Тем
не менее их постоянно преследует неудача -- что бы они ни делали, какими бы
познаниями ни обладали, следуют они правилам или нет, хороши или плохи книги,
которые они используют. Все присутствует в их предприятии:
ошибки, конечно же, но также и пыл, холод, людская глупость и извращенность,
собачья ярость. Их усилия не были ошибочными; они были полностью
несостоятельными. Быть неправым значит ошибаться по поводу иного; это значит не
предвидеть случайностей; это может быть из-за плохого знания реальности или
из-за смешения необходимого с возможным. Мы ошибаемся, если невнимательно или
неуместно применяем категории. Но это совсем не означает полного крушения
замысла: это значит игнорирование категориальной структуры (а не просто точек
приложения категорий). Если Бювар и Пекюше твердо уверены именно в таких вещах,
которые в высшей степени невероятны, то не потому, что они ошибаются в своей
дискриминации возможного, а потому, что они смешивают все аспекты реальности с
любой формой возможности (вот почему самые невероятные события соответствуют
наиболее естественному в их ожиданиях). Они путают -- или, скорее, сами
запутались -- необходимость своих знаний и случайность происходящего,
существование вещей и тени, вычитанные из книг: происшествие для них обладает
упрямством субстанции, и эти субстанции держат их за горло в их
экспериментальных происшествиях. Такова их великая и патетическая тупость, не
идущая в сравнение с убогой глупостью окружающих и совершающих ошибки -- тех,
кого они справедливо презирали. Внутри категорий мы совершаем ошибки; вне их,
поверх и ниже их мы глупы. Бювар и Пекюше -- акатегориальные существа.
Данные комментарии позволяют нам выделить применение категорий, которое может
сразу и не проявиться; создавая пространство для действия истины и лжи, давая
место свободному добавлению ошибки, категории молчаливо отвергают глупость.
Командным голосом они инструктируют нас на путях познания и официально
464
ДОПОЛНЕНИЕ
предупреждают о возможности ошибки, а шепотом -- дают гарантии нашему интеллекту
и закладывают априори исключенной глупости. Итак, мы попадаем в опасное
положение, ожидая освобождения от категорий; стоит нам только отвергнуть их
организующий принцип, как мы сталкиваемся с магмой глупости. Одним махом мы
рискуем оказаться не в окружении удивительной множественности различий, а среди
равенств, двусмысленностей, "того, что сводится к одному и тому же",
уравнительного единообразия и термодинамизма всякого неудачного усилия. Мыслить
в контексте категорий -- значит знать истину и уметь отличить ее от лжи; мыслить
"акатегориально" -- значит противостоять темной глупости и мгновенно отличать
себя от нее. Глупость созерцается: взгляд проникает в ее сферу и зачаровывается;
он мягко несет нас, и его действию подражает наш отказ от самих себя; мы
удерживаемся в его аморфной текучести; мы ожидаем первого всплеска незаметного
различия и безучастно, без нервов наблюдаем, как возвращается проблеск света.
Ошибка требует устранения -- мы можем ее стереть; мы признаем глупость -- мы
видим ее, мы повторяем ее и кротко призываем к полному погружению в нее.
В этом состоит величие Варола с его консервированной пищей, бессмысленными
поступками и серией рекламных улыбок: оральная и пищеварительная эквивалентность
полуоткрытых губ, зубов, томатного соуса, этой гигиены, основанной на моющих
средствах; эквивалентность смерти в полости выпотрошенной машины, на верхушке
телефонного столба и на конце провода, и между искрящимися, голубой стали
подлокотниками электрического стула. "Одно и то же -- что так, что эдак", --
говорит глупость, погружаясь в саму себя и бесконечно расширяя свою природу
благодаря тому нечто, которое говорит само за себя: "Здесь или там, все -- одно
и то же; какая разница, отличаются ли друг от друга цвета или нет, темнее они
или светлее. Все это так бессмысленно -- жизнь, женщины, смерть! Как смехотворна
эта глупость!" Но сосредоточившись на такой беспредельной монотонности, мы
обнаруживаем неожиданную высвеченность самой множественности, в центре кото-
465
ЛОГИКА СМЫСЛА
рой, в ее высшей точке, вне ее -- ничего нет: мерцание света, который скользит
еще быстрее глаз и один за другим освещает подвижные ярлыки и захваченные
врасплох фотоснимки, которые отсылают друг друга к вечности, никогда ничего не
говоря: вдруг, возникая с заднего плана старой инерции равенств, обнаженная
форма события прорывается сквозь темноту, и вечный фантазм наполняет ту супницу,
то сингулярное и лишенное глубины лицо.
Интеллект не совместим с глупостью, поскольку именно глупость уже преодолена --
категориальное искусство избегания ошибки. Ученый -- это интеллектуал. Но именно
мысль противостоит глупости, и как раз философ обозревает ее. Частная беседа
мысли и глупости -- это долгий разговор, когда взгляд философа погружается во
тьму черепа. Это его маска смерти, его соблазн, возможно -- его желание, его
кататонический театр. В пределе мысль становится интенсивным созерцанием вблизи
глупости -- в точке утраты себя в ней; а другая ее сторона образована аппатией,
неподвижностью, чрезмерным утомлением, упрямой немотой и инерцией -- а скорее,
все это образует ее аккомпанимент, повседневное и неблагодарное упражнение,
которое подготавливает мысль и которое она неожиданно обрывает. Философ должен
быть в достаточной степени извращен, чтобы плохо играть в игру истины и ошибки:
такая извращенность, которая проявляется в парадоксах, позволяет философу
избегать категориального постижения. Но вместе с тем, у него должно быть
достаточно "злого юмора", чтобы настойчиво противостоять глупости, чтобы
оставаться неподвижным в точке оцепенения для того, чтобы успешно ее достичь и
имитировать, позволить ей медленно возрасти в нем (возможно это то, что мы
вежливо называем "быть поглощенным своими мыслями") и ждать -- при всегда
непредсказуемом завершении этого тщательного приготовления -- шока различия. С
тех пор, как парадоксы опрокинули таблицу представления, кататония вступила в
действие в театре мышления.
Легко видеть, как LSD переворачивает отношения между злым юмором, глупостью и
мыслью; как только
466
ДОПОЛНЕНИЕ
устраняется главенство категорий, так сразу безразличие мысли лишается своей
почвы и разрушается мрачная немая сцена глупости; а кроме того, мысль
представляет эту единоголосую и акатегориальную массу не просто как пеструю,
подвижную, асимметричную, децентриро-ванную, спиралевидную и отражающуюся в
самой себе, но и заставляет ее все время порождать рой фантазмов-событий.
Скользя по этой поверхности, одновременно и ровной, и напряженно вибрирующей,
освобождаясь от своего кататонического кокона, мысль неизменно созерцает эту
неопределенную эквивалентность, превратившуюся в обостренное событие и пышно
разодетое повторение. Опиум вызывает другие эффекты: мысль собирает уникальные
различия в одну точку, устраняет задний план и лишает неподвижность ее задачи
созерцания и расспроса глупости посредством ее имитации. Опиум дает невесомую
неподвижность, ступор бабочки, отличные от кататонической затверделости; а на
значительно более низком уровне он закладывает почву, которая уже не поглощает
бестолково все различия, а позволяет им раскрыться и заиграть во множестве
мельчайших, разобщенных, улыбающихся и вечных событий. Наркотики, если говорить
о них обобщенно, вообще не имеют отношения к истине и лжи; разве что для гадалок
они открывают некий мир "более истинный, чем реальный". На самом же деле, они
смещают соотносительные положения глупости и мысли, устраняя прежнюю
необходимость театра неподвижности. Но возможно, если уж мысли приходится
противостоять глупости, что наркотики, которые мобилизуют мысль, расцвечивают,
возбуждают, перепахивают и рассеивают ее, которые населяют ее различиями и
заменяют непрерывное фосфоресцирова-ние редкими вспышками -- суть источник
частичной мысли, -- может быть.10 Во всяком случае, лишенная наркотиков мысль
располагает двумя орудиями: одно -- перверсия (блокирование категорий), и другое
-- злой юмор (указать на глупость и пригвоздить ее). Мы далеки от того мудреца,
который вкладывает столько
__________
10 "Что о нас подумают люди?" Примечание, добавленное Жилем Делезом.)
467
ЛОГИКА СМЫСЛА
доброй воли в свой поиск истины, что может невозмутимо созерцать безразличное
разнообразие изменчивых судеб и вещей; мы далеки от раздражительности
Шопенгауэра, которому вещи досаждали тем, что не возвращались сами собой в свое
безразличие. Но мы также далеки и от "меланхолии", которая безразлична к миру и
чья неподвижность -- рядом с книгами и глобусом -- указывает на глубину мысли и
многообразие знания. Проявляя свою злую волю и злой юмор, мысль ждет результатов
этого театра перверсивных практик: неожиданного поворота калейдоскопа, знаков,
вспыхивающих на мгновение, результатов бросания кости, исхода других игр.
Мышление не приносит утешения или счастья. Подобно перверсии оно апатично
растянуто; оно повторяется, утвердившись на сцене; одним махом выскакивает из
стаканчика для игральных костей. В тот момент, когда случай, театр и перверсия
входят в резонанс, когда случай задает резонанс всем троим, тогда мысль
становится трансом; и тогда она достойна того, чтобы ее мыслить.
* * *
Единоголосие бытия, единственность его выражения парадоксальным образом является
принципиальным условием, позволяющим различию избегать господства идентичности,
освобождающим различие от закона Того же Самого как простой оппозиции внутри
концептуальных элементов. Бытие может выражать себя тем же самым образом, потому
что различие уже не подчиняется прежней редукции категорий; потому что оно не
распределяется внутри многообразия, которое всегда может быть воспринято; потому
что оно не организуется в понятийную иерархию видов и родов. Бытие -- это то,
что всегда высказывается о различии; это -- Повторение [Revenir] различия11.
Прибегая к этому термину, мы не можем избежать использования как Становления
[Devenir], так и Возвра-
___________
11 По поводу этих терминов см. Difference et repetition, pp. 52-61, 376-384;
Логика смысла -- с.235-239.
468
ДОПОЛНЕНИЕ
щения [Retour], поскольку различия не являются элементами -- даже не
фрагментированными, переплетенными или чудовищно перемешанными элементами --
некой длительной эволюции, влекущей их по своему пути и изредка допускающей их
замаскированное или обнаженное проявление. Синтез Становления может показаться
довольно слабым, но тем не менее он поддерживает единство -- не только и не
столько единство некоего бесконечного резервуара, сколько единство фрагментов,
проходящих и повторяющихся моментов, единство потока сознания, когда оно
познает. Следовательно, мы вынуждены не доверять Дионису и его Вакханкам, даже
когда они пьяны. Что касается Возвращения, то должно ли оно быть идеальным
кругом, хорошо смазанным жерновом, который вращается на своей оси, снова и снова
запуская в оборот в назначенное время вещи, формы и людей? Должен ли быть здесь
центр и должны ли события происходить на его периферии? Даже Заратустра не мог
стерпеть такой идеи: ""Все прямое лежит, -- презрительно пробормотал карлик. --
Всякая истина крива, само время есть круг". "Дух тяжести, -- проговорил я с
гневом, -- не претворяйся, что это так легко"". А выздоравливая, он вздыхает:
"Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!".
Возможно то, что провозглашает Заратустра, не является кругом; или, может быть,
невыносимый образ круга -- это последний знак более высокой формы мысли; а
может, подобно молодому пастуху, мы должны разорвать эту круглую хитрость -- как
сам Заратустра, который откусил голову змию и сразу же ее выплюнул.
Хронос -- это время становления и новых начинаний. Кусок за куском Хронос
проглатывает то, чему он дал рождение, и что он вновь заставляет рождаться в
свое время. Такое чудовищное и не ведающее законов становление -- бесконечное
пожирание каждого момента, поглощение тотальности жизни, разбрасывание своих
членов -- связано с точностью восстановления. Становление ведет в этот великий,
внутренний лабиринт -- лабиринт, по существу не отличимый от того чудовища,
которое он содержит. Но из глубин этой извилистой и перевернутой архитектуры нас
выводит прочная нить, позволяющая
469
ЛОГИКА СМЫСЛА
проследить наш путь и вновь увидеть все тот же дневной свет. Дионис с Ариадной:
вы стали моим лабиринтом. Но Эон -- это само повторение [revenir], прямая линия
времени, трещина более быстрая, чем мысль, и более узкая, чем любое мгновение.
Он заставляет возникать то же самое настоящее -- на обеих сторонах такой
неограниченно расщепляющейся стрелы -- как всегда уже существующее
неопределенное настоящее и как неопределенное будущее. Важно понять, что он
вовсе не несет в себе последовательности настоящих моментов, которые возникают
из непрерывного потока, и которые -- как результат их изобилия -- позволяют нам
воспринимать толщину прошлого и очертание будущего, где они, в свою очередь,
становятся прошлым. Скорее, именно прямая линия будущего снова и снова отрезает
мельчайшую полоску настоящего, каковое без конца вновь нарезает ее, начиная с
себя. Мы можем проследить эту цезуру до ее пределов, но мы никогда не найдем
неделимого атома, который, в конечном счете, служит наименьшей единицей
настоящего времени (время всегда более гибко, чем мысль). На обеих сторонах раны
мы неизменно обнаруживаем, что эта цезура уже произошла (что она уже имела место
и что уже случилось так, что она уже имела место), и что она случится снова (и в
будущем она снова произойдет): она -- не столько разрез, сколько постоянная
фибрилляция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109