Обратим внимание и еще на одну деталь в рассуждении Николая.
В качестве промежуточного пункта своего рассмотрения он указывает на
быстрое вращение юлы, создающее зрительную иллюзию неподвижности.
Разумеется, зрительная иллюзия еще не есть сама по себе случай движения с
бесконечной скоростью, такого "случая" не может быть в мире чувственных
вещей, но иллюзия неподвижности вращающейся юлы - это наглядный образ того,
что мы даже и помыслить-то, собственно, не в состоянии. И это совпадение не
случайно. Если математика и физика, изучающие пропорциональные отношения в
мире конечного, обычно раскрывают зрительные иллюзии с помощью
умозаключений, осуществляемых на рациональном уровне, то Кузанец, напротив,
берет иллюзию чувственных впечатлений в качестве наглядного образца для
того иллюзионизма в сфере самого разума, каким являются апории Зенона. Ведь
и сам Кузанец указывает на то, что парадокс совпадения максимума и
минимума, строго говоря, не может быть и помыслен, а потому и знание о нем
- это умудренное неведение, ученое незнание.
К вопросу о роли зрительной иллюзии в эпоху Возрождения как в живописи, так
и в математике и механике нам еще предстоит обратиться более подробно.
Сейчас важно подчеркнуть, что рассуждение Николая о тождестве покоя и
движения с бесконечной скоростью подрывает характерное для античной и
средневековой философии и науки противопоставление покоя и движения как
двух качественно различных и принципиально несовместимых состояний тела.
Отождествление покоя и движения кладет начало тому процессу, который привел
к рассмотрению движения или покоя как безотносительных к состоянию самого
тела (или системы движущихся тел), каким оно представляется уже Галилею,
подошедшему вплотную к установлению закона инерции.
Коль скоро принципиальная грань между покоем и движением снимается, то
становятся возможными самые разные способы их отождествления. Если Кузанец
считает возможным отождествить покой и движение с бесконечной скоростью, то
Галилей впоследствии отождествляет покой и движение с бесконечно малой
скоростью, что позволяет ему установить закон падения тел.

* * *

По сравнению со средневековой философией переворот, произведенный Кузанцем,
оказался достаточно радикальным. Кузанец разрушал характерный для
средневековья объективизм, получивший наиболее последовательное выражение у
Фомы Аквинского. Как пишет один из современных исследователей философии
средневековья и Возрождения, Э. Гофман, для средневекового ученого и
философа "познание есть adaequatio intellectus et rei; интеллект должен
сообразоваться с вещами, он должен отражать вещи... Объекты раньше, так же
как и в творении, - интеллект же есть только зеркало... Познавать - значит
обдумывать (nach-denken) объективное творение". Эту специфику
средневекового мышления Гофман называет "принципом радикального
объективизма". Как отмечает в этой связи другой исследователь, Г. Ромбах,
"средневековая философия имеет некоторый объект, существующий сам по себе и
выдвигающий требование, чтобы философствующее мышление приблизилось к нему
и совпало с ним. Сущность философии состоит в движении к своему предмету,
на который это движение однако не оказывает никакого влияния. Приближение к
предмету (adaequatio ad rem) составляет способ движения философии, которая
по существу характеризуется тем, что ей задана задача исходя из некоторого
горизонта, в какой философия включена... Средневековое мышление отнесено к
предмету иначе, более строго, чем античное... Внутреннее живое движение,
характерное для греческой философии, свойственно в средние века только
вере..."
И Гофман, и Ромбах дают, конечно, обобщенную картину средневековой
философии, указывая на главную тенденцию средневекового мышления. Но наряду
с этой тенденцией существовали и иные, в противном случае нам пришлось бы
допустить, что учение Кузанца, разрушавшее "принцип объективизма", возникло
чуть ли не на пустом месте. А в то же время неоплатоническая философия, не
умиравшая и в средние века, открывала возможность несколько иначе
рассматривать отношения между познающим умом и познаваемым предметом. Мы
упоминали уже Мейстера Экхарта, чье влияние на Кузанца было достаточно
серьезным. Необходимо сказать также и о влиянии идей Раймунда Луллия
(1235-1315), которое Кузанец испытал на себе и которое во многом
подготовило его учение о Боге как совпадении противоположностей. Вот что
пишет Э. Коломер, специально посвятивший исследование выяснению вопроса о
влиянии Луллия на учение Кузанца: "Конечно, