Теперь не только нет какого-либо смысла, но
нет и никакой грамматики или синтаксиса, а в пределе -- вообще никаких
членораздельных слогов, букв или фонетических элементов. Антонин Арто мог бы
озаглавить свое эссе "Опыт антиграмматического выступления против Льюиса
Кэррола". Кэрролу нужна очень строгая грамматика, которая требуется для того,
чтобы сохранить флексии и соединения слов, чтобы отличить их от флексий и
соединений тел -- хотя бы и с помощью зеркала, отражающего их и возвращающего им
смысл". Потому-то мы и
__________
11 .Именно с этой точки зрения новации Кэррола носят, по сути, словесный, а не
синтаксический или грамматический характер. И как следствие, слова-бумажники
допускают бесконечность возможных интерпретаций путем размножения серий: тем не
менее, синтаксическая строгость исключает определенное число этих возможностей.
То же самое справедливо и для Джойса, как показал Жан Пари (Теl Quel, nЇ 30,
1967, р.64). Случай Арто иного рода, но только потому, что здесь больше нет,
собственно говоря, проблемы смысла.
129
ЛОГИКА СМЫСЛА
можем противопоставлять Арто и Кэррола пункт за пунктом -- как первичный порядок
и вторичную организацию. Поверхностные серии типа "есть-говорить" действительно
не имеют ничего общего с полюсами глубины: сходство здесь только кажущееся. Две
фигуры нонсенса на поверхности, распределяющие смысл между сериями, не имеют
ничего общего с этими двумя продолжениями нонсенса, которые увлекают, поглощают
и вновь впитывают [смысл] (untersinn). Две формы заикания -- клоническая и
тоническая -- лишь грубые аналогии двух языков шизофрении. Разрыв поверхности не
имеет ничего общего с глубинным Spaltung [расщепление, расслоение, трещина --
нем.]. Противоречие, подмеченное в бесконечном разделении прошлого-будущего на
бестелесной линии Эона, не имеет ничего общего с противостоянием полюсов в
физическом настоящем тел. Даже слова-бумажники выполняют совершенно разнородные
функции.
У ребенка можно найти шизоидную "позицию" еще до того, как он достигнет
поверхности и овладеет ею. Даже на поверхности всегда можно найти шизоидные
фрагменты, поскольку ее функция как раз в том, чтобы организовывать и
развертывать стихии, поднимающиеся из глубины. От этого смешивание всего со всем
-- и детского овладения поверхностью, и провала поверхности у шизофреника, и
господства поверхности у личности, называемой, к примеру, "извращенной", -- не
становится менее отвратительным. Работы Кэррола всегда можно представить в виде
шизофренического рассказа. Опрометчивые английские психоаналитики так и делают:
они отмечают тело-телескоп Алисы, его складывание и раздвижение, ее явную
прожорливость, скрытую экскре-ментальность и одержимость навязчивыми идеями;
здесь же фигурируют кусочки, обозначающие как объедки, так и "отборные блюда";
быстро распадающиеся коллажи и этикетки пищеварительных слов; а также, потеря ею
самотождественности, рыба и море... Можно только гадать, какой вид безумия
клинически представлен Шляпным Болванщиком, Мартовским Зайцем и Мышью-Соней. А в
противопоставлении Алисы и Шалтая-Болтая всегда можно опознать два амбивалентных
полю-
130
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
са: "отчлененные органы -- тело без органов", тело-решето и великолепное тело. У
Арто не было особых причин восставать против текста Шалтая-Болтая. Но именно в
этот момент звучит предостережение Арто: "Мне не удалось сделать перевода.
Никогда не любил этого стихотворения. ...Я действительно не люблю стихов или
языков поверхности". У плохого психоанализа есть два способа обмануться: верить,
что открыл некое всеобщее сходство, которое можно обнаружить в ком угодно, или
полагать, что открыл аналогии, создающие ложное впечатление различий. Таким
образом, как клинико-психиат-рический, так и литературно-критический подходы
бьют мимо цели. Структурализм прав, подчеркивая тот момент, что о форме и
содержании можно говорить только в связи с изначальными и несводимыми
структурами, в рамках которых они организуются. Психоанализ должен обрести
геометрическое измерение, прежде чем он обратиться к историческим сюжетам. Ибо и
сама жизнь, и даже сексуальность обретаются внутри организации и ориентации
этого измерения еще до того, как обнаруживаются в производящей материи или
порождающей форме. Психоанализ не может удовлетвориться указанием на особые
случаи, манифестацией истории или означиванием комплексов. Психоанализ -- это
психоанализ смысла. Он сначала географичен, а уже потом историчен. Он различает
разные страны. Арто -- это ни Кэррол и не Алиса, Кэррол -- это не Арто и даже не
Алиса. Арто бросает ребенка в ситуацию чрезвычайно жестокой альтернативы --
согласно двум языкам глубины, -- альтернативы телесного действия и страдания.
