Вот кантово
пояснение смысла этой антиномии: "...существует ли где-нибудь, быть может,
в моем мыслящем Я, неделимое и неразрушимое единство, или же все делимо и
преходяще...". Что речь идет здесь о материи и ее структуре, Кант указывает
вполне определенно: "...вещество мира следует принимать таким, каким оно
должно быть, если мы хотим получить о нем знание из опыта...", - пишет он,
имея в виду вышеприведенную антиномию.
Если у Лейбница мы находим как идеалистический, так и реалистический
варианты разрешения этой проблемы, то Кант в "Критике чистого разума"
безоговорочно принимает идеалистический вариант. Ответ его состоит в
следующем: в мире феноменов, или мире опыта, мы имеем дело только с
непрерывностью; напротив, неделимое (простое) можно найти только в мире
вещей в себе. Это - прямое продолжение мысли Лейбница, что протяженные
тела, поскольку их рассматривают как единые вещи, суть простые феномены.
Вторая антиномия, говорит Кант, касается "деления явлений. Ибо эти
последние суть простые представления, и части суть лишь представления их,
следовательно, в самом делении, т.е. в возможном опыте, в котором они
даются, и деление не может идти дальше этого опыта. Принимать, что
известное явление, например тело, содержит само по себе прежде всякого
опыта все части, до которых только может дойти возможный опыт, - это значит
простому явлению, могущему существовать только в опыте, давать вместе с тем
собственное предшествующее опыту существование, или утверждать, что простые
представления существуют прежде, нежели представляются, что противоречит
самому себе, а следовательно, нелепо и всякое разрешение этой ложно понятой
задачи, утверждают ли в этом разрешении, что тела состоят сами по себе из
бесконечно многих частей или из конечного числа простых частей".
Как видим, Кант отвергает определение Лейбница, имеющее реалистическое
звучание, а именно, что сложная субстанция есть собрание или агрегат
простых субстанций. Сверхфеноменальная реальность тела принимается
Лейбницем прежде всего в физике, а точнее - в динамике. Именно поэтому Кант
критически относится к лейбницевой попытке объяснить непрерывное, исходя из
динамического представления о монадах. Пространство, говорит Кант,
присоединяясь в этом пункте к Декарту, делимо до бесконечности; сколько бы
мы ни продолжали это деление, мы никогда не дойдем до "простых частей" или
далее неделимых пространственных элементов. "Впрочем, монадисты, -
продолжает он, - пытались довольно ловко обойти это затруднение, утверждая,
что не пространство составляет условие возможности предметов внешнего
созерцания (тел), а, наоборот, предметы внешнего созерцания и динамическое
отношение между субстанциями вообще составляют условие возможности
пространства. Однако о телах мы имеем понятие только как о явлениях, а как
явления они необходимо предполагают пространство как условие возможности
всякого внешнего явления; таким образом, эта уловка не достигает цели".
Говоря о выведении пространства из динамического отношения субстанций, Кант
имеет в виду, надо полагать, лейбницево соображение о том, что сущность
субстанций (монад) составляет деятельность, а пространство есть не что
иное, как повторение ("непрерывное повторение", говорит Лейбниц), т.е.
континуация этой деятельности. Здесь пространство как непрерывная величина
не составляется из неделимых внепространственных единиц, а рассматривается
как продукт деятельности субстанций, - феноменалистская интерпретация
дополняется, таким образом, реалистической. Ее-то Кант и отвергает,
указывая, что рассуждение Лейбница содержит в себе порочный круг.
Кант с большой проницательностью указал на одно из самых слабых мест в
лейбницевой монадологии, которое, собственно, и привело к невозможности
разрешить проблему континуума. "Собственное значение слова монада (как оно
употребляется Лейбницем) должно бы относиться только к простому,
непосредственно данному как простая субстанция (например, в самосознании),
а не как элемент сложного, который лучше было бы назвать атомом. Поскольку
я хочу доказать (существование) простых субстанций только как элементов
сложного, то тезис второй антиномии я бы мог назвать трансцендентальной
атомистикой. Но так как это слово давно уже употребляется для обозначения
особого способа объяснения телесных явлений (molecularum) и, следовательно,
предполагает эмпирические понятия, то пусть лучше этот тезис называется
диалектическим основоположением монадологии".
