Но
он не остался на ней, считая, что поверхность необходимо осудить с новой точки
зрения -- взгляда из глубины. Ницше мало интересовался тем, чего достигла
философия после Платона, полагая, что это наверняка было лишь продолжением
долгого упадка. Нам же представляется, однако, что здесь, согласно его методу,
возникает некий третий образ философов. И по их адресу заявление Ницше звучит
особенно уместно: сколь основательны греки в силу своей поверхностности!2 Эти --
третьи -- греки уже не вполне и греки. Они больше не ждут спасения из глубин
земли; не ждут они его и с небес или от Идеи. Скорее, они ожидают его от события
-- с Востока, где, по словам Кэррола, все идет к лучшему. С мегариков, киников и
стоиков начинается новая философия и новый тип анекдота. Перечитывая лучшие
главы Диогена Лаэртского -- главы, посвященные Диогену Кинику и Хрисиппу Стоику,
-- мы наблюдаем за развитием удивительной системы провокаций. С одной стороны,
философ ест с крайней прожорливостью, объедаясь сверх меры; прилюдно
мастурбирует, сетуя при этом, что голод нельзя утолить так же просто; не
осуждает инцест с матерью, сестрой или дочерью; терпим к каннибализму и
антропофагии -- но при всем при том он в высшей степени трезв и целомудрен. С
другой стороны, философ хранит молчание, когда люди его о чем-то спрашивают,
либо награждает их ударами посоха. Когда ему задают абстрактные и трудные
вопросы, он в ответ указывает на пищу или подает вам всю торбу с едой, которую
не преминет затем вывалить на вас, как всегда со всей силы. И все-таки он --
носитель нового дискурса, нового логоса, оживляемого парадоксами и насыщенного
новым философским содержанием. Да, мы ощущаем:
эти анекдоты уже не про платоников и досократиков. Налицо переориентация всей
мысли и того, что подразумевается под способностью мыслить: больше нет ни
_________________
2 Nietzsche centre Wagner, epilogue 2.
177
ЛОГИКА СМЫСЛА
глубины, ни высоты. Не счесть насмешек в адрес Платона со стороны киников и
стоиков. И всегда речь идет о том, чтобы низвергнуть Идеи, показать, что
бестелесное пребывает не в вышине, а на поверхности и что оно -- не верховная
причина, а лишь поверхностный эффект, не Сущность, а событие. А в отношении
глубины доказывали, что она -- пищеварительная иллюзия, дополняющая идеальную
оптическую иллюзию. Что же на самом деле означает такая прожорливость, апология
инцеста и каннибализма? Последняя тема присутствует как у Хрисиппа, так и у
Диогена Киника. И хотя Диоген Лаэртский не разъясняет взглядов Хрисиппа, он дает
весьма подробное пояснение относительно Диогена: "Нет ничего дурного в том,
чтобы отведать мяса любого животного: даже питаться человеческим мясом не будет
преступно, как явствует из обычаев других народов. В самом деле, ведь все
существует во всем и через все: в хлебе содержится мясо, в овощах -- хлеб, и
вообще все тела как бы прообразно проникают друг в друга мельчайшими частицами
через незримые поры. Так разъясняет он в своем "Фиесте", если только трагедия
написана им..."" Данное высказывание, применимое в том числе и к инцесту,
утверждает, что в глубине тел все является смесью. Однако нет таких правил, по
которым одну смесь можно было бы признать хуже другой. Вопреки тому, во что
верил Платон, не существует никакой внешней высшей меры для таких смесей и
комбинации Идей, которая позволяла бы определить хорошие и плохие смеси. И так
же, вопреки досократикам, нет никакой имманентной меры, способной фиксировать
порядок и последовательность смешения в глубине Природы: любая смесь не лучше и
не хуже пронизывающих друг друга тел и сосуществующих частей. Как же при этом
миру смесей не быть миром черной глубины, где все дозволено?
Хрисипп различал два типа смесей: несовершенные смеси, изменяющие тела; и
совершенные смеси, оставляющие тела незатронутыми, в которых тела сосуществуют,
____________
** Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов,-- М.,
Мысль, 1979--С.257-258. -- Примечание переводчика.
