозвучала в голосе Рутенберга.
— Нет, пока еще не вошел как надобно. И не войду, если тебя не соблазню. Они понимают: Гапон не филер, от Гапона больше можно взять. Так мы им дадим, и от них тоже возьмем. Грязно?.. Грязь я приму на себя. От тебя только одно потребуется: встретиться с Рачковским. Ну и наговорить ему что угодно. Проверить им трудно: у них, знаешь, сейчас сильных своих людей нет. Понятно, мне тоже надо тогда войти в Боевую организацию, знать про все не так, как в Женеве. Лишнего-то я им ничего не скажу, но если проверять станут — могут ведь запустить своего провокатора? — так Гапон на самом деле состоит в Боевой организации и ко всем планам причастен.
Рутенберг задумался, прикрыв ладонью глаза. Гапон пробежал взглядом по пустым тарелкам, снял с вазы апельсин, принялся ногтями обдирать кожуру. Он прикидывал: если Рачков-ский подослал своего человека наблюдать за ними, картина со стороны ничего получается — Рутенберг слушает, разговаривает спокойно и вот теперь погрузился в глубокое раздумье. Может быть, и не сорвалось еще?
— А едят они как хорошо, если бы ты знал! — сказал он громко.— Что у нас было сегодня? Трактир вонючий! Как они меня угощали!
— Да,— очнувшись, проговорил Рутенберг,— пожалуй, я повстречаюсь с Рачковским. Только — двадцать пять тысяч. И не меньше.
— Двадцать пять не даст,— с сомнением сказал Гапон.— Оттолкнешь только. А надо дело делать. Десять — и то хорошо.
— Так ты же о ста тысячах говорил! — воскликнул Рутенберг.— Себе цену я тоже знаю.
— Сто — это когда делом докажешь,— разъяснил Гапон,— а за первую встречу десять дадут — хорошо. Ведь только встреча, ничего больше.— И засмеялся:—А обедом покормят сами. Получше этого.
— Ладно,— согласился Рутенберг,— но ты им скажи все же: двадцать пять. И еще: не арестуют они?
— Не дураки, понимают. Ты им нужен не за решеткой. Брат твой сидит в «Крестах». Хочешь, скажу, чтобы и его освободили?
— Пусть посидит. Молодой еще,— отказался Рутенберг.— Освободят — мне труднее будет. Подозрения у рабочих. Против тебя тоже есть подозрения. Ты это имей в виду.
— Против меня? У рабочих? — возмутился Гапон, и черные его глаза блеснули злым огоньком.— Какие могут быть против меня подозрения? Они меня за святого почитают! И я святой. Что эту грязь на себя беру, так для дела. Мы войдем туда, чтобы весь этот департамент со всеми секретными бумагами и всякими списками к черту взорвать! И убьем Дурново и Витте! Не может против меня быть подозрений! Я чист!
— Непонятно, куда девались пятьдесят тысяч франков, что ты от Сокова получал. И еще тридцать тысяч рублей от бакинского купца. Называют Петрова твоим соучастником. Непонятно, почему Черемухин застрелился? Ты расскажи, чтобы я знал и мог ответить на такие вопросы. Может, это провокация охранки?
Гапона передернуло. Сбросив со стола руки, он яростно сжал кулаки. Сволочи, не в бровь, а прямо в глаз метят. Только кто? В самом деле рабочие или Рутенберг, эсеры? Да, да, было. Черт его знает, этого Сокова, кто он, а привез из Японии в Париж сто тысяч франков пожертвований для закупки эсерами большой партии оружия и динамита. Польщен, что удостоился знакомства с ним, с самим Гапоном. Как было удержаться, не выморщить у него половину. Не на что-нибудь — на помощь петербургским рабочим. А Петров, «Васька Шибанов стремянный», тоже сбежавший в Париж, Сокову подтвердил: что был он председателем Нарвского «отдела», и ранен был
9 января, и приехал сюда с полномочиями от рабочих. Но никаких полномочий никто ему не давал, повторял он просто его, Гапоновы, слова. Петрову, для рабочих, передал малую толику, а львиную долю спустил в парижских ресторанах и проиграл в рулетку в Монте-Карло.
