если она не уступает, ее все равно будут
рассматривать как изменившую, поскольку -- убитая своим насильником -- она будет
окончательно опорочена. Видна ли нам еМ уступка оттого, что ее решено устранить,
как только она обнаружила своМ падение? Или же она сперва решилась на уступку,
готовая исчезнуть после того, как расскажет [об этом]? Несомненно, она уступает
потому, что рефлексирует; если бы она не рефлексировала, она убила бы себя или
была бы немедленно убита. Итак, рефлексируя над собой в своем проекте смерти,
она бросается в объятия Тарквиниана и -- как намекает Святой Августин --
увлекаемая собственной алчностью, наказывает себя за эту путаницу и солицизм.
Как говорил Овидий, приходит время поддаться ужасу бесчестья. Я бы сказал, что
она поддалась собственной алчности, которая раздваивается: алчность еМ
скромности отказывается от скромности ради того, чтобы заново открыть для себя
плотскую чувственность"9. Здесь разрастающаяся дилемма и подвешенный жест
представляют -- в своей идентичности -- и детерминацию тела, и движение языка.
Но тот факт, что общим элементом является рефлексия, указывает на что-то ещМ
помимо этого.
Тело -- это язык, поскольку оно, по своей сути, есть "складка-флексия". В
рефлексии телесная складка-флексия, по-видимому, разделяется, раскалывается
надвое, противостоя себе и отражаясь в себе; в конце концов, она является себе
освобожденной от всего, что обычно скрывает ее. В замечательной сцене Отмены
Роберта, просовывая свои руки в дарохранительницу, чувствует, что их хватают
какие-то длинные руки, похожие на еМ собственные... В СуфлМре две Роберты
борются, обвива-__________
9 La Revocation, pp.28 -- 29.
373
ЛОГИКА СМЫСЛА
ются руками, сжимают пальцы, тогда как приглашенный гость "суфлирует": раздели
ее\ И Роберта вечером заканчивается жестом Роберты -- она показывает "пару
ключей Виктору, которых он касается, хотя так и не возьмет". Это -- подвешенная
сцена, поистине застывший водопад, отражающий все дилеммы и силлогизмы, с
которыми "призраки-духи" нападают на Роберту во время еМ изнасилования. Но если
тело -- это складка-флексия, то оно же и язык. Полное отражение слов, или
отражение в словах, необходимо для того, чтобы проявился складчатый [флексивный]
характер языка, освобождМнный наконец от всего, что скрывает и утаивает его. В
своем превосходном переводе Энеиды Клоссовски это ясно показывает:
стилистические изыскания должны породить образ из флексии, отражМнной в двух
словах -- из складки-флексии, которая противостояла бы самой себе и отражалась
бы на себя в словах. В этом состоит позитивная сила высшего "солицизма", или
сила поэзии, заложенная в столкновении и совокуплении слов. Если язык имитирует
тела, то не благодаря звукоподражанию, а благодаря складке-флексии. Если тела
имитируют язык, то не благодаря органам, а благодаря складке-флексии. Существует
целая пантомима, внутренняя для языка как некоторого дискурса или истории внутри
тела. Если жесты говорят, то прежде всего потому, что слова имитируют жесты:
"Фактически, эпическая поэма Вергилия -- это некий театр, где слова имитируют
жесты и ментальные состояния персонажей.... Слова -- не тела -- принимают позу;
слова -- не одеяния -- сплетаются; слова -- не доспехи -- сверкают..."10
Совершенно необходимо сказать несколько слов о синтаксисе Клоссовски, который
сам составлен из каскадов, подвешиваний и отражМнных складок-флексий. В
складке-флексии, согласно Клоссовски, присутствует двойная трансгрессия --
трансгрессия языка плотью и плоти языком". Он смог извлечь из этого некий стиль
и мимикрию -- одновременно и особый язык, и особое тело.
___________
10 Введение к (французскому) переводу Энеиды.
11 Un si funeste desir, p. 126.
374
ПРИЛОЖЕНИЯ
* * *
Какова же роль этих подвешенных сцен? Речь тут идМт не столько об усмотрении в
них какой-то устойчивости или непрерывности, сколько об осознании в них объекта
фундаментального повторения: "Жизнь, повторяющаяся снова и снова для того, чтобы
удержать себя -в падении -- словно задерживающая дыхание в неком мгновенном
осознании своего начала; но повторение жизнью самой себя было бы безнадМжным
делом без симулякра актера, которому, воспроизводя этот спектакль, удается тем
самым избавить себя от повторения"12. Это странная тема спасительного
повторения, которое спасает нас прежде всего и главным образом от повторения.
