Поэтому Софист завершается самым необычайным, наверное,
приключением платонизма: после всех погонь за симулякром заглянувшему в бездну
Платону, хотя бы и на мгновение, открылось, что симулякр -- не просто ложная
копия, но что он ставит под вопрос само понятие о копии и модели. Окончательное
определение софиста подводит нас к черте, за которой мы уже не можем отличить
его от самого Сократа -- мастера иронии, оперирующего в приватной беседе
лаконичными вопросами и ответами. Случайно ли ирония доведена здесь до такой
крайности? Не сам ли Платон указал путь низвержения платонизма?
* * *
. Мы начали с исходного определения мотиваций платонизма: отделить сущность от
явления, интеллигибельное от чувственного, идею от образа, оригинал от копии,
модель от симулякра. Но теперь мы видим, что все эти выражения не равнозначны.
Различие перемещается между двумя типами образов. Копии -- вторичные обладатели
[сопричастным]; они -- претенденты, стоящие на прочных основаниях, чьи претензии
гарантированы сходством [с непричастным]. Симулякры -- нечто вроде ложных
претендентов, чьи претензии строятся на несходстве, заключающемся в сущностном
извращении или отклонении [от непричастного]. Именно в этом смысле Платон
разделяет всю область образов-идолов на две части: с одной стороны, есть
копии-иконы, с другой -- симулякры-фантазмы1. Теперь мы можем лучше
опреде-___________
1 Софист, 236в, 264с.
333
ЛОГИКА СМЫСЛА
лить мотивацию Платона в целом: она связана с отбором среди претендентов, с
различением хороших и плохих копий или, скорее, копий (всегда обремененных
несходством) и симулякров (всегда нагруженных различиями). Суть дела в том,
чтобы обеспечить победу копии над симулякром, подавить его, загнать на самое дно
и не давать ему выйти на поверхность, чтобы всюду "совать свой нос".
Великая очевидная дуальность -- идеи и образа -- налицо только тогда, когда
ставят целью обеспечить скрытое различие между этими двумя типами образов и дать
конкретный критерий [для их разделения]. Ибо, если копии и иконы суть хорошие
образы и имеют прочное основание, то только потому, что они наделены сходством.
Но такое сходство нельзя понимать как внешнее отношение. Оно существует не
столько между вещами, сколько между вещью и Идеей, поскольку именно Идея
охватывает те отношения и пропорции, которые конституируют внутреннюю сущность
[вещи]. Будучи вместе и внутренним, и духовным, сходство выступает и мерой
притязания: копия по-настоящему походит на некую вещь лишь в той степени, в
какой она походит на Идею этой вещи. Претендент соответствует объекту притязаний
лишь постольку, поскольку смоделирован (внутренне и духовно) согласно Идее. Он
наделяется определенным качеством (например, "быть справедливым") лишь
настолько, насколько он смог обосновать себя на сущности (справедливости).
Короче говоря, именно высшее тождество в Идее обосновывает правомерность
притязания копий, поскольку последнее опирается на внутреннее или производное
сходство. Обратимся теперь к другой разновидности образов -- к симулякрам. Того,
на что они претендуют (объект, качество и так далее), они добиваются хитростью,
-- агрессией, инсинуациями, ниспровержениями. Они идут "против отца", в обход
Идеи2. Их неосновательные претензии прикрыва-
____________
2 Анализируя отношение между письмом и логосом, Ж.Деррида обнаружил эту
платоновскую фигуру: отец логоса, сам логос и письмо. Письмо и есть некий
симулякр, ложный претендент, поскольку именно оно силой и ловкостью намеревается
захватить логос или даже вытеснить последний, не проходя через отца. Cf., "La
Pharmacie de- Platon", Tel Quel, nЇ 32, pp.l2ff, et no.33, pp.38ff. Ту же фигуру
мы находим и в Политике: Благо как отец закона, сам закон и различные
постановления. Благие постановления суть копии; но они становятся симулякрами
как только, уклоняясь от Блага, попирают и узурпируют закон.
334
ПРИЛОЖЕНИЯ
ют несходство, которое держит их во внутреннем неравновесии.
