— Помилуйте, в таком документе политическую ссылку как-то ассоциировать с заразной болезнью!
— Да, да, я не подумал. Виноват. Беру свои слова обратно.
— Ну-с, и логически следует такой вывод: «Эти произвольные и бессознательные действия наносят мне вред не только нравственный. Преследования, которые возбуждаются здесь против меня, преграждают мне всякую возможность найти заработок. Не видя никакой возможности изменить установившиеся уже в Яранске описанные мною положения дел, честь имею просить Ваше Превосходительство о переводе меня на жительство в город Вятку, где я надеюсь испытать лишь те ограничения, которые действительно в отношении меня установлены законом».
Конарский вскочил, всплескивая руками, забегал по комнате. Наконец остановился, вглядываясь в поднявшегося из-за стола Дубровинского.
— Как, позвольте! Как? Почему же такой неверный вывод? — спросил, пожимая плечами.— Дубровинский! Вы меня словно обухом в лоб ударили. Все было превосходно, развивалось, как должно быть. И вдруг..,
— Что «вдруг»?
— Решили позаботиться только о себе лично! Ведь это, согласитесь, даже в известной степени... неблагородно. Нет, я не желаю вам худа, если удастся хотя бы вам одному... Уже успех... Но положить в основу тот факт, что подвергнуты респрессиям три учителя из здешних школ, и затем...
— Конарский, вы серьезно?—Дубровинский повернул его лицом к свету.— Да ведь совсем недавно же вы говорили, что читаете мое письмо глазами губернатора! И что же вы думаете, губернатор немедленно распорядится перевести меня в Вятку? То есть признает, что в Яранске творятся беззакония и он бессилен их пресечь? Или что эти беззакония творятся с его ведома, а чтобы гнусное дело замять — перевести строптивого автора письма туда, куда он просит? Да нет же, нет, Конарский, никогда этого губернатор не сделает! Он просто оставит мое письмо без ответа. Либо за подписью какого-нибудь мелкого чиновника мне будет разъяснено, что я заблуждаюсь, в Яранске свято чтут
законы и вообще здесь рай земной для ссыльных. Но тем не менее письмо мое доставит губернатору несколько неприятных минут. Хотя бы в том смысле, что он поймет: загнали сюда не телят, при случае мы умеем показывать зубы. Ради этого только я и готов потратиться на бумагу и на керосин, который мне теперь прибавит к обычному счету Прасковья Игнатьевна.
Конарский молча обнял Дубровинского. Потом долго тряс его руку и, не проронив ни звука, ушел. Вслед ему Праскева из-за переборки, должно быть спросонья, пустила крепкое словечко. В доме наступила тишина. Протопленная с утра русская печь остывала, по полу струился сырой холодок. Сырость еще со времен Таганской тюрьмы больше всего осточертела Дубровинскому, она вгоняла в мелкую, противную дрожь, мешала связно думать. Единственным спасением было укрыться на постели с головой, надышать теплого воздуха под одеяло. Но ляжешь — и начинает бить короткий сухой кашель, от которого горло болит, словно изрезанное мелкими осколками стекла.
Он погасил лампу и улегся на повизгивающую пружинами железную кровать, ощущая, как правый бок сразу будто прилип к влажной, пахнущей мылом простыне.Сон не приходил. Не унималась и дрожь. Дубровинский сжался совсем в комок, пытаясь представить себе, что он вернулся в далекое детство, после веселой возни во дворе с другими подростками прибежал домой, напился горячего чая с вишневым вареньем и теперь нежится, ожидая, когда мать подойдет, отогнет уголок одеяла и пожелает ему спокойной ночи.
Почему-то припомнились очень вкусные булочки, которыми его на первом допросе в охранке угощал Зубатов. Тут же подумалось, что беспощадная и точная машина, запущенная этим приятной внешности и обходительных манер человеком, ведь крутится, и крутится не на холостом ходу. В хорошо натопленном помещении, при ярком электрическом свете, словно инженеры-проектировщики, агенты охранного отделения, сыто довольные своей судьбой, вычерчивают сложные графики и диаграммы, теоретически определяя, куда надлежит нанести очередной удар. А по ночным улицам бог весть скольких городов, пряча в воротники куцых пальтишек посиневшие от холода носы, шныряют от ворот к воротам и от окна к окну мизгиреподобные филеры, достославное племя Евстратия Павловича Медникова, готовое продать даже Христа по цене дешевле иудиной. И где-нибудь на ночных рабочих сходках, в тесных углах подпольных явочных квартир произносят громовые противоправительственные речи либо сочиняют зажигательные прокламации волки в овечьей шкуре, подлейшие из подлейших людей — провокаторы.
Дубровинского словно обожгло, он даже сбросил с плеч одеяло, так неожиданно и разяще пришла ему в голову тревожная мысль.Посылка от Коркатовской, письмо, полученное Радиным от, Серебряковой. И то и другое прошло через почтовое ведомство, явно не подвергшись никакому досмотру. Конечно, не все посылки и письма, поступающие ссыльным, вскрываются, хотя полиция и имеет на это право, но просто ли счастливый это случай? Нет ли тут дьявольского хода охранки? Переписывайтесь, дескать, спокойненько, обменивайтесь посылками, нас это ничуть не интересует. А тоненькие нити проследок между тем постепенно будут сплетаться в тугие узлы.
Когда-то давно Леонид Петрович назвал Корнатовскую и Серебрякову «милыми женщинами». Дмитрий Ульянов поправил его, сказал, что они «умелые подпольщицы». А Радин потом взял и добавил еще как наиболее важное: «фанатичные революционерки». Вот это их качество не перевесило ли все остальное и, томясь заботой о других, забыв об осторожности, вдруг они сделали неосмотрительный шаг ?
Да, письмо Анны Егоровны написано эзоповским языком. Да, на посылке Марии Николаевны указан вымышленный обратный адрес. Но зубатовских стреляных воробьев не проведешь на мякине. Надо завтра же в ответном письме, душевно поблагодарив Марию Николаевну за присылку столь нужных и желанных книг, решительно настоять на том, чтобы непосредственно сама она этого больше не делала. Есть ведь иные возможности до6ывать литературу. Пусть более сложным, кружным, но менее опасным для посылающих путем — из-за границы. Надо иносказательно напомнить Корнатовской об этом пути. Хорошо бы, например, разыскать за границей Константина Минятова. У него отличный опыт конспиративной.работы и марксистскую литературу знает. Вряд ли в эту цепочку следует включать Надеждочку — жену Константина. После его стремительного отъезда в Берлин она как-то повяла. Да это и естественно. Вот пример истинной взаимной любви. Вместе оба Минятовы — сила, порознь — ничто.
Тут же вспомнилось о другой Надежде, о той, что с глубокой грустью рассказывал Леонид Петрович Радин. Вместе со своей Наденькой он был тоже намного сильнее. Ах, какая все же это таинственная, неразгаданная сторона человеческого бытия! Каждый, буквально каждый человек необходимо разгадывает для себя эту загадку, но однозначного для всех ответа так и не найдено. Благо это или не благо — любовь? Существует она на земле или совсем не существует в том идеальном облике, который позволяет ставить ее, как это делает Леонид Петрович, над всеми другими человеческими чувствами? В любых науках есть свои непререкаемые авторитеты, слово которых как приговор. В науке любви спрашивать некого, потому что всякий ответ постороннего обязательно будет ошибочным.
Он повернулся в постели, зарылся в подушку головой. Спасибо тете Саше, заставила взять хорошую пуховую подушку, хотя на всем этапном пути в нераспакованном узле — не пользоваться же ею на случайных ночевках! — она была прямой обузой, Теперь это маленькая житейская радость.
Думать бы следовало о главном, о договоренной на будущую неделю очередной встрече с товарищами по ссылке. Надо подготовить свой реферат к этому вечеру и построить его на тезисах антибернштейновских. Книга Карла Каутского пришла очень кстати. Успеть бы прочесть ее всю. Надо думать об этом. А лезут в голову мысли о возможных кознях охранки. О женщинах, О любви. Никчемное философствование!
Лезут ненужные мысли. Припоминается, с какой радостью и нежностью обняла и поцеловала его Корнатовская, когда он пришел к ней, освободившись из Таганской тюрьмы. Нет, в этом не было ничего такого, тем более что Мария Николаевна ну просто старше его, Иосифа Дубровинского, по малой мере на семь лет, кощунственно и предполагать в ее поцелуе что-либо даже на единую каплю иное, кроме искренней радости друга, но вот же и до сих пор он явственно ощущает особую теплоту женской руки. Не матери, не тети Саши — теплоту руки посторонней женщины. Товарища самого близкого, а женщины — далекой. И потому необыкновенной. Как освободиться от этого волнующе-сладкого ощущения?
Праскева за переборкой вскрикнула тонко, жалобно. Должно быть, ей привиделся страшный сон, забормотал Петра, ее успокаивая. Потом неведомо отчего хрустнуло стекло в оконной раме. Протащился по улице длинный, тяжелый обоз, долго не затихал монотонный, пронизывающий стены дома скрип саней, подшитых стальными полосами. Дубровинский встал, наугад ощипал в лампе нагоревший фитиль, зажег свет. Поежился: зябко и сыро. Набросил на плечи пальто и сел к столу.