Действительно, психоанализ учит нас, что мы заболеваем от повторения, но он учит
также и тому, что мы исцеляемся благодаря повторению. Как раз СуфлМр и есть
такой отчМт о спасении, или "исцелении". Это исцеление, однако, в меньшей
степени обязано вниманию встревоженного доктора Згдрэзила, чем театральной
репетиции и театрализованному повторению. Но чем должна быть театральная
репетиция, чтобы она могла обеспечить спасение? Роберта из СуфлМра играет
Роберту вечером, и она разделяется на двух Роберт. Если она повторяет слишком
точно, если она играет роль слишком натурально, репетиция утрачивает свой
признак -- в неменьшей степени, чем если бы она играла эту роль плохо и
изображала еМ неуклюже. Не в этом ли заключается новая неразрешимая дилемма? Или
же мы, скорее, должны вообразить два типа повторения -- одно ложное, а другое
истинное, одно безнадМжное, а другое благотворное, одно сковывающее, а другое
освобождающее; то, которое обладало бы точностью в качестве своего
противоречивого критерия, и другое, которое отвечало бы иным критериям?
Одна тема проходит сквозь все творчество Клоссовски: оппозиция между обменом и
подлинным повторением. Ибо обмен включает в себя только сходство, даже если это
сходство крайне значительно. Его критерием служит точность, вместе с равенством
обмениваемых продуктов. Это ложное повторение, вызывающее в нас
___________
12 La Revocation, p. 15.
375
ЛОГИКА СМЫСЛА
болезнь. С другой стороны, подлинное повторение появляется как единичный
поступок, который мы совершаем в отношении того, что не может быть обменено,
смещено или замещено -- подобно стиху, который повторяется при условии, что ни
одно слово не может быть изменено. Речь уже не идет о равенстве между похожими
вещами, нет даже речи о тождестве Того же Самого. Подлинное повторение
обращается к чему-то единичному, неизменному и различному, без "тождества".
Вместо обмена похожим и отождествления Того же Самого, оно удостоверяет
подлинность различного. Эта оппозиция развивается Клоссовски следующим образом:
Теодор в СуфлМре вновь принимает "законы гостеприимства" Октава, состоящие в
размножении Роберты путМм предоставления еМ гостям. Теперь, при таком
возобновлении, Теодор сталкивается со страннным обстоятельством:
гостиница Лонгшамп -- это государственный институт, где каждый из супругов
должен быть "декларирован" согласно финансовым правилам и нормам
эквивалентности, чтобы служить в качестве объекта обмена и соучаствовать в
дележе мужчин и женщин13. Однако Теодор начинает видеть в институте Лонгшампа
карикатуру на законы гостеприимства, нечто противоположное им. Доктор Згдрэзил
говорит ему: "Вы категорически настаиваете на том, чтобы отдавать без возврата и
никогда не получать обратно! Вы не можете жить, не подчиняясь всеобщему закону
обмена.... Практика гостеприимства -- как вы еМ понимаете -- не может быть
односторонней. Как и всякое гостеприимство, оно (и особенно оно) требует
абсолютной взаимности, чтобы быть жизнеспособным; это тот барьер, который вы не
хотите преодолеть -- распределение женщин между мужчинами и мужчин между
женщинами. Вы должны довести это дело до конца, согласиться изменить Роберте с
другой женщиной, допустить неверность Роберте -- раз уж вы упорно хотите, чтобы
она была неверна вам"14. Теодор не внемлет. Он знает, что истинное повторение
заключается в таком даре, в экономии этого дара, которая противоположна
меркантильной экономии обмена (... отдавая должное
________________
13 Le Souffleur, pp.51ff,71ff.
14 Le Souffleur, pp.211, 212, 218.
376
ПРИЛОЖЕНИЯ
Жоржу Батаю). Он знает, что хозяин и его отражение -- в обоих смыслах этого
слова -- противоположны гостинице; и что в хозяине и в даре повторение рвМтся
далее, вперМд -- как высшая сила неразменного: "жена, прости-туируемая
собственным мужем, тем не менее остаМтся его супругой и неразменной
собственностью мужа."15
Как же получается, что Теодор предпочитает довести своМ путешествие до грани
безумия? Он был болен, и теперь нас интересует его выздоровление. Говоря точнее,
он был болен до тех пор, пока риск обмена не пришМл к компромиссу и не стал
угрожать его попыткам к чистому повторению. Разве Роберта и жена К не менялись
друг с другом до такой степени, что их уже нельзя было отличить одну от другой
даже в той схватке, в которой они переплелись руками? И разве сам К не поменялся
с Теодором ради того, чтобы отобрать у него всМ и отвергнуть законы
гостеприимства? Теодор (или К?) прав, когда понимает, что повторения нет ни в
наивысшем сходстве, ни в точности обмена, ни, даже, в воспроизводстве
идентичного. Повторение -- это ни тождество Того же самого, ни равенство
подобного; оно обнаруживается в интенсивности Различного. Не существует двух
женщин, которые походили бы друг на друга и которых можно было бы принять за
Роберту; нет двух людей внутри Роберты -- внутри одной и той же женщины. Но
Роберта обозначает "интенсивность" в самой себе; она заключает в себе различие
как таковое, неравенство, характеристика которого должна возвращаться или
повторяться. Короче, двойник, отражение, или симулякр, открывают наконец свою
тайну: повторение не предполагает Того же Самого, или Подобного -- таковые не
являются его предпосылками. Напротив, именно повторение производит единственное
"то же самое" того, что различается, и единственное сходство различного.
