Дубровинский, сдерживая себя, заканчивал:
— ...в каждом крыле партии идет дифференциация. У меньшевиков слышны пока лишь отдельные голоса протеста против их меньшевистской тактики, у большевиков размежевка идет отчетливее и энергичнее. Максимов утверждает, что отзовисты ныне в большинстве. Это не так. В каждом крыле партии есть свои попутчики и свои немарксисты. Большевики должны первые открыто и честно констатировать происшедший в их рядах раскол и разорвать те гнилые веревки, которые пока связывают нашу фракцию.
Он сел, дыша тяжело и вытирая платком со лба испарину, ГГотчас поднялся Богданов, поправляя манжеты.
— Иннокентий поставил задачу — очищение партии. Только не спешите ли вы? Раньше Плеханов рассматривался как лидер оппортунистов, теперь вы называете его «лучшим представителем ортодоксального революционного марксизма».— Он, как дирижер в оркестре, сделал плавные, волнообразные движения руками.— Ваша формула: «целесообразное соединение легальной с нелегальной деятельностью» — голословна и абсолютна бессодержательна. Она пригодна только для агитации. Да, изменения происходят. Были большевики, стали необольшевики...
Кто-то из зала бросил иронически: «И появился неомарксизм!»
Богданов ладонью словно бы оттолкнул этот голос:
— Всякий, делающий шаг вперед, заслуживает названия неомарксиста, в хорошем смысле, а ваш необольшевизм — это шаг назад. Вы будете «победителями», если реакция продолжится. В период подъема революции вы потерпите позорное поражение...
Даже Шанцер, снизу вверх поглядывая на стоящего и как бы дирижирующего Богданова, несколько от него отодвинулся. Сразу понеслись возбужденные, протестующие голоса. И все повернулись к Ленину, торопливо набрасывавшему на листке бумаги тезисы своего выступления.
— Я считаю излишним в сотый и в тысячный раз отвечать Максимову по существу, то есть повторять, что он создает, откалываясь от нас, фракцию карикатурных большевиков или божественных отзовистов,— заговорил Ленин, держа перед собой листок бумаги, но в него не заглядывая.— Все это в Пролетарии уже сказано, напечатано, разжевано, подчеркнуто. И я говорю только: скажите печатно,— он нажал на это слово,— скажите печатно то, что вы говорите здесь в четырех стенах,— тогда и только тогда вместо недостойной перебранки, которая царит здесь четвертый день, получим мы идейную борьбу. Скажите печатно, что мы «необольшевики», «неопролетарцы» «в смысле новой «Искры», то есть в сущности меньшевики, что мы «сделали два шага назад», что мы «разрушаем драгоценнейшее наследие русской революции — большевизм», скажите печатно эти вещи, записанные мной из вашей речи, и мы покажем публике еще и еще раз, что вы именно подходите под тип карикатурного большевика. Скажите печатно, что мы — опять цитирую ваши слова — «погибнем политической смертью, будучи в плену у Плеханова, в случае нового подъема», что мы «победим в случае длительной реакции», скажите это печатно, и мы дадим еще раз полезное для партии разъяснение разницы между большевизмом и «божественным отзовизмом».
Богданов дернулся, хотел врубить какую-то свою реплику, но ловко слова у него не сложились, и он только досадливо махнул рукой.
— А раз вы отказываетесь,— Ленин всем корпусом подался в его сторону,— раз вы отказываетесь открыто бороться и продолжаете склоку внутри,— то мы должны добиться открытого выступления с вашей стороны путем прямого выделения вашего из нашей фракции,— он подчеркнул,— не из партии, а из фракции,— выделения для идейной борьбы, которая многому научит партию.
И хотя после этого заседание продолжалось и выступали еще многие и по нескольку раз, в том числе и Богданов с Шанцером, не скупясь перебивать ораторов ядовитыми репликами, и обсуждалась в деталях резолюция о задачах большевиков в партии, предложенная Дубровинским,— это был хотя и бурный, но по смыслу своему уже затухающий спор. Всем было ясно и Богданову самому, что он остается в глухом идейном одиночестве.
Поглядывая на него виновато, Шанцер написал витиеватую записку председателю, что в общем он за резолюцию, но по ряду причин от голосования воздерживается.
Следующий день совещания начался сразу же новыми обострениями, когда возникла необходимость поставить на поименное голосование вопрос: все ли члены Большевистского Центра обязуются отныне не только подчиняться принятым решениям, но и проводить их в жизнь.
Шанцер, суматошно вскакивая, без конца повторял одно и то же:
— Я не против, но я не понимаю... Что же, я теперь должен вышибать из фракции каждого ультиматиста и отзовиста, и себя в том числе?