Назвать симулякр копией копии, бесконечно деградировавшим иконическим образом
или бесконечно отдаленным сходством, значило бы упустить главное -- то, что
симулякр и копия различны по природе; то, благодаря чему они составляют две
части одного деления. Копия -- это образ, наделенный сходством, тогда как
симулякр -- образ, лишенный сходства. Катехизис, во многом питаемый платонизмом,
уже познакомил нас с понятием симулякра. Бог создал человека по своему образу и
подобию. Согрешив, человек утратил подобие, но сохранил образ. Мы превратились в
симулякр. Мы отказались от нравственного существования в пользу существования
эстетического. Вспомнить о катехизисе полезно и потому, что в нем подчеркивается
демонический характер симулякра. Несомненно, последний все еще создает эффект
подобия. Но это эффект целого, полностью внешний и производимый средствами,
совершенно отличными от тех, что действуют внутри модели. Симулякр строится на
несоответствии и на различии. Он несет несходство внутри себя. Вот почему мы не
можем больше определять его, исходя из отношения к модели -- модели, налагаемой
на копии, модели Того же Самого, задающей подобие копий. Если у симулякра и есть
какая-то модель, то совсем иного типа -- модель Иного, которая обусловливает
внутреннее несходство3.
Возьмем, к примеру, знаменитую триаду платоников:
потребитель, производитель, имитатор. Если потребитель стоит на вершине
иерархической лестницы, то потому, что он оценивает цели и располагает истинным
знанием -- знанием модели, или Идеи. Копию же можно
___________________
3 Иное, фактически, -- это не только недостаток, аффектирующий образы; оно само
появляется в качестве возможной модели, которая противоположна хорошея модели
Того же Самого: см., Тэтет, 176е; Тимей, 28в.
335
ЛОГИКА СМЫСЛА
считать имитацией в той степени, в какой она воспроизводит модель. А поскольку
это поэтическая, духовная и внутренняя имитация, то она, вместе с тем, выступает
и как подлинное произведение, регулируемое отношениями и пропорциями,
конституирующими сущность. В хорошей копии всегда заложена порождающая процедура
и соответствующее этой процедуре если не знание, то правильное мнение. Итак, мы
видим, что имитация обречена на уничижительный смысл, поскольку теперь она
выступает как всего лишь симуляция [идеи], то есть прилагается к симулякру и
обозначает только внешний, непродуктивный эффект сходства -- эффект, достигаемый
хитростью и ниспровержением [идеи]. Больше нет даже и правильного мнения. Место
познания занимает некое ироническое состязание, искусство столкновения, лежащее
вне знания и мнения4. Платон специально показывает, как достигается такой
непродуктивный эффект:
дело в том, что наблюдатель не способен охватить те огромные масштабы и глубины,
которые несет в себе симулякр. Именно в силу такой неспособности у наблюдателя и
возникает впечатление сходства. Симулякр включает в себя дифференциальную точку
зрения. Наблюдатель становится частью самого симулякра, а его точка зрения
трансформирует и деформирует последний5. Короче говоря, в симулякре присутствует
некое умопомешательство, некое неограниченное становление. Так в Филебе,
например, мы читаем: "...ни более теплое, ни более холодное, принявшие
определенное количество, не были бы больше таковыми, так как они непрерывно
движутся вперед и не останавливаются на месте..."*. Становление всегда иного,
низвергающее глубинное ста-
_____________________
4 См. Государство, 10:602а, и Софист, 268а.
5 Одуар очень хорошо показал тот аспект, что симуляк-ры -- "это конструкции,
включающие угол зрения наблюдателя так, что в любой точке, где находится этот
наблюдатель, воспроизводится иллюзия... В действительности акцент делается не на
определенном статусе небытия, а, скорее, на этом едва заметном разрыве -- на
едва заметном искажении реального образа, происходящем в точке, занятой
наблюдателем и дающим возможность построить симулякр -- творение софиста" ("Le
Simulacre", Cahiers pour l'analyse, nЇ 3).
* Платон, Флеб, 2411. -- Примечание переводчика.
336
ПРИЛОЖЕНИЯ
новление, идущее в обход равного, предела, Того же Самого или Подобного: всегда
сразу большее и меньшее, но никогда -- одинаковое. Поставить предел становлению,
упорядочить его согласно Тому же Самому, загнать его в рамки сходства, -- а ту
часть, которая остается непокорной, затолкать как можно глубже, замуровать в
пещере на дне Океана -- вот цель платонизма, стремящегося обеспечить триумф икон
над симулякрами.