Выздоравливающий К (или Теодор?) перекликается с выздоравливающим Заратустрой
Ницше. Все "обозначения" повержены и "денонсированы" с тем, чтобы создать
пространство для богатой системы ин-тенсивностей. Пара Октав-Роберта отсылает к
чистому _______ 15 Le Souffleur, p. 214.
377
ЛОГИКА СМЫСЛА
различению интенсивности в мысли; имена "Октав" и "Роберта" уже не обозначают
чего-то [предметного]; теперь они выражают чистые интенсивности -- взлеты и
падения16.
Таково отношение между застывшими сценами и повторением. "Падение", "различие",
"подвешенность" отражаются в возобновлении, или в повторении. В этом смысле тело
отражается в языке: характерное свойство языка состоит в том, что он вбирает в
себя застывшую сцену, составляет из неМ "призрачное" событие, или, скорее,
приводит "призраков-духов". В языке -- в сердцевине языка -- разум схватывает
тело, его жесты в качестве объекта фундаментального повторения. Различие делает
вещи видимыми и умножает тела; но именно повторение даМт вещам возможность быть
высказанными, удостоверяет подлинность множественного и делает из него
спиритуальное событие. Клоссовски говорит: "У Сада язык -- нетерпимый к самому
себе -- не знает истощения, спущенный с цепи на одну и ту же жертву до конца ее,
дней.... В телесном акте не может быть трансгрессии, если он не оживает как
спиритуальное событие; но для того, чтобы приостановить объект, необходимо найти
и воспроизвести событие в повторяемом описании телесного действия"17. В конце
концов, что такое Порнограф? Порнограф -- это тот, кто повторяет и возобновляет.
То, что автор -- это, по своей сути, некий повторитель, должно сообщать нам
нечто о связи между языком и телом, о взаимном пределе и трансгрессии, которые
каждый из них находит в другом. В романе Гомбро-вича Порнография центральными
являются застывшие сцены: сцены, которые герой (или герои?) --
соглядатай-рассказчик-литератор, человек театра -- налагает (налагают) на двух
молодых людей; сцены, извращМнность которых проистекает из взаимного безразличия
одних лишь молодых людей; но это также и сцены, -которые
____________
16 См. послесловие к Lois de I'hospitalite: "Имя Роберта является достаточно
специфичным обозначением первичной интенсивности"; точно так же такая пара, как
кожа и перчатка, не обозначает какой-либо вещи -- скорее, она выражают
интенсивности (pp.334 -- 336).
17 Un si funeste desir, pp.126 -- 127.
378
ПРИЛОЖЕНИЯ
достигают своей кульминации с низвержением и различением уровня, резюмируемых в
повторении языка и зрения; собственно говоря, сцены обладания -- поскольку
молодые люди захвачены собственными мыслями -- предопределены и денонсированы
соглядатаем-рассказчиком. "Нет, нет, все это может и не было бы скандальным,
если бы так сильно не расходилось с их естественным ритмом -- застывшие, странно
неподвижные, как будто и не они это... Их ладони, высоко поднятые над головами,
"непроизвольно" сплетаются. А сплетясь, неожиданно резко и быстро идут вниз. Оба
склоняют головы и смотрят на руки. И тогда они внезапно падают, собственно
говоря, непонятно было, кто кого повалил, но выглядело так, будто это руки их
повалили"18. Хорошо, что эти два автора -- столь новые, столь значимые и вместе
с тем столь разные -- встречаются друг с другом на теме тела-языка,
порнографии-повторения, пор-нографа-повторяющего и писателя-воспроизводителя.
* * *
Так в чМм же дилемма? Каким же образом создаМтся дизъюнктивный силлогизм,
выражающий эту дилемму? Тело -- это язык; но оно может маскировать речь о том,
что это так и есть, -- оно может прятать еМ. Тело может желать -- и обычно так и
бывает -- безмолвия в отношении своих отправлений. В этом случае речь --
репрессированная телом, но при том проецируемая, делегируемая и отчуждаемая --
становится дискурсом прекрасной души, которая говорит о законах и добродетелях,
сохраняя в то же время молчание по поводу тела. В данном случае ясно, что сама
речь, так сказать, чиста, но безмолвие, на котором она покоится, -- нечисто.
Сохраняя это безмолвие -- которое одновременно и скрывает, и делегирует его речь
-- тело обращает нас к безмолвным воображаемым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109