178
ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ
соприкасаясь всеми своими частями. Разумеется, совершенная и жидкая смесь, где
все существует именно в космическом настоящем, задается единством телесных
причин. Но тела, взятые в специфике их ограниченного настоящего, непосредственно
не совпадают с порядком их причинности, которая относится только к целому,
охватывающему все их комбинации сразу. Вот почему какая-то смесь может быть
названа хорошей или плохой:
хорошей в порядке целого, но несовершенной, плохой и даже отвратительной в
порядке частных сочетаний. Как можно осуждать инцест и каннибализм в той
области, где страсти сами являются телами, пронизывающими другие тела, и где
каждая отдельная воля является радикальным злом? Вспомним пример из выдающейся
трагедии Сенеки. Спрашивается: что общего между стоической мыслью и этой
трагической мыслью, впервые выведшей на сцену персонажей, целиком отдавшихся
злу, и предвосхитившей в этом Елизаветинский театр? Чтобы достичь того же,
стоических хоров маловато. Подлинно стоическое здесь -- в открытии страданий-тел
и инфернальных смесей, которые образуются этими телами и которым тела
покоряются: огненные яды и педофагические трапезы. Трагический ужин Фиеста --
это не только утраченная рукопись Диогена, но и, к счастью, сохранившийся сюжет
Сенеки. Губительное действие отравленной туники начинается с того, что она
сжигает кожу и пожирает поверхность; затем отрава проникает еще глубже и
превращает перфорированное тело в расчлененное, membra discerpta. Повсюду в
глубине тела кипят отравленные смеси; вызревает отвратительная некромантия,
торжествуются инцест и людоедство. Посмотрим, нет ли какого-нибудь противоядия
или защиты: герой трагедии Сенеки и всей стоической мысли -- Геракл. Геракл
всегда соотнесен с тремя сферами: адской бездной, звездной высотой и
поверхностью земли. В адских глубинах он находит только ужасные смеси; в небесах
-- пустоту и астральных чудовищ, подобных чудовищам ада. Но на земле он
миротворец и путешественник, странствующий даже по поверхности вод. Он всегда и
всеми доступными ему способами поднимается или спускается к поверхности, приводя
с собой
179
ЛОГИКА СМЫСЛА
то адского или звездного пса, то адского или небесного змея. Речь идет уже не об
упавшем на дно Дионисе и не о поднявшемся ввысь .Аполлоне, речь -- о Геракле на
поверхности, ведущем сражение на два фронта -- как против глубины, так и против
высоты: полная переориентация мысли и новая география.
Иногда стоицизм рассматривают как отход от платонизма, как возврат к
досократикам, например -- к миру Гераклита. Но вернее было бы сказать о
переоценке стоиками всего досократического мира. Истолковывая этот мир как
физику смесей в глубине, киники и стоики отчасти отдают его во власть
всевозможных локальных беспорядков, примиряющихся только в Великой смеси, то
есть в единстве взаимосвязанных причин. Это мир ужаса и жестокости, инцеста и
антропофагии. Но можно, конечно, взглянуть на него и иначе: а именно, ^ точки
зрения того, что выбирается из гераклитовского мира на поверхность и обретает
совершенно новый статус. Это -- событие, по самой своей природе отличное от
причин-тел, Эон в его сущностном отличии от всепожирающего Хроноса. Параллельно
и платонизм претерпевает такую же полную переориентацию: он хотел бы закопать
досократический мир еще глубже, принизить его еще сильнее и раздавить всей
тяжестью своих высот. Но как мы видим, теперь он сам лишается своей высоты, а
Идея спускается обратно на поверхность как простой бестелесный эффект. Автономия
поверхности, независимой от глубины и высоты и им противостоящей; обнаружение
бестелесных событий, смыслов и эффектов, несводимых ни к глубинам тел, ни к
высоким Идеям, -- вот главные открытия стоиков, направленные как против
досократиков, так и против Платона. Все, что происходит, и все, что
высказывается, происходит и высказывается на поверхности. Поверхность столь же
мало исследована и познана, как глубина и высота, выступающие в качестве
нонсенса. Принципиальная граница сместилась. Она больше не проходит ни в высоте
-- между универсальным и частным; ни в глубине -- между субстанцией и
акциденцией. Может быть, именно Антисфена следует благодарить за новую
демаркационную линию, проведенную между вещами и предложениями самими по себе.
180
ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ
Граница пролегла между вещью как таковой, обозначенной предложением, и
выраженным в предложении, не существующим вне последнего. (Субстанция -- не
более чем вторичное определение вещи, а универсальное -- не более чем вторичное
определение выраженного в предложении).
Поверхность, занавес, ковер, мантия -- вот где обосновались и чем окружили себя
киники и стоики. Двойной смысл поверхности, неразрывность изнанки и лицевой
стороны сменяют высоту и глубину. За занавесом ничего нет, кроме безымянных
смесей. Нет ничего и над ковром, кроме пустого неба. Смысл появляется и
разыгрывается на поверхности -- по крайней мере, если мы умеем правильно
смешивать его -- где из пыли образуются буквы. Поверхность подобна запотевшему
стеклу, на котором можно писать пальцем. Философия бьющего посоха киников и
стоиков вытесняет философию ударов молота. Философ теперь не пещерное существо и
не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхности -- клещ или блоха.
Философским символом становится, сменяя платоновские крылья и эмпедокловскую
сандалию, выворачивающийся плащ Антисфена и Диогена: посох и плащ, напоминающие
Геркулеса с его дубиной и львиной шкурой. Как назвать это новое философское
свершение, противостоящее сразу и платоновскому преображению, и низвержению
досократиков? Может быть, извращением, которое, по крайней мере, согласуется с
системой провокаций этого нового типа философа -- если верно, что извращение
предполагает особое искусство поверхностей.

Девятнадцатая серия: юмор
На первый взгляд может показаться, что язык не имеет достаточных оснований ни в
состояниях того, кто в нем выражает себя, ни в обозначаемых чувственных вещах,
ни даже в Идеях, дающих языку возможность нести как истину, так и ложь. И не
будь Идеи "именами-в-себе", осталось бы непонятным, каким чудом предложения
сопричастны Идеям в большей степени, чем тела -- которые сами говорят, или о
которых мы говорим. А с другой стороны, не могут ли тела служить лучшим
основанием языка? Когда звуки проникают в тела и становятся действиями и
страданиями смешанных тел, они -- всего лишь носители мучительного нонсенса.
Одна за другой обнаруживается несостоятельность платонического и
досократического, идеалистического и физического языков, а также маниакального
языка и языка шизофрении. В результате возникает безвыходная альтернатива: либо
ничего не говорить, либо поглощать, то есть съедать сказанные кем-то слова. Как
выразился Хрисипп: "Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой
рот". Даже если это Идея телеги, то легче от этого не становится.
Идеалистический язык состоит из гипостазированных значений. Но всякий раз, когда
нас спросят о таких, например, означаемых: "Что такое Красота, Справедливость,
Человек?" -- мы ответим, обозначая тело, указывая на объект, который можно
имитировать, или даже съесть, или, в крайнем случае, можно ответить ударом
посоха (посох -- инструмент всякого возможного обозначения). В ответ на
платоново определение человека как "существа двуногого и без перьев" Диоген
Киник бросил к ногам Платона ощипанного петуха. А тому, кто спрашивал: "Что
такое философия?", Диоген вместо от-
182
ЮМОР
вета указал на рыбу. Действительно, рыба -- наиболее оральное из живых существ;
она олицетворяет проблему немоты, съедобности и согласного звука во влажной
стихии, -- короче, проблему языка. Платон смеялся над теми, кого удовлетворяли
данные примеры -- указующие и обозначающие, но не достигающие Сущности: Я не
спрашиваю вас (говорил он), кто справедлив, я спрашиваю, что такое
справедливость сама по себе. Значит, можно легко заставить Платона спуститься по
той тропе, по которой он призывает нас подниматься. Всякий раз, когда нас
спрашивают о значении, мы отвечаем обозначением и чистым казательством
[monstration]*. И чтобы убедить зрителя, что речь идет не просто о "примере",
что проблема Платона неверно поставлена, мы готовы имитировать то, что
обозначаем, съесть то, чему подражаем, разрушить то, что предъявляем. Важно
сделать это быстро -- быстро найти что-нибудь, что можно обозначить, съесть и
разрушить; это смещает значение (Идею), которое вас просят отыскать. И чем
быстрее, тем лучше -- поскольку нет сходства (да его и не может быть) между тем,
на что указывают, и тем, о чем спрашивают. Есть только сложное отношение,
исключающее ложную платоновскую дуальность сущности и примера. Такой опыт,
состоящий в замене значений на обозначения, казательства, поедание и прямое
разрушение, требует особого настроения, знания того, как "снизойти" -- то есть
юмора, противостоящего и сократической иронии, и технике восхождения.
Но куда нас заведет такой спуск? Он низводит нас в основание тел и в
безосновность их смесей. Любая денотация находит свое продолжение в поглощении,
перемалывании и разрушении. И нет никакой возможности остановить этот процесс,
как если бы посох разбивал все, на что указал. Отсюда ясно, что язык основан на
денотации не больше, чем на сигнификации. Когда последняя отбрасывает нас к
чистой денотации, смещающей и отрицающей сигнификацию, мы сталкиваемся с
абсурдом как тем, что существует без значения. Но ко-
______________
* Слово, подчеркивающее операцию, обратную "доказательству" (monstration вместо
demonstration). -- Примечание переводчика.
183
ЛОГИКА СМЫСЛА
гда денотация, в свою очередь, низвергает нас в деструктивное пищеварительное
основание, мы сталкиваемся с нонсенсом глубины как под-смыслом или Untersinn
[подсознанием -- нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109