Как если бы возвышенного было
в излишке, равноголосие преувеличивалось, а аналогия была бы избыточна
настолько, что вместо добавления чего-то нового к сопоставляемым вещам, она
вызывала их полное совпадение. Равноголосие такого рода, что после него уже не
может быть никакого равноголосия, -- вот смысл выражения существует также и
сексуальность. Это все равно, что повторять за героями Достоевского: изволите ли
видеть, милостивый государь, тут еще дело в том, что... и опять же, дело в том,
что... Но с сексуальностью мы доходим до такого опять, на котором кончается
всякое "опять"; мы достигаем равноголосия, которое делает череду равноголосий
или продолжение дальнейших аналогий невозможными. Вот почему, когда
сексуальность развертывается по физической поверхности, она заставляет нас при
этом переходить от голоса к речи и собирать все слова в эзотерическое целое и в
сексуальную серию, которая этими словами не будет
324
ПЕРВИЧНЫЙ ПОРЯДОК
обозначена, манифестирована или сигнифицирована, но которая будет строго
ко-экстенсивна и ко-субстанцио-нальна с ними. Это то, что слова представляют;
все формативные элементы языка, которые существуют только в отношении (или в
реакции) друг с другом -- образуют тотальность с точки зрения этой имманентной
истории, которой они тождественны. Следовательно, существует избыточное
равноголосие с точки зрения голоса и по отношению к голосу: равноголосие,
которое завершает равноголосие и подготавливает язык для чего-то еще. Это нечто
исходит от иной, десексуализо-ванной и метафизической поверхности, когда мы
окончательно переходим от речи к глаголу или когда мы образуем уникальный глагол
в чистом инфинитиве -- вместе с составленными словами. Это нечто является
откровением единоголосого, явлением Единоголосия -- то есть Событием, которое
присоединяет единоголосие бытия к языку.
Единоголосие смысла застает язык в его завершенной системе как тотальное
выражающее уникального выраженного -- события. Ценности юмора отличаются от
ценностей иронии: юмор -- это искусство поверхностей и сложной связи между двумя
поверхностями. Начиная с избыточного равноголосия, юмор выстраивает свое
единоголосие. Начиная с собственно сексуального равноголосия, которое завершает
всю равноголосость, юмор высвобождает десексуализованное Единоголосие --
единоголосие Бытия и языка -- всю вторичную организацию в одном слове5. Тут
нужно вообразить кого-то, кто
___________
5 Здесь мы не можем согласиться с тезисом Лакана, по крайней мере так, как мы
поняли его из изложения Лаплан-ша и Леклера в "L'lnconscient", (Temps modem,
Juliet 1961, pp.111 sq.). Согласно этому тезису первичный порядок языка должен
определяться бесконечным скольжением означающего по означаемому, и каждое слово
тогда обладало бы единственным смыслом и соотносилось бы с другими словами
посредством серии эквивалентов, которые этот единственный смысл задавал для
слова. Наоборот, если только слово обретает несколько смыслов, организованных по
закону метафоры, оно явно стабилизируется. В то же время, язык оставляет первый
процесс и закладывает основу второго. Значит, единоголосие определяет первый, а
равноголосие -- возможность второго процесса (р. 112). Но единоголосие
рассматривается здесь как единоголосие слова, а не как единоголосие Бытия,
которое высказывается обо всех вещах в одном и том же смысле -- но не е языке,
который говорит это. Именно мысль о том, что единоголосое является словом, и
угрожающая выводом, что такого слова не существует -- сама нестабильна и
остается только "фикцией". Напротив, нам кажется, что равноголосие точно
характеризует голос в первом процессе; и если есть сущностная связь между
сексуальностью и равноголосием, то она приобретает форму границы для
равноголосого и для тотализации -- границы, которая делает единоголосое
возможным -- как подлинную характеристику бессознательной вторичной организации.
325
ЛОГИКА СМЫСЛА
на одну треть был бы Стоиком, на одну треть Дзеном и на на одну треть --
Кэрролом: с одной стороны, он мастурбирует, чрезмерно жестикулируя, с другой --
он пишет на песке магические слова чистого события, открытого единоголосию:
"Разум -- Я полагаю -- это Сущность -- Ent -- Абстракт --то есть--Катастрофа--
которую мы -- так сказать -- Я имел ввиду -- ". Итак, он заставляет энергию
сексуальности перейти в чистое асексуальное, не прекращая, однако, спрашивать:
"Что такое маленькая девочка?" -- даже если этот вопрос должен быть заменен
произведением искусства, которое еще надо создать и которое только и дало бы
ответ. Возьмем, например, Блума на побережье... Несомненно, равно-голосие,
аналогия и возвышенное будут вновь заявлять свои права на третичный порядок .в
денотациях, сигнифи-кациях и манифестациях повседневного языка, подчиненного
правилам здравого и общезначимого смыслов. Когда же мы обращаемся к бесконечному
переплетению, которое задаМт логику смысла, то начинает казаться, что этот
итоговый порядок вновь переоткрывает голос высоты первичного процесса, а еще,
что вторичная организация на поверхности возвращает что-то из самых глубочайших
шумов, глыб и стихий в Единоголосие смысла -- краткий миг для поэмы без героя.
Что же еще может произведение искусства, кроме как снова следовать пути,
ведущему от шума к голосу, от голоса к речи, от речи к глаголу, конструируя эту
Music fur ein Haus, чтобы всегда возвращать независимость звукам и запечатлевать
молнию едино голосия. Конечно, такое событие быстро обрастает повседневной
банальностью или, наоборот, страданиями безумия.

Приложения
I
Симулякр и античная философия

I. -- Платон и симулякр
Что имеется в виду, когда речь заходит о "низвержении платонизма"? А ведь именно
в этом Ницше видел задачу собственной философии и вообще философии будущего.
Скорее всего, под "низвержением платонизма" подразумевается упразднение как мира
сущностей, так и мира явлений. Надо сказать, подобный замысел не принадлежит
собственно Ницше. Двойное низложение -- низложение сущности и явления --
восходит к Гегелю, а точнее, даже к Канту. Однако сомнительно, чтобы Ницше вмел
в виду то же самое [что и названные философы]. Более того, в такой формулировке
низвержение понимается слишком абстрактно; она оставляет в тени мотивации
платонизма. Напротив, низвержение платонизма как раз и должно пролить свет на
эти мотивации. Нужно "уловить"* их так же, как Платон ловит софиста.
Вообще говоря, мотивацию, лежащую в основе теории идей, следует искать в волевом
стремлении выделять и отбирать. Это вопрос "проведения различий" между самой
"вещью" и ее образами, между оригиналом и копией, моделью и симулякром. Но одно
ли и то же имеется в виду, когда мы говорим об этих видах различий?
__________
* "...род софиста тяжело уловить" -- Софист, 218d. -- Примечание переводчика.
329
ЛОГИКА СМЫСЛА
Замысел Платона прояснится, если мы обратимся к самому методу деления, ибо
последний не просто один из многих диалектических приемов. Он вбирает в себя
весь потенциал диалектики, чтобы слить его с другим потенциалом и, таким
образом, представляет целую систему. Прежде всего отметим, что рассматриваемый
метод состоит в делении родов на противоположные виды так, чтобы исследуемая
вещь могла быть подведена под адекватный ей вид. Этим объясняется процесс
спецификации [в Софисте], направленный на определение того, что такое
рыболовство. Однако, это лишь поверхностный аспект деления, его ироническая
составляющая. Если же к процедуре деления отнестись серьезно, то в силе остается
и возражение Аристотеля относительно того, что подобное деление -- это плохой
или бессильный силлогизм, поскольку в нем отсутствует средний термин* .
Отсутствие среднего термина ведет к ряду необоснованных заключений -- например,
что рыболовство есть один из видов приобретения, приобретения посредством удара
и так далее.
Таким образом, подлинную цель деления следует искать в чем-то другом. Так, в
диалоге Политик приводится предварительное определение, гласящее, что политик --
это пастырь народа. Но на ту же роль сразу начинают претендовать и другие. Врач,
торговец, земледелец в один голос заявляют: "Это я -- пастырь народа". Та же
тема поднимается и в диалоге Фвдр, когда речь заходит о том, что такое
исступление, или, точнее, как распознать подлинное исступление, или истинную
любовь. Немало претендентов наперебой утверждают: "Это я -- подлинно одержимый,
это я -- истинно любящий". Значит цель деления вовсе не в том, чтобы разбить
роды на виды. Она гораздо глубже и состоит в том, чтобы определить
происхождение: разделить претендентов, отли-
__________
* "...деление есть как бы бессильный силлогизм, ибо то, что должно быть
доказано, оно постулируется, и при этом всегда выводится что-то более общее [чем
то, что должно быть доказано]. Но как раз это и было упущено из виду всеми теми,
кто пользуется делением..." -- Аристотель. Собр. соч. в 4-х т.т., М., Мысль,
т.2, стр. 183. -- Примечание переводчика.
330
ПРИЛОЖЕНИЯ
чить чистое от нечистого, подлинное от неподлинного. Отсюда и живучая метафора,
сравнивающая процедуру деления с проверкой золота на пробу. Платонизм -- это
философская Одиссея; и диалектика Платона вовсе не сводится к диалектике
противоречий или противоположностей. Ее, скорее, можно назвать диалектикой
соперничества (amphisbetesis), диалектикой соперников и претендентов. Суть
деления не в его широте, не в разбиении рода на виды, а в глубине -- в отборе по
происхождению. Следует тщательно разобраться в каждой претензии, отличить
истинных претендентов от ложных. Для достижения этой цели Платон опять-таки
прибегает к иронии, ибо как только перед процедурой разделения на деле ставится
задача отбора [претендентов], все происходит так, будто бы как раз для этого она
и не годится -- разделение подменяется мифом. Например, в Федре миф о
круговращении душ сводит на нет все усилия, направленные на деление. То же самое
наблюдается и в Политике, когда все сводится к мифу о древних временах. Такова
вторая ловушка деления, его вторая ироническая составляющая -- увертка, явное
ускользание или отказ от поставленных целей. Дело в том, что миф, фактически,
ничему не мешает. Наоборот, он есть составная часть деления. Делению присуще
преодоление различия между мифом и диалектикой, снятие их дуальности,
воссоединение потенциалов диалектики и мифа. И действительно, миф, с его
неизменно циклической структурой, повествует об основах. Он позволяет строить ту
модель, по которой уже можно судить о претендентах. По сути дела, в обосновании
нуждается чье-то притязание. Именно тот, кто на что-то претендует, ссылается на
обоснованность своих требований. И именно эти требования можно рассматривать как
вполне обоснованные, слабо обоснованные или вообще необоснованные. Так, в Федре
миф о круговращении говорит о том, что всякая душа до своего следующего
воплощения способна созерцать идеи. Этот же миф дает и критерий отбора, по
которому к подлинной одержимости, или истинной любови, способны только те души,
которые ви-дели больше и сохранили дремлющие, но способные Пробудиться
воспоминания о виденном. Души же чувст-
331
ЛОГИКА СМЫСЛА
венные, забывчивые, полные мелких забот, отвергаются как ложные претенденты. То
же и в Политике: миф о круговращении душ показывает, что определение политика
"пастырем народа" буквально приложимо только к образу архаического бога. Но и в
этом мифе мы находим критерий отбора, по которому разные горожане отнюдь не
равноправны в рамках данной мифологической модели. Короче говоря, решением
проблемы, связанной с методом отбора, является избранная сопричастность.
Быть сопричастным, в лучшем случае -- значит занимать второе место. Отсюда берет
начало и знаменитая триада неоплатоников: непричастное, сопричастное и участник.
Ее можно переиначить и так: основание, объект притязания и претендент. Или же:
отец, дочь и жених. Основание -- это то, что обладает чем-то изначально. Оно
уступает то, чем обладает, в пользование просителю, который владеет полученным
лишь вторично и лишь постольку, поскольку оказался способен пройти проверку на
обоснованность [своих претензий]. Сопричастное -- это как раз то, чем изначально
обладает непричастное. Непричастное отдает сопричастное для участия, оно
предлагает сопричастное участникам: Справедливость, свойство "быть справедливым"
и справедливый человек. Мы, разумеется, должны различать все уровни, иметь в
виду всю иерархию такой избранной сопричастности. Разве не существует
обладателей третьего, четвертого ранга и так далее вниз по ступеням иерархии --
вплоть до того, кто владеет не более, чем симулякром, миражом -- кто сам лишь
мираж и симулякр? Эта иерархия в диалоге Политик детально расписана: истинный
политик, чьи полномочия хорошо обоснованы, затем родственники, наемники, рабы и
так далее -- до симулякров и имитаций. Над этими последними тяготеет проклятие
-- в них воплощается зловещая сила ложного претендента.
Итак, миф задает имманентную модель, обоснование-проверку, по которым можно
судить о претендентах и оценивать их претензии. Только при таком условии
процедура деления движется к своей цели и достигает ее. Цель же состоит не в
спецификации понятий, а в идентификации Идеи; не в определении вида, а в отборе
по происхождению. Но чем объяснить, что из трех важ-
332
ПРИЛОЖЕНИЯ
нейших диалогов, касающихся деления -- Федр, Политик, Софист, -- последний не
содержит в себе обосновывающего мифа? Все просто. В Софисте метод деления
применяется парадоксальным образом -- не для того, чтобы дать оценку достойному
претенденту, а наоборот, чтобы уличить ложного претендента как такового, чтобы
определить бытие (или, скорее, небытие) симулякра. Софист сам воплощает бытие
симулякра, он выступает как сатир иди кентавр, как Протей, всюду проникающий и
повсюду Сующий свой нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109