Богданов, хмурясь, заявил, что никто не обязан подчиняться незаконным решениям. А все принимаемые решения незаконны, потому что БЦ и редакция «Пролетария» лишь исполнительная коллегия и без большевистского съезда проводить такие резолюции нельзя.
— Предлагаю прекратить комедию,— диктовал он размеренно.— Вы расколотили посуду, склеивать ее тут нельзя. Это могут сделать лишь действительные большевики.
Говорить становилось не о чем. Это был не принципиальный раскол большевистской фракции, а вызывающе грубый откол от нее одного Богданова. Оставалось принять резолюцию:
«Признавая, что в связи со всеми вопросами порядка дня с очевидностью обнаружилось отсутствие принципиального и тактического единства между десятью членами расширенной редакции «Пролетария», с одной стороны, и т. Максимовым, с другой стороны; признавая далее, что со стороны т. Максимова за последнее время были сделаны шаги, направленные также и к нарушению организационного единства большевистской фракции; констатируя, наконец, что т. Максимов дал отрицательный ответ по "вопросу о подчинении постановлениям расширенной редакции «Пролетария» и о проведении их в жизнь,— редакция «Пролетария» в расширенном составе снимает с себя отныне всякую ответственность за все политические шаги т. Максимова».
Резолюцию приняли. Всеми голосами против одного — Шанцера.
— Итак, здесь,— Богданов помедлил, оттеняя значение этого слова,— здесь мне делать больше нечего.
Поправил манжеты, встал и направился к двери.Расходились поздно. Однако солнце еще играло на стеклах окон в верхних этажах домов,— дни были самые длинные. Под вечер пролился наконец долгожданный дождь, схлынула духота, и улицы Парижа казались особенно радостными и светлыми.
За столиками, вынесенными из многочисленных кафе на свежий воздух под полосатые тенты, бурлило молодое веселье. Хлопали пробки, позванивали хрустальные фужеры. Скрипачи в подпирающих горло белых воротничках наигрывали польки, вальсы и стремительные галопы. Кружевные, батистовые девушки и кавалеры в легких чесучовых костюмах пританцовывали между столиками.
Дубровинский случайно очутился рядом с Шанцером. Некоторое расстояние им было идти по пути. Шли молча. Потом вдруг Шанцер сказал:
— Моя мать по национальности француженка, а я родился уже в России и русский, конечно, до корней волос. А вот слышу французскую речь именно здесь, в Париже, и у меня возникает некое мистическое чувство. Будто я слышу голос деда своего, будто он идет рядом со мной по этим мостовым, будто мой дед — это я сам. С вами такого никогда не бывает, Иосиф Федорович?
— Подобного? Нет,— рассеянно ответил Дубровинский, весь еще полный переживаниями дня.— Мистике я не подвержен, Виргилий Леонович.
— Да я не в прямом смысле. Так, по ассоциации. Человек — существо тонкое. И вот иногда...
— Человек — существо тонкое,— механически повторил Дубровинский.— Против этого я не спорю.
И опять они шли молча.
— Резолюция, принятая сегодня относительно Александра Александровича, равнозначна устранению его из состава Большевистского Центра,— проговорил Шанцер, угадывая мысли Дубровинского.— Уверен, что Красин точно так же истолкует эту резолюцию и в отношении себя, хотя он в ней и не упоминался. Они, я полагаю, будут апеллировать к партии. И справедливо.
— Вы говорите так, Виргилий Леонович, словно вы прежде них хотите апеллировать.— Дубровинского не очень влекло поддерживать этот разговор. Он чувствовал томящую усталость.
— Во всяком случае, готов к ним присоединиться, если они печатно выступят с протестом,— заявил Шанцер. И уточнил:— Имею в виду принципиальную сторону дела — раскол и вытеснение отзовистов, ультиматистов и богостроителей в особую фракцию.— Он усмехнулся.— Впрочем, богостроители — это вообще миф, как и сама идея бога. Неужели кто-то и где-то может подумать всерьез, что к божественным ликам Христа, Магомета, Брамы, Будды и так далее присоединится еще и пророк Луначарский или Богданов? «Богостроители» никакого бога не строят, а вот Ленин строит богостроителей.
— Так говорили и когда Владимир Ильич боролся с «экономистами»,— сухо отозвался Дубровинский.— Прокопович, а в особенности мадам Кускова тогда распиналась, что ее заметки, которым Ленин дал меткое название «Кредо», совсем не носили программного характера и что «экономизма» как самостоятельного течения политической мысли нет. Его, дескать, выдумал Ленин. Но ведь был же «экономизм», теперь всем это ясно! И не получил он губительного распространения, тормозящего развитие революционных сил, именно потому, что эту опасность вовремя заметил Ленин и разгромил идейно.
