и эволюция Эдипа,
превращение фаллической линии вслед кастрации и дизъюнктивные синтезы,
налагаемые на расходящиеся и резонирующие серии. Далее эти серии и моменты
обусловливают три формативных элемента языка -- фонемы, морфемы и семантемы --
так же, как они сами обусловлены последними в циклической реакции. Тем не менее
здесь еще нет языка; мы все еще в мистической области. Указанные элементы не
организованы в
304
РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СЕРИЙ
оформленные лингвистические единства, которые могли бы обозначать вещи,
манифестировать личности и означать понятия8. Вот почему у этих элементов нет
еще иных референтов, кроме сексуальных, как если бы ребенок учился говорить на
своем собственном теле, когда фонемы соотносятся с эрогенными зонами, морфемы --
с фаллосом координации, а семантемы -- с фаллосом кастрации. Такое соотнесение
нельзя интерпретировать ни как денотацию (фонемы не "обозначают" эрогенные
зоны), ни как манифестацию, ни даже как сигнификацию. Речь, скорее, идет об
"обусловливающе-обусловленной" структуре, о поверхностном эффекте в его двойном
-- звуковом и сексуальном -- аспекте или, если угодно, в аспекте резонанса и
зеркала. На этом уровне начинается речь: она начинается, когда формативные
элементы языка выделяются на поверхности из потока голоса, идущего с высоты. В
этом и состоит парадокс речи: с одной стороны, она отсылает к языку как к
чему-то удаленному, что предсуществует в голосе свыше; с другой стороны, -- к
языку как результату, но достигаемому только при наличии уже сформированных
элементов. Речь никогда не равна языку. Она все еще ждет результата, то есть
события, которое приведет в действие всю формацию. Она управляет формативными
элементами, но без цели, а история, которую она рассказывает -- сексуальная
история -- это ни что иное, как сама речь или ее двойник. Значит, мы еще не в
царстве смысла. Шум глубины был инфра-смыслом, под-смыслом, Unter-sinn; голосе
высоты был пред-смыслом. Теперь можно было бы считать -- при организации
поверхности -- что нонсенс достигает той точки, где он становится смыслом, или
обретает смысл: разве не фаллос как объект = х, этот поверхностный нонсенс,
распределяет смысл по сериям, которые он пробегает, разветвляет и заставляет
резонировать, определяя одну серию как означающую, а другую -- как означаемую?
Но правило метода, принятого нами, предостерегает: не спеши расставаться с
____________
8 Напротив, голос свыше имеет в своем распоряжении Денотацию, манифестацию и
сигнификацию, но без формативных элементов, распределенных и утраченных в
простой интонации.
305
ЛОГИКА СМЫСЛА
нонсенсом и наделять его смыслом. Нонсенс еще хранит тайну того, как он на самом
деле создает смысл. Организация физической поверхности -- это еще не смысл; она
есть или, вернее, станет со-смыслом. Иначе говоря, когда смысл будет произведен
на другой поверхности, это тоже будет смыслом. Сексуальность, согласно
фрейдистскому дуализму, тоже есть -- везде и всегда. Нет ничего такого, чей
смысл не был бы также и сексуальным -- согласно закону двойной поверхности. Но
нужно еще дождаться этого результата, который никогда не завершается, и этой
другой поверхности, ибо сексуальность создается сопутствующими обстоятельствами
-- со-смыслом смысла, -- чтобы можно было сказать "всюду", "везде" и "вечная
истина".

Тридцать третья серия: приключения Алисы
Три типа эзотерических слов, с которыми мы столкнулись в работах Льюиса Кэррола,
соответствуют трем видам серий: "непроизносимый монослог" осуществляет
коннективный синтез серий; "флисс" или "снарк" гарантируют схождение двух серий
и осуществляют конъюнктивные серии; и наконец, слово-бумажник, "Бармаглот",
слово = х, чье присутствие мы открываем уже по его действию в двух других
сериях, осуществляет дизъюнктивный синтез расходящихся серий, заставляя их
резонировать и размножаться. Но сколько же приключений мы можем обнаружить при
такой организации?