Необходимо было написать Марии Николаевне, остеречь ее от возможной беды.Все равно это письмо из почтового ящика не вынут раньше девяти часов утра, а ночь впереди еще очень долгая, но Дубровин-скому безотчетно казалось, что он не может промедлить даже одной минуты,
Сергей Васильевич Зубатов, как всегда, находился в прекрасном расположении духа. Он твердо полагал, что любое настроение человек создает себе сам. А ведь от этого зависят и все его поступки. При хорошем настроении работается легко, видится отчетливо. Чуть только помрачней — дело пойдет комом, начнешь кричать на подчиненных, грубить арестованным. Крик и грубость действуют как удар плети. Но плеть лишь злит и заставляет лю-
дей замыкаться, кипя внутри негодованием. Спокойная и доброжелательная беседа даже врага сделает более мягким, податливым, готовым на уступки. Что же касается подчиненных, особенно из низших чинов, так они в лепешку расшибутся за каждое ласковое слово. И это, в свою очередь, способствует хорошему настроению. Своеобразный круговорот психологических воздействий: человек влияет на окружающую обстановку, обстановка влияет на человека.
И все же исходная точка в таком круговороте — собственное «я». Разумеется, не следует быть анекдотически-простоватым Пан-глоссом, у которого «все идет к лучшему в этом лучшем из миров». Этот мир, увы, не самый лучший, и далеко не все в нем идет к лучшему. И тем не менее существовать в нем приходится, ряды здесь пронумерованы, словно в театре, и гораздо приятнее занять место в бельэтаже или партере, нежели на галерке. Еще приятнее иметь кресло в императорской ложе, но...
— Сережа, на улицах, среди разной обшарпанной публики, я слышу иногда такие гнусные словечки об охранном отделении и о тебе самом, что хочется кинуться в драку. Или заплакать,— однажды сказала ему жена, Александра Николаевна. Она сидела за роялем, проигрывала «Ноктюрн» Шопена, и узкое, бледное лицо ее с большими карими глазами было грустное-грустное.
— Ангел мой, Сашенька,— ответил ей Зубатов,— не надо плакать. А в драку кидаться наипаче не следует. Сохраняй уютное для сердца спокойствие. Научись этому, дорогая. Постарайся меньше бывать среди «обшарпанной публики», меньше ходи пешком, больше езди на извозчике. Оберегай Коленьку от той «улицы», с которой в уши ему могут вползти всякие гнусные словечки. Мальчик ведь еще не в состоянии рассортировать в своем сознании поток идущих к нему впечатлений. Он может бог весть что подумать об отце.
— Все это карточные домики, Сережа! — Александра Николаевна вздохнула.— Их нетрудно построить, но и рассыпаются они тоже очень легко.
— Мы опять, Сашенька, возвращаемся на круги своя! Ты ведь знаешь, я не Торквемада, доставленных ко мне арестованных не вздергиваю на дыбу. Это — дело жандармерии вести затяжные допросы и направлять дела по соответствующим инстанциям. Мои заботы — отыскать и раскрыть очаги, в коих зреет главная опасность для отечества. Благородная это миссия? Да, благородная! И коль так — все остальное не имеет значения. Когда в своем служебном кабинете, дорогая, я раздумываю о множественных и тайных силах революционного подполья, я повторяю про себя слова сына божия: «Отпусти им, господи, ибо они не ведают, что творят!»
— Но ты ведь им не отпускаешь эти их прегрешения!.
— Да. Потому что я не бог. Власть моя малая, я могу только то, что могу. Господь бог волен отпустить любые прегрешения человечеству, и мир после этого станет еще краше. Если же я отпущу прегрешения стихийной, темной массе, очарованной заманчивыми, но несбыточными идеями Маркса и его последователей, мир надолго обратится в развалины. Сашенька, мы ведь вместе с тобой проштудировали всю эту литературу,, все революционные теории. Действительно, поскольку некоторые слои современного общества с невыносимой жестокостью заняли господствующее положение над работающим на них населением, так дальше продолжаться не может. Вслепую или не вслепую, вскоре или не вскоре, а потрясения неизбежны. Своей работой я их пытаюсь только сдержать. И сдерживаю. Надолго ли хватит моего умения, сил и прозорливости?
— Ты меня пугаешь, Сережа! Значит, уже нет ничего, что могло бы надежно предотвратить неизбежные разрушения? — Александра Николаевна поднялась из-за рояля, в тревоге стиснув пальцы. Тоненьким вскриком отозвалась нечаянно задетая клавиша.
— К счастью нашему и всеобщему, есть, Сашенька, есть! Это самодержавная, сильная власть царя, равно справедливая ко всем классам общества.
— Так в чем же дело тогда? — нетерпеливо спросила Александра Николаевна.— Государь император, слава богу, в добром здравии!
— Он единодержец всех судеб империи. Но он человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124