* * *
Итак, платонизм закладывает основы всей той области, которую философия позже
признает своей: область представления, которую наполняют копии-иконы, и которая
определяется не внешним отношением к объекту, а внутренним отношением к модели
или основанию. Платоническая модель -- это То же Самое, в том смысле, в котором
Платон говорит, что Справедливость есть не что иное, как справедливое; Мужество
-- не что иное, как мужественное, и так далее -- то есть абстрактные определения
основания как того, что обладает чем-то изначально. Платоническая копия -- это
Подобное: претендент, чье обладание вторично. Чистой тождественности модели или
оригинала соответствует образцовое сходство; чистому подобию копии соответствует
сходство, называемое имитацией. Но не нужно думать, что сила представления
наращивается платонизмом только ради нее самой: он удовлетворяется тем, что
устанавливает эту область, то есть обосновывает и выделяет ее, а также устраняет
из нее все, что могло бы размыть ее границы. Дальнейшая разработка
представления, его достаточное обоснование, придание ему замкнутости и
конечности -- это, скорее, цель Аристотеля. У него представление охватывает и
покрывает собой всю эту область, распространяясь от наивысших родов до
наимельчайших видов. Метод деления обретает здесь свой традиционный облик и ту
детальную проработку, которые еще отсутствуют у Платона. Можно выделить и третий
момент, возникающий под влиянием христианства, когда уже нет нужды ни
обосновывать представление и его возможность, ни определять или задавать его как
337
ЛОГИКА СМЫСЛА
нечто конечное. Теперь его стараются изобразить бесконечным, наделяют правом
претендовать на беспредельность. Ему подчиняют бесконечно большое и бесконечно
малое, открывают ему доступ как к Бытию, превосходящему наивысшие из родов, так
и к единичному, лежащему ниже наимельчайшего из видов.
Лейбниц и Гегель, с присущей им гениальностью, отдали должное этим попыткам. Но
и эти мыслители не выходят за пределы представления, поскольку сохраняют
потребность в Том же Самом и Подобном. Проще говоря, То же Самое задает
безусловный принцип, способный сделать его повелителем беспредельного:
достаточным основанием. А Подобное задает условие, налагаемое на беспредельное:
схождение и непрерывность. Действительно, такое понятие, как лейбницевская
совоз-можность означает, что если монады уподобить сингулярным точкам, то каждая
серия [монад], сходящаяся к одной из этих точек, имеет продолжение в других
сериях, сходящихся к другим точкам. Мир иного типа начинается в окрестности тех
точек, где образованные серии расходятся. Мы видим, таким образом, что Лейбниц
исключает расхождение, относя его к "несовозможности". Критерием наилучшего из
возможных миров -- то есть критерием реального мира -- остается максимальная
степень схождения и непрерывности. (Все другие миры представляются Лейбницу
"претендентами" без достаточных оснований). То же можно сказать и о Гегеле. В
последние годы уже обращали внимание, до какой степени круги диалектики
вращаются вокруг единого центра и опираются на единый центр.6 Не так уж и важно,
идет ли речь о моноцентрических кругах или же о сходящихся сериях. В обоих
случаях философия, устремленная на завоевание бесконечного, не может
освободиться от стихии представления. Ее опьянение: ложная видимость.
___________
6 По поводу Гегеля Луи Альтюссер пишет: "У круга кругов, у сознания лишь один
центр, который только и задает последнее: здесь же должны быть круги с другими
центрами -- децентрированные круги -- для того, чтобы их действия аффектировали
этот центр сознания -- короче, чтобы они сверхдетерминировали его сущность...".
Pour Marx (Paris: Maspero, 1970), р.101:
338
ПРИЛОЖЕНИЯ
философия преследует всегда одну и ту же цель -- обосновать Иконологию и
приспособить ее к спекулятивным нуждам христианства (бесконечно малое и
бесконечно большое). Она постоянно озабочена отбором претендентов, отбраковкой
всего эксцентричного и отклоняющегося во имя высшей завершенности, сущностной
реальности или даже смысла истории.
* * *
Эстетика страдает тягостным раздвоением. С одной стороны, она обозначает теорию
чувственного восприятия как формы возможного опыта, а с другой -- теорию
искусства как отражения реального опыта. Чтобы связать оба эти смысла, условия
опыта вообще должны стать условиями реального опыта; в этом случае произведение
искусства действительно предстает в качестве экспериментальной деятельности.
Например, сегодня известно, что некоторые литературные приемы (это относится и к
другим областям искусства) позволяют одновременно рассказывать несколько
сюжетов. В этом, без сомнения, состоит одна из существенных черт современного
искусства. Причем речь идет вовсе не об изложении разных точек зрения на одну и
ту же историю, суть которой предполагается неизменной; ведь при этом точки
зрения все еще подчинялись бы правилу схождения. Скорее, речь идет о различных и
расходящихся сюжетах, как если бы каждой точке зрения соответствовал абсолютно
индивидуальный пейзаж. Правда, существует и единство расходящихся серий
[повествований] -- именно потому, что они расходятся. Но это всегда хаос --
хаос, никогда не знающий центра и обретающий единство только в Великом Творении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109