В Алисе три части, и каждая отмечена изменением местоположения. Первая часть
(главы 1 -- 3), начинающаяся с бесконечного падения Алисы, полностью погружена в
шизоидную стихию глубины. Все здесь пища, экскременты, симулякр, частичный
внутренний объект и ядовитая смесь. Сама Алиса является одним из этих объектов,
когда она маленькая; когда большая, она отождествляется с их вместилищем. Часто
подчеркивали оральный, анальный и уретральный характер этой части. Но вторая
часть (главы 4 -- 7), по-видимому, обнаруживает изменение ориентации. Конечно,
здесь по-прежнему и даже с новой силой продолжается тема дома, заполненного
Алисой, тема того, как она не дает кролику войти в дом, и как она яростно
выбрасывает из него ящерку (шизоидная последовательность
ребенок-пенис-экскре-мент). Но мы замечаем значительные модификации. Во-цервых,
именно став слишком большой, Алиса теперь играет роль внутреннего объекта. Более
того, рост и сжимание уже не соотнесены только лишь с третьим термином в глубине
(ключ, до которого нужно добрать-
307
ЛОГИКА СМЫСЛА
ся, или дверь, через которую нужно пройти, в первой части); а скорее, происходят
самотеком, в произвольной манере по отношению друг к другу -- то есть они
действуют в высоте. Кэррол приложил усилия, чтобы показать, что здесь имело
место изменение, поскольку теперь именно процесс питья вызывает рост, а сжатие
происходит при еде (в первой части все было наоборот). Так, в частности, рост и
сжатие связаны с одним объектом, а именно, с грибом, который задает альтернативу
округлостью своей ножки (глава 5). Очевидно, такое впечатление подтвердилось бы,
если только двусмысленность гриба открывала путь хорошему объекту, явно
представленному как объект высот. Гусеница, хотя и сидит на шляпке гриба, в этом
отношении не годится. Скорее, именно Чеширский Кот играет такую роль: он
является хорошим объектом, хорошим пенисом, идолом и голосом высоты. Он
воплощает дизъюнкции этой новой позиции: невредимый и пораненный -- поскольку
иногда он представлен всем своим телом, а иногда только своей отрезанной
головой; присутствующий и отсутствующий -- поскольку он исчезает, оставляя
только свою улыбку, и образуется из улыбки хорошего объекта (временная
удовлетворенность в связи с высвобождением сексуальных влечений). По сути, кот
-- это тот, кто ускользает и тем забавляется. Та новая альтернатива, или
дизъюнкция, которую он навязывает Алисе согласно этой своей сущности,
проявляется дважды: во-первых, в вопросе о том, ребенок это или свинья (как на
кухне у герцогини); а затем в виде Мыши-Сони, сидящей между Мартовским Зайцем и
Шляпным Болванщиком, то есть между животным, которое живет в норах, и
ремесленником, имеющим дело с головой, -- здесь вопрос в том, принять ли сторону
внутренних объектов или же отождествляться с хорошим объектом высоты. Короче,
это вопрос о выборе между глубиной и высотой'. В третьей
_______
1 Кот присутствует в обоих случаях, поскольку первоначально он появляется на
кухне у Герцогини, а затем он советует Алисе пойти к Шляпному Болванщику "или" к
Мартовскому Зайцу. Положение Чеширского Кота на дереве или в небе, все его
черты, включая и пугающие, отождествляют его с супер-эго как "хорошим" объектом
высоты (идолом). "Вид у него (кота) был добродушный, но когти длинные, а зубов
так много, что Алиса сразу поняла, что с ним шутки плохи". Тема высоты как
сущности, которая ускользает и удаляется, но которая также борется и захватывает
внутренние объекты, -- это постоянная тема произведений Кэррола: ее можно найти
во всех стихах и рассказах, где речь идет о рыбной ловле (например,
стихотворение Два брата, где младший брат служит наживкой). Так, в Сильвии и
Бруно существенен хороший отец, удалившийся в царство фей и скрытый за голосом
собаки; этот шедевр, вводящий в игру тему двух поверхностей -- общей поверхности
и магической, или волшебной, поверхности, -- потребовал бы обширного
комментария. И наконец, для всего творчества Кэррола, особенно важна трагическая
поэма Три голоса. Первый голос -- это голос суровой и неистовой женщины, которая
устраивает наполненную ужасом сцену питания; второй голос тоже ужасен, но
обладает всеми характеристиками хорошего голоса свыше, который заставляет героя
заикаться и запинаться; третий голос -- это Эдипов голос вины, воспевающий ужас
результата, несмотря на чистоту намерений ("Когда в Канун безжалостного солнца/
он улыбался хмуро мрачной шутке/ "Аллах", -- прозрел он, -- что же я наделал?")
308
ПРИКЛЮЧЕНИЯ Алисы
части (главы 8--12) снова происходит смена стихии. Оказавшись ненадолго снова в
первоначальном месте, Алиса входит в сад, населенный игральными картами без
толщины и плоскими фигурами. Все происходит так, как если бы Алиса, вполне
отождествившая себя с котом, которого она называет своим другом, увидела старую
глубину, распростершуюся перед ней, а животные, в ней обитающие, стали слугами
или безобидными инструментами. Именно на этой поверхности она распределяет свои
образы отца -- образ отца во время суда: "Он говорил: ты был у ней, а я ушел
давно". Но у Алисы есть предчувствие опасности этой новой стихии: благие
намерения грозят привести к отвратительным результатам, а фаллос, представленный
Королевой, грозит обернуться кастрацией ("Отрубить ей голову" -- крикнула
Королева во весь голос"). Поверхность взрывается, "...тут все карты поднялись в
воздух и полетели Алисе в лицо".
