.. Поэтому шар движется и в известном отношении покоится,
так как он всегда занимает то же место. Причиной служит то, что все это
вытекает из свойства центра: он является и началом, и серединой, и концом
всей величины, так что вследствие его расположения вне окружности негде
движущемуся телу успокоиться, как вполне прошедшему; оно все время движется
вокруг середины, а не к определенному концу. А вследствие этого целое
всегда пребывает в известного рода покое и в то же время непрерывно
движется". Это представление о круговом движении как единственно
непрерывном, а вместе с тем о круге как самой совершенной фигуре было
настолько устойчивым, что сохранилось даже у Галилея, несмотря на то, что
последний, в сущности, уже разрушил основы аристотелевской физики.
А вот Бенедетти как раз и попытался пересмотреть аристотелевский тезис о
том, что прямолинейное движение не может быть непрерывным. Бенедетти
доказывает, что оно может быть непрерывным, и притом на ограниченном
отрезке прямой. Нам здесь интересно как само это утверждение Бенедетти, так
и особенно тот способ, каким он доказывает это свое утверждение. Бенедетти
был выдающимся геометром и свои физические исследования, как правило,
осуществлял с помощью геометрического рассуждения, что, кстати, в
значительной мере позаимствовал у него и Галилей (в частности, именно у
Бенедетти позаимствовал Галилей свое рассмотрение покоя как бесконечно
медленного движения (то, что мы видим как покой, на самом деле есть
движение, но только с бесконечно малой скоростью)...
... Бенедетти показывает, что... маятник есть чувственно данная модель
первого и самого совершенного движения, а именно движения небосвода, но
взятого не так, как оно происходит на самом деле, объективно, а как его
видит наблюдающий субъект, т.е. иллюзорно. Зрительная иллюзия, таким
образом, изначально присутствует в конструкции маятника: именно благодаря
иллюзионизму движение маятника оказалось в состоянии заменить собой
круговое движение Аристотеля; вытеснение круга маятником и превращение
последнего в основную модель возникающей механики стали возможными именно в
ту эпоху, когда иллюзия - прежде всего, конечно, зрительная иллюзия - в
определенном смысле была объявлена реальностью.
А это и на самом деле произошло в живописи XV-XVI вв.
Возникновение перспективистской живописи связано с тем, что художник стал
видеть свою задачу в создании иллюзии совпадения изображенного на картине с
изображаемым, как его воспринимает наш телесный глаз. Вот что говорит об
этом известный итальянский художник XV в. Пьеро делла Франческа в "Трактате
о живописной перспективе": "Живопись - не что иное, как показывание
поверхностей и тел, сокращенных или увеличенных на пограничной плоскости
так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами,
представлялись на названной границе как бы настоящими; а так как у каждой
величины всегда одна часть ближе к глазу, чем другая, а более близкая
всегда представляется глазу на намеченных границах под большим углом, чем
более отдаленная, и так как интеллект сам по себе не может судить об их
размерах, т.е. о том, какая из них ближе, а какая дальше, то поэтому я
утверждаю, что необходима перспектива. Она пропорционально различает все
величины, доказывая, как подлинная наука, сокращение и увеличение всяческих
величин посредством линий".
Пьеро делла Франческа, как и многие художники эпохи Возрождения, был
одновременно математиком. Ему принадлежат, помимо "Трактата о живописной
перспективе", также работы "Del abaco", где рассматриваются проблемы
арифметики и алгебры, и "Книга о пяти правильных телах", текст которой был
использован математиком Лукой Пачоли в его трактате "О божественной
пропорции" (1509). Сам "Трактат" в такой же мере посвящен живописи, в какой
и геометрии, точнее говоря, он посвящен практической геометрии, ибо именно
так понимает живопись автор трактата. Однако недостаточно сказать, что
живопись, согласно Пьеро, - это прикладная геометрия. Ведь геометрия, как
ее трактовали древние и средневековые ученые, есть наука, имеющая дело с
пространственными отношениями, как они существуют сами по себе,
безотносительно к человеческому глазу, вот почему сущность этих отношений
коренится даже и не в самом пространстве, а в числе, как об этом писал
Платон. Что же касается геометрии, как ее здесь понимает Пьеро, то ее
главная задача - устанавливать строгие соотношения между видимыми
предметами и видящим глазом. Поэтому и евклидовы определения точки, линии и
т. д. Пьеро переосмысляет, приводя их в соответствие со своей задачей.
"Точка, - пишет он, - это то, что не имеет частей, как говорят геометры,
утверждающие, что она воображаема. Линия, как они говорят, обладает длиною
без ширины и потому подлежит ведению только разума. Но так как я стараюсь
говорить о перспективе при помощи доказательств, которые, как мне хочется,
должны быть охвачены глазом, то необходимо дать другое определение. Итак, я
скажу, что точка - это нечто столь маленькое, что глаз едва может ее
воспринять. Линией я назову протяжение от одной точки до другой, причем
ширина здесь будет такой же природы, как и у точки". Если у Евклида точка -
это то, что не имеет частей, то ясно, что глазу тут делать нечего. Если
линия, далее, это длина без ширины, то и тут всякое суждение может быть
делом разума.
Геометрия Евклида, таким образом, не имеет дела с видимыми вещами, т.е. с
эмпирическим миром, фрагменты которого становятся предметом воспроизведения
в живописи эпохи Возрождения. Видимые вещи - это с позиций платонизма суть
лишь иллюзии, но теперь именно воспроизведение их на полотне становится
задачей художника. А потому он должен так преобразовать аксиомы евклидовой
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.
Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".
Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы не встретим ни в средние века, ни в античности. В эпоху
Возрождения человек становится центром мироздания, а человеческое око -
центром этого центра. В эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу,
претендует встать на место мира, как он открывался уму.