Либо ребенок не рождается, то есть, не покидает футляров своего будущего
спинного мозга, над которым прелюбодействуют его родители (своего рода
самоубийство наоборот), либо он создает текучее, великолепное, огненно-яркое
тело без органов и без родителей (подобное тому телу, которое Арто называет
своей еще неродившейся "дочкой"). Напротив, Кэррол ждет ребенка в соответствии с
языком бестелесного смысла: он ждет в той точке и в тот момент, когда ребенок
уже покинул глубину материнского тела, но еще должен открыть глубину своего
собственного тела. Это тот краткий поверхностный миг, где ма-
131
ЛОГИКА СМЫСЛА
ленькая девочка соприкасается с поверхностью воды, подобно тому, как Алиса -- с
потоком собственных слез. д это -- разные области, разные и несвязанные
измерения. Можно считать, что у поверхности свои монстры -- Снарк и Бармаглот,
свои ужас и жестокость, которые хотя и не из глубины, но тоже обладают когтями и
могут вцепиться сбоку или даже утащить нас обратно в пучину, от которой мы
думали, что избавились. Потому-то Кэррол и Арто никогда не встретятся. Только
комментатор может менять измерения -- и в этом его величайшая слабость, знак
того, что он вообще не живет ни в каком измерении. Мы не отдали бы и одной
страницы Антонина Арто за всего Кэррола. Арто -- единственный, кто достиг
абсолютной глубины в литературе, кто открыл живое тело и чудовищный язык этого
тела -- выстрадал, как он говорит. Он исследовал инфра-смысл, все еще не
известный сегодня. Но Кэррол остается мастером и картографом-первопроходцем
поверхностей -- тех самых поверхностей, которые, как считалось, столь хорошо
изучены, что никому не приходило в голову продолжить их исследование. А между
тем, на этих поверхностях располагается вся логика смысла.

Четырнадцатая серия: двойная каузальность
Хрупкость смысла легко можно объяснить. У атрибута совсем иная природа, чем у
телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий
тела. Но оно вытекает из них: смысл -- это результат телесных причин и их
смесей. Таким образом, причина всегда угрожает присечь событие. Последнее
избегает этого и подтверждает свою самобытность, но только в той мере, в какой
причинная связь подразумевает неоднородность причины и эффекта: связь причин
между собой и связь эффектов между собой. Иными словами, бестелесный смысл --
как результат действий и страданий тела -- сохраняет свое отличие от телесной
причины лишь в той мере, в какой он связан на поверхности с квази-причинами,
которые сами бестелесны. Стоики ясно видели: событие подчиняется двойной
каузальности, отсылая, с одной стороны, к смесям тел, выступающим в роли его
причины, а с другой -- к иным событиям же, которые суть его квази-причины1. И
наоборот, если эпикурейцы не преуспели в развитии своей теории оболочек и
поверхностей и не дошли до идеи бестелесных эффектов, то, возможно, потому, что
"симулякры" остаются для них подчиненными одной лишь каузальности тел в глубине.
Но необходимость учета двойной каузальности ясна даже с точки зрения чистой
физики поверхностей: события на поверхности жидкости отсылают, с одной стороны,
к межмолекулярным изменениям, от которых они зависят как от своей реальной
причины, а с другой --
_________
1 Клемент Александрийский, Stromateis, 8:9: "Стоики говорят, что тело -- это
причина в буквальном смысле; но бестелесное -- метафизическим образом --
выступает в виде причины".
133
ЛОГИКА СМЫСЛА
к вариациям поверхностного натяжения, от которого они зависят как от своей
квази-причины -- идеальной или "фиктивной". Мы попытались обосновать эту вторую
каузальность ссылкой на ее соответствие бестелесному характеру поверхности и
события. Нам казалось, что событие как таковое -- то есть смысл -- отсылает к
парадоксальному элементу, проникающему всюду как нонсенс или как случайная точка
и действующему при этом, как квази-причина, обеспечивающая полную автономию
эффекта. (Эта автономия отнюдь не противоречит ранее упомянутой хрупкости
поверхности, поскольку две фигуры нонсенса на поверхности могут в свою очередь
превращаться в два "глубинных" нонсенса страдания и действия, а бестелесный
эффект может быть впитан глубиной тел. И наоборот, хрупкость поверхности не
ставит под сомнение ее автономию, поскольку смысл обладает собственным
измерением).
Итак, автономия эффекта задается, во-первых, его отличием от причины, а
во-вторых, его связью с квази-причиной. Однако, эти два аспекта придают смыслу
очень разные и даже с виду противоположные характеристики. Ибо постольку,
поскольку он утверждает свое сущностное отличие от телесных причин, положений
вещей, качеств и физических смесей, смысл как эффект-событие характеризуется
поразительной бесстрастностью (он световодозвуконепроницаем, стерилен,
бесполезен, ни активен, ни пассивен). Бесстрастность характеризует отличие
смысла не только от обозначаемого положения вещей, но также и от выражающих его
предложений: с этой точки зрения он выступает как нечто нейтральное (чистый
экстракт, дважды отжатый из предложения, приостановка всех модальностей
последнего). Напротив, как только смысл ухвачен в своем отношении к
квази-причине, которая производит его и распределяет на поверхности, он
становится ее наследником, соучастником и даже оболочкой, обретая силу этой
идеальной причины. Мы увидели, что такая причина -- ничто вне своего эффекта,
что она идет по пятам этого эффекта и удерживает с последним имманентную связь,
превращая продукт -- в самый момент его производства -- в нечто продуктивное.
Нет нужды повторять, что смысл,
134
ДВОЙНАЯ КАУЗАЛЬНОСТЬ
по существу, производится: он никогда не изначален, но всегда нечто причиненное,
порожденное. Однако, такое порождение двунаправленно и--в связи с имманентностью
квази-причины -- задает путь, по которому смысл следует и который он заставляет
ветвиться. В данных условиях эту порождающую силу следует увязать с
предложением, поскольку выражаемый смысл активирует остальные измерения
предложения (сигнификацию, манифестацию и денотацию). Но нужно понять ее и в
связи с тем способом, каким эти измерения выполняются, и даже в связи с тем, что
именно их выполняет -- в той или иной степени, тем или иным образом. Другими
словами, понять ее в связи с обозначаемым положением вещей, манифестируемым
состоянием субъекта и сигнифицируемыми понятиями, свойствами и классами. Как же
примирить эти два противоположных аспекта? С одной стороны -- бесстрастность в
отношении положений вещей и нейтральность в отношении предложений; с другой --
порождающая сила в отношении измерений предложения и положений вещей. Как
примирить логический принцип, согласно которому ложное предложение имеет смысл
(так что смысл как условие истины остается безразличен как к истине, так и ко
лжи), с не менее определенным трансцендентальным принципом, согласно которому
предложение всегда обладает истинностью, либо же ее частью или разновидностью,
которой оно заслуживает и которая принадлежит ему в соответствии с его смыслом?
Было бы недостаточно сказать, что эти два аспекта объясняются двойной фигурой
автономии, когда в одном случае мы рассматриваем эффект только в его сущностном
отличии от причины, а в другом -- в его привязке к идеализированной
квази-причине. Дело в том, что две данные фигуры автономии ввергают нас в
противоречие, никак не разрешая последнее.
Такое противостояние между простой формальной логикой и трансцендентальной
логикой пронизывает всю теорию смысла. Обратимся, например, к Идеям Гуссерля. Мы
помним, что Гуссерль раскрывает смысл как ноэму акта [восприятия] или как то,
что выражено предложением. Следуя здесь за стоиками, он раскрыл бесстрастность
смысла в выражении благодаря методу
135
ЛОГИКА СМЫСЛА
феноменологической редукции. Ноэма не только с самого начала заключает в себе
нейтрализованного двойника тезиса и модальности выражающего предложения
(воспринятое, вспоминаемое, воображаемое), но и обладает ядром, совершенно
независимым от модальностей сознания и тетических характеристик предложения и
полностью отличным от физических качеств объекта, полагаемых как реальные
(например, чистые предикаты вроде ноэматического цвета, куда не входят ни
реальность объекта, ни способ, каким мы его осознаем). Здесь, в этом ядре
ноэматического смысла возникает нечто еще более сокровенное, некий "верховный",
трансцендентальный "центр", являющийся ничем иным, как отношением между самим
смыслом и объектом в его реальности. Отношение и реальность должны теперь
возникать или полагаться трансцендентальным образом. Поль РикМр, вслед за
Финком, отметил этот сдвиг в четвертом разделе Идей: "не только сознание выходит
за свои пределы к усматриваемому смыслу, но и этот усматриваемый смысл выходит
за свои пределы к объекту. Усматриваемый смысл является при этом только
содержанием -- разумеется интенциональным, а не реальным... (Но теперь)
отношение ноэмы к объекту само должно быть установлено посредством
трансцендентального сознания как предельной структуры ноэмы"2.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109