Можно сказать, что Зазеркалье излагает ту же самую историю, то же самое
предприятие, только некоторые
309
ЛОГИКА СМЫСЛА
вещи здесь смещены и сдвинуты, причем первый момент приглушен, а третий получил
высшее развитие. Благим голосом для Алисы вместо Чеширского Кота теперь является
она сама, а настоящие котята -- распекающим голосом, любящим и удаленным. Алиса
-- со своей высоты -- воспринимает зеркало как чистую поверхность, неразрывность
внешнего и внутреннего, верха и низа, изнанки и лица, -- где Бармаглот
простирается в обоих направлениях сразу. После того, как она снова недолго
побывала в роли хорошего объекта и ускользающего голоса для шахматных фигур (при
всех ужасающих атрибутах этого объекта и этого голоса), Алиса сама вступает в
игру: она принадлежит поверхности шахматной доски, которая заменила зеркало, и
решает задачу, как стать королевой. Пространство шахматной доски, которое нужно
пересечь, явно представляет эрогенные зоны, а путь-в-королевы -- отсылает к
фаллосу как координирующей инстанции. Вскоре станет ясно, что проблема, которая
этому соответствует, -- уже не проблема уникального и ускользающего голоса; ею,
скорее, становится проблема множественных дискурсов: что нужно сыграть, как
долго нужно играть, чтобы уметь говорить? Этот вопрос появляется почти в каждой
главе вместе со словом, отсылающим иногда к единичной серии (как в случае
собственного имени, столь сжатого, что его больше нельзя вспомнить), иногда к
двум сходящимся сериям (как в случае Труляля и Трулюлю, сходящихся и неразрывных
настолько, что они становятся неразличимыми), а иногда к расходящимся и
ветвящимся сериям (как в случае Шалтая-Болтая -- мастера семантем и игрока в
слова, заставляющего их размножаться и резонировать до такой степени, что они
становятся непонятными, а их изнаночная и лицевая стороны уже более
неразличимы). Но в этой одновременной организации слов и поверхностей уже
обозначилась и развивается та опасность, о которой было сказано в Алисе. Алиса
снова распределила свои образы родителей на поверхности:
Белая Королева -- жалующаяся и израненная мать. Черный Король -- удалившийся и
спящий, начиная с четвертой главы и до конца книги, -- отец. Но, преодолев все
глубины и высоты, успеха добивается именно Черная
310
ПРИКЛЮЧЕНИЯ Алисы
Королева -- фаллос становится фактором кастрации. И снова окончательный разгром,
на этот раз довершМнный добровольно самой Алисой. Что-то должно произойти,
заявляет она. Но что? Будет ли это регрессия к орально-анальной глубине, к
точке, где все началось бы снова, или это будет освобождение иной чудесной и
нейтрализованной поверхности?
Психоаналитический диагноз, который часто ставят Льюису Кэрролу, отмечает
следующее: невозможность сопротивления Эдиповой ситуации; отступление перед
отцом и отказ от матери; проекцию на маленькую девочку, отождествляемую с
фаллосом, но также лишенную пениса; орально-анальную регрессию, которая затем
следует. Однако такой диагноз менее всего интересен. И хорошо известно, что
встречи психоанализа с произведением искусства (или литературно-спекулятивным
трудом) на этом пути не достичь. Не достичь ее, разумеется, и трактовкой авторов
или их произведений как возможных или действительных пациентов, даже если они в
чем-то свидетельствуют в пользу сублимации. Этого не достичь и
"психоанализированием" произведения. Ибо, если речь идет о великих авторах, то
они скорее сами доктора, а не пациенты. Мы имеем ввиду, что они сами
удивительные диагносты и симптоматологи. Искусству всегда принадлежала огромная
роль в группировании симптомов, в организации таблицы, где одни специфические
симптомы отделяются от других, сопоставляются с третьими и формируют новую
фигуру расстройства или болезни. Клиницисты, способные обновить таблицу
симптомов, создают произведение искусства. И наоборот, художники -- это
клиницисты, но не в связи со своим собственным случаем, и даже не в связи с
неким случаем вообще. Вернее было бы сказать, что они -- клиницисты цивилизации.
В этом смысле, мы не можем согласиться с теми, кто считает, будто Сад не сказал
ничего существенного о садизме, а Мазох -- о мазохизме. Более того, нам кажется,
что оценка симптомов может быть достигнута только благодаря роману. И отнюдь не
случайно, что невротик создает "интимную романтическую историю", и что Эдипов
комплекс должен проявляться в извивах этой истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109