Этот процесс имеет большое значение для становления науки нового времени:
благодаря ему меняется оценка значимости зрения в деле постижения реального
мира и соответственно меняется отношение к тем изобретениям, которые
улучшают и усиливают зрение, например таким, как линза. Известный историк
науки В. Ронки установил, что линзы для очков были изобретены еще в конце
XIII в., но ученые того времени не придали им никакого значения как
инструментам познания окружающего мира. "Отношение философов к линзам в
средние века выражало всеобщее глубокое и убежденное недоверие как к
проблеме зрения в целом, так и к проблеме наблюдения предметов при помощи
оптических приборов". Преодоление недоверия к приборам происходило по мере
того, как механика из разряда искусств постепенно переходила в разряд науки
и тем самым ослаблялось античное противопоставление естественного и
искусственного. Но само недоверие к зрению как недостоверному источнику
познания было существенно ослаблено уже в XV в., что прекрасно выразили
художники.
Не случайно и в геометрии приобретают большое значение приемы, помогающие
изучению зрительной иллюзии. Насколько возрожденческая установка на
зрительную иллюзию отличается от недоверия к чувственному опыту,
характерного для античной культуры, свидетельствует такой символический
акт, как попытка одного из великих философов освободиться от зрения
чувственного, чтобы приобрести умозрение. Мы имеем в виду предание о
Демокрите. А вот отношение Леонардо к этому античному преданию: "И если ты
скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию,
которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела
одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что
глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для
путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры
всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ
вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то
прими во внимание, что такой поступок был под стать его мозгу и его
рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза,
когда впадал в такое неистовство?.. Но безумным был человек, безумным было
рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза".
Эту переоценку ценностей надо иметь в виду, когда заходит речь о
Возрождении как возвращении к античности. От того, как эпоха осознает себя,
еще нельзя заключать того, чем она является в действительности. Ни один
античный мыслитель не назвал бы глаз "универсальным судьей всех тел", как
это делает Леонардо. Такое суждение становится возможным лишь тогда, когда
человек, взятый не только как духовное, но и как чувственное существо,
возносится над всем природным миром и обожествляется. Между Ренессансом и
античностью - тысячелетие средневековой культуры. Средневековый человек в
отличие от античного соотносил себя не с космической стихией, а с
трансцендентным Творцом мира. Личный и свободный союз с Творцом встал на
место языческой укорененности человека в космосе. Человеческая личность,
"внутренний человек" (Августин), приобрела невиданную прежде ценность. Но
вся эта ценность личности для средневекового миросозерцания целиком и
полностью покоилась на союзе человека с Богом, была отсветом божественного
происхождения человека и пребывания его в Боге. Иными словами, ценность
личности не была автономной. В оторванности от Бога человек ценности не
имел.
В эпоху Возрождения как раз и совершается автономизация человеческой
личности. Последняя становится высшей ценностью и центром мироздания сама
по себе. Вот что пишет по этому поводу Р. Гвардини: "На исходе
средневековья, главным образом в эпоху Ренессанса, пробуждается новое
переживание Я. Человек становится важным для самого себя; Я, прежде всего
необыкновенное, гениальное, становится масштабом ценности жизни". Возникает
антропоцентризм, отличный как от теоцентризма средних веков, так и от
космоцентризма античности. В эпоху Возрождения человек стремится
освободиться от своего трансцендентного корня, ища точку опоры не столько в
космосе, из которого он уже вырос, как из детского платья, сколько в себе
самом, в своей углубившейся и расширившейся душе и в своем открывшемся ему
в новом свете теле, через которое ему теперь по-иному видится и телесность
вообще. Став, таким образом, вселенской точкой отсчета, человек осознает
себя творцом самого себя. Происходит, как пишет А.Ф. Лосев, "абсолютизация
человеческой личности, со всей ее материальной телесностью".
Антропоцентризм эпохи Возрождения с большой силой выразил себя у
неоплатоника Марсилио Фичино. "Человек, - писал Марсилио, - не желает ни
высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним
что-нибудь, не зависящее от его власти... Он повсюду стремится
владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как
Бог, всюду".
Такое же умонастроение и у Галилея. Он убежден в том, что человеческий
разум равен божественному, правда, не по широте охвата различных объектов,
множество которых бесконечно, т.е. не экстенсивно, но по глубине
проникновения в предмет. "...Если взять познание интенсивно, - пишет
Галилей, - то, поскольку термин "интенсивное" означает совершенное познание
какой-либо истины, я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые
истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет
сама природа; таковы чистые математические науки, геометрия и арифметика;
хотя божественный разум знает в них бесконечно больше истин... но в тех
немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по
объективной достоверности равно божественному, ибо оно приходит к пониманию
их необходимости, а высшей степени достоверности не существует". Не
удивительно поэтому, что Галилей восхищен "остротой гения человеческого",
создавшего "многочисленные и удивительные изобретения и открытия... как в
искусствах, так и в литературе...".
Сознание человеком своей силы и могущества в одинаковой мере лежит в основе
механики Галилея и живописи Леонардо, именно это сознание у Леонардо и
родило гимн человеческому зрению.
Чтобы яснее представить себе, как изменились принципы живописного
изображения в эпоху Возрождения по сравнению со средневековыми, приведем
интересное рассуждение Антонио Аверлино о зеркале. Это рассуждение гораздо
более существенно для понимания принципов перспективистской живописи, чем
может показаться на первый взгляд. Вот диалог Аверлино со своим
воображаемым собеседником: "...я думаю, что ты понял из сказанного до сих
пор, как изображается плоскость. "Я понял, но хотел бы посмотреть, как это
делается. Вот скажи мне, почему эти квадратики выходят не квадратными".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75