Тридцать тысяч рублей получил не от какого-то «бакинского купца», а от охранки. Путаница с ними дьявольская получилась. Рабочие знали про эти деньги, как «от купца», а выбивал их из охранки, чтобы не замарать имя Гапоново, приятель, либерал Матюшинский. Да и прикарманил себе двадцать три тысячи, сам сбежал с любовницей. Пришлось в погоню за ним посылать верных рабочих Кузина и Черемухина. Настигли ребята, а Матюшинский уже успел промотать две тысячи. Отдал остальные Кузину, а Кузина тут же охранка арестовала и деньги отобрала. Вернул их Рачковский уже лично ему, Гапону. Тут они осели. Но Петров как-то дознался об этом и шарахнул, подлец, статью в «Биржевые ведомости». Видите ли, он разуверился в отце Георгии Гапоне! Хорошо, удалось этого Петрова на рабочем собрании с грязью смешать, разделать, как мерзавца самого последнего, виновного в крови, пролитой 9 Января. Удалось заранее подсунуть и револьвер Черемухину, чтобы тот всадил в из-мениика Петрова пулю прямо на собрании. А Черемухин, дурак, крикнул: «Нет правды на земле!»—-и пустил вместо Петрова себе пулю в лоб.
— А какая провокация? — медленно проговорил Гапон и, не мигая, посмотрел в глаза Рутенбергу.— Вся тут штука только в Петрове. Стоял близко ко мне, человек завистливый, видел, как ко мне в Париже отовсюду деньги текли, жаждал сам поживиться. Не дал я ему, он и обозлился. Выдумал Сокова, японцев и охранку. Ты же знаешь сам, на том собрании, когда Черемухин застрелился, не Петрову, а мне поверили. Вот и весь сказ.
— Так с чего бы Черемухину стреляться?
— Ну, Мартын, в душу человеческую не заглянешь! — Гапон развел руками.— Крикнул он: «Нет правды на земле!» Стало быть, подлость Петрова его потрясла. Ведь Петров был председателем «отдела».
— А нельзя понять так, что его твоя подлость потрясла? Ты был покрупнее председателя «отдела»! Но на тебя рука у Черемухина не поднялась. Простой рабочий, честный человек, мог ведь рассудить: «Пусть глаза мои мерзость эту не видят». Не боишься, если и все рабочие в тебе разочаруются?
Гапон усмехнулся, взял шоколадную конфету, развернул и целиком засунул за щеку. Сделал знак музыкантам: «Давай по моему заказу». Пианист коснулся пальцами клавиш, и скрипка страдальчески запела. Табачный дым легким сизым туманом заволакивал ресторанный зал. Мерцали огоньки в хрустальных подвесках люстр, в бриллиантах разнаряженных женщин. Одна из них, с роскошно взбитой прической и глубоким декольте, издали томно смотрела на него.
— Рабочие, Мартын, не разочаруются,— покачал головой Га-пон.— Все, что делаю, делаю для них. А я вот начинаю разочаровываться. После, скажем, подлеца Петрова.— И вдруг, ткнув пальцем в сторону красавицы, спросил: — Скажи, Мартын, мог бы я на такой жениться?
— Ты ведь женат! — воскликнул Рутенберг.— Недавно женился.
— Это когда из дому пойти неохота. Прежняя моя экономка. Баба! — Он окинул ленивыми глазами стол.— И первая жена была тоже баба. А я теперь вкус к женщинам имею. У них тело совсем по-другому пахнет. И кожа не такая шершавая, как у баб.— Простонал протяжно: —Сволочь, скрипач этот, как он душу умеет вытягивать! Либо морду ему разобью, либо дам золотой — не знаю...
— Я, пожалуй, пойду,— сказал Рутенберг,— пока ты морды бить не начал. В Париже тебе вольно было скандалы устраивать. А с русской полицией тебе, может, и ничего, мне же не хочется связываться.
— Постой! — Гапон схватил его за руку.— Мы не договорили.
— А чего договаривать? Сказал уже: приду пообедать с Рач-ковским. Только деньги вперед, двадцать пять тысяч.
— Ты же согласился на десять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124