И действительно, Лейбниц в понятии монады соединил две совершенно различные
идеи. С одной стороны, единое, как неоднократно поясняет сам Лейбниц, есть
прежде всего самосознание, которое дано нам, так сказать, изнутри как нечто
простое, неделимое. Тут Лейбниц вполне соглашается с Декартом, для которого
неделимое есть ум в отличие от бесконечно делимого - материи, или
пространства. Характеристика монады как души, или формы, как начала,
наделенного восприятием и стремлением, идет, конечно, отсюда. Но Лейбниц
при этом хотел бы вслед за Аристотелем видеть в форме принадлежность не
только ума, но и всякого природного начала, включая как природу
одушевленную, так и неодушевленную. Однако при этом он мыслит форму не
совсем по-аристотелевски. Хотя у Аристотеля, как и у Лейбница, душа есть
форма, но форма у него все же не есть душа, - разве только метафорически
можно употребить это выражение применительно к формам неорганической
природы. Трактуя всякую форму вообще по аналогии с душой, как мы ее знаем в
себе, т.е. изнутри, Лейбниц невольно как бы субъективизирует понятие формы,
а потому и приписывает всякой форме (а не только душе человека или
животных) определения внутреннего, т.е. восприятия и влечения.
Что именно внутреннее дано нам непосредственно, доказывали представители
английского эмпиризма - Локк и Юм; с ними в этом пункте согласен и Кант.
Пересмотр античной, в частности аристотелевской, традиции в этом вопросе
начался еще в номинализме XIII-XIV вв., для которого сущность (субстанция)
утрачивает в значительной мере свое онтологическое значение. У Оккама
отождествляются умопостигаемое бытие вещи и ее эмпирическое бытие, т.е. ее
явление. Соответственно формируется и новое представление о познании,
которое, по Оккаму, есть продукт познающей души. Лишь одна реальность дана
уму так, как она существует сама по себе: сам ум. Согласно Николаю из
Отрекура, как от существования одной вещи нельзя заключать к существованию
другой (ибо вещь всегда берется как единичная), так же нельзя заключать от
наличия представления о вещи в нашем уме - к самой вещи, ибо Бог может
породить в душе представление, которому в реальности ничто не соответствует.
Именно такое субъективистское толкование духа влечет за собой вывод, что
психические явления достовернее физических, внутренние - достовернее
внешних. Номиналистическая традиция оказала сильное влияние на последующую
философскую мысль; оно сказалось не только у эмпириков, таких, как Локк или
Юм, но и у рационалистов - Декарта, Лейбница, Канта.
Поскольку Лейбниц наделил "внутренним" измерением бесконечное множество
простых субстанций, т.е. всю природу, в том числе и неживую, то он встал
перед парадоксальной задачей: вывести из бесконечного множества "внутренних
миров" мир внешний, который обладает если не единством, то во всяком случае
непрерывностью - в пространстве и времени. Отсюда и появляется вторая идея,
связанная с понятием монады: внешний мир, тела состоят из монад.
Рассуждение тут носит уже другой характер. Так как сложное не могло бы
существовать, если бы не было простых элементов, значит, сложное есть
агрегат этих простых элементов - монад. Кант тут прав: как элемент сложного
монаду следовало бы мыслить как атом, притом вовсе не метафизический, каким
монада является у Лейбница, а как физический атом - далее не разложимую
частицу вещества. Ничего от аристотелевского понятия формы не осталось у
монады, коль скоро из монад состоят физические тела.
Соединение в понятии монады этих двух различных интуиций затруднило
Лейбницу и решение проблемы континуума, и окончательное предпочтение одного
из двух вариантов объяснения природы внешнего мира. В основном он
истолковывал внешнюю реальность чувственно данного мира как феноменальную,
но последовательно не мог провести такое истолкование и время от времени
прибегал к реалистическому способу объяснения. Поэтому, видимо, не до конца
прав В.П. Зубов, когда он пишет: "В окончательно сложившейся системе
Лейбница выход из противоречий между дискретным и непрерывным был достигнут
путем размежевания двух областей: подлинного и феноменального бытия. В
действительности существуют индивидуальные, живые единицы, монады, но в
мире явлений все механично, все непрерывно, и здесь нет предела делимости".
Такую позицию последовательно провел только Кант. По Канту, подлинным
бытием обладают лишь вещи в себе, они являются простыми, неделимыми
единствами. От мира вещей в себе Кант жестко отделяет мир явлений, в
котором все непрерывно и все происходит в соответствии с законами,
устанавливаемыми математической физикой. "Вещи в себе" для Канта - это, как
и для Лейбница, мир, взятый "изнутри", тогда как явления - это мир,
воспринятый "извне". Вещь в себе - это и есть, собственно, монада; только
Кант в отличие от Лейбница не считает возможным познание сущности монады,
поскольку, с его точки зрения, рассудочная конструкция, не опирающаяся на
опыт, не есть познание.