— Это другое,— возразил Шанцер.— «Экономизм» действительно был. И борьба с ним была правильной.
— Так вы теперь говорите, Виргилий Леонович. Так вы, надеюсь, когда-нибудь скажете и об отзовизме и богостроительстве. Смею думать, что вы и сейчас всерьез не считаете, будто мы в Луначарском, Базарове, Богданове и так далее видим «пророков» и основателей новой религии с возведением этих товарищей в ранг верховного существа. Как это будет звучать? Христиане, магометане, буддисты, луначаристы, богданиане... Не надо играть красивыми словами. Богостроители бога не строят, они строят равнозначную замену ему для затемнения малопросвещенных умов. Чем это лучше?— Дубровинский говорил уже с легким раздражением.— А что касается вытеснения «божественных отзовистов» в особую фракцию, чего вам и Богданову хочется, то — помните слова Александра Александровича?— «действительные большевики» этого не допустят. Только не те большевики, которые видятся ему. Вам хочется раскола вплоть до создания не только особой фракции, но, может быть, и особой партии, а мы полагаем, что ныне откололась, именно откололась, только маленькая частица нашего руководящего центра. И это еще теснее сплотит всех большевиков на местах. Невыносимо, когда из одного центра ведется пропаганда двух, взаимоисключающих направлений.
Они замолчали, вслушиваясь в веселые шумы вечернего Парижа. Какого-то господина в блестящем черном цилиндре с тросточкой на полусогнутой руке Дубровинский нечаянно задел локтем, но, прежде чем сообразил, что все же надо извиниться, господин первым галантно произнес: «Пардон, месье!» — притронулся к цилиндру и проследовал дальше. Шанцер проводил его улыбчивым взглядом: вот она — настоящая Франция!
— Не зарекаюсь, Иосиф Федорович,— первым заговорил он,— не зарекаюсь. Я не телеграфный столб, и если кто-то мне в конце концов докажет — вы, Ленин, жизнь,— что я заблуждался, что борьба с отзовизмом и богостроительством так, как она сейчас ведется, была единственно правильной,— принесу публичное покаяние. Всегда восхищаюсь работой мысли Ленина, его удивительным умением продираться сквозь цепкие заросли всяческих внутрипартийных дрязг и склок и выходить на чистую, открытую дорогу. Но пока я все же с Александром Александровичем. Разделяю его политические взгляды и его политическую борьбу. Однако сам себя не отчисляю из Большевистского Центра и буду выполнять ту работу, которую мне поручат.
— Имея иные политические взгляды?
— Да. В рамках партийной законности и действуя открыто, не заговорщически.— Он оживился.— Слушайте, Иосиф Федорович, а сами вы разве не поступали так?
— Мое примиренчество — вечный укор моей совести,— сказал Дубровинский.— И я никогда не оправдывал и не буду оправдывать его тем, что втянут был в него заговорщиками,
— А вы уверены в том, что все из тех, кто поддерживает на совещании, по вашему мнению, правильную линию, так никогда от нее и не отдалятся? Способны вы это разглядеть сквозь даль грядущего времени? Опираясь на мистику. Так сказать, по предчувствию. Или... без мистики, постичь холодным анализом?— Он сунул руку Дубровинскому. Тот непроизвольно пожал ее.— Прощайте! До завтра! Мне — на эту улицу.
Дубровинскому вспомнилась прочитанная еще в юности повесть какого-то норвежского писателя из жизни викингов. Там некий мудрый старик был наделен даром ясновидения, он различал над головами своих друзей и врагов ангелов смерти за несколько дней до того, как смерть забирала этих людей в свое лоно. Вопросы Шанцера обожгли, словно огнем. Мистика. Предчувствия. Холодный анализ...
Он зажмурил глаза. Да, Шанцер, конечно, одумается. Но ему вдруг представилось, что над головами Зиновьева, Каменева и Рыкова трепещутся какие-то неясные тени. Голоса их слышны точно бы в сопровождении очень тихого, двоящего звуки эха, издалека возвращающего совсем в иной окраске произнесенные сейчас слова. Вспомнилось, как четко они объявляют свои позиции и как неуверенно, путаясь, их защищают.
Житомирский писал доклад Андрееву и чертыхался. Он знал, что Гартинг в его реляциях, по существу, лишь заменял подпись и адресовку, почти не затрагивая текста самого сообщения, и в таком виде, от своего уже имени, пересылал высшему начальству. И это было знаком доверия и к точности работы агента, и к безупречности его стилистической манеры. Гартинг был ленив и сибарит, но и умен притом же. Этого у него не отнимешь. При необходимости он мог бы и сам сочинить доклад с не меньшим блес-ском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124