Лейбниц же, напротив, в соответствии с рационалистической традицией считал
самым высоким родом познания именно познание из одних понятий разума, без
всякого обращения к опыту. Умопостигаемое знание, на котором, по Лейбницу,
базируется высшая наука - метафизика, согласно Канту, знанием не является.
Знание, по убеждению Канта, всегда есть синтез понятий рассудка, с одной
стороны, и чувственного созерцания - с другой. "Есть два условия, при
которых единственно возможно познание предмета: во-первых, созерцание,
посредством которого предмет дается, однако только как явление; во-вторых,
понятие, посредством которого предмет, соответствующий этому созерцанию,
мыслится".
Отвергая возможность умопостигаемого знания, умозрения, которое, согласно
Лейбницу, одно только в состоянии постигнуть природу субстанций, Кант
вполне последовательно заявляет, что субстанции вообще непостижимы. Таким
образом, кантовские вещи в себе - это реликты лейбницевых неделимых
субстанций, ставшие у Канта недоступными человеческому познанию.
При обычном различении явления от вещи самой по себе, различении, которое
Кант называет эмпирическим, под вещью самой по себе подразумевали сущность,
не данную нам в непосредственном чувственном восприятии, или причину того,
что для непосредственного восприятия предстает как проявление, или
следствие. И в самом деле, мы говорим, что причина, или сущность, звука
состоит в колебании воздуха; что причину радуги составляют невидимые нами
непосредственно капли дождя, освещенные солнцем под определенным углом, и
т.д. Понятая таким образом вещь в себе отличается от явления не
принципиально: можно создать такой эксперимент, при котором становится
видимой (иногда в буквальном смысле, но по большей части по аналогии) также
и причина данного явления. Что же касается трансцендентального различения
явления и вещи в себе, то тут вещь в себе отделена от явления непроходимой
гранью. Если бы Кант, как и Лейбниц, допускал возможность умозрительного
познания, то он сказал бы, что вещь в себе доступна только чистому
мышлению, без всякого обращения к созерцанию; вещь в себе - это нечто
неделимое, а неделимое нельзя ни видеть, ни как-нибудь иначе чувственно
воспринять, ибо оно доступно только мысли.
Не признавая никаких прав за чистым умозрением, Кант не согласен даже с тем
определением вещи в себе, которое дал Лейбниц, назвав ее монадой (т.е.
"единым"). По Канту, о вещи в себе мы ничего не знаем; сами категории
единства и множества могут быть по праву применимы только к предметам,
данным в созерцании, а потому вещи в себе мы не вправе приписать даже
атрибут неделимости.
Поскольку Кант отверг реалистическое истолкование мира явлений, которое
было одним из вариантов объяснения связи дискретных монад с непрерывностью
пространственных явлений у Лейбница, то у него осталась только одна
возможность: истолковать явления идеалистически (феноменалистски) как
результат воздействия вещей самих по себе на человеческую чувственность, то
есть как "феноменологическое пятно", предстающее нашему взору вместо
"дискретных метафизических точек", существующих сами по себе. В "Критике
чистого разума" Кант говорит не о "вещи в себе", а о "вещах в себе", хотя
сам понимает, что таким образом дает повод к натурализации, к эмпирическому
истолкованию "непознаваемого икса".
Между "вещами в себе" и явлениями сохраняется отношение причины и
следствия: в том и только в том смысле, в каком без причины не может быть
следствия - без вещей в себе не может быть и явлений. Вот недвусмысленное
разъяснение Канта по этому вопросу: "...Считая, как и следует, предметы
чувств за простые явления, мы однако вместе с тем признаем, что в основе их
лежит вещь сама по себе, хотя мы познаем не ее самое, а только ее явление,
т.е. способ, каким это неизвестное нечто действует на наши чувства. Таким
образом, рассудок, принимая явления, тем самым признает и существование
вещей самих по себе; так что мы можем сказать, что представление таких
сущностей, лежащих в основе явлений, т.е. чистых мысленных сущностей, не
только допустимо, но и неизбежно" (курсив мой. - П.Г.).
Но Кант при этом прекрасно отдает себе отчет в том, что в строгом смысле
слова категории причины и следствия суть продукты рассудка и потому могут
быть применены только к предметам опыта и, следовательно, к вещам в себе мы
не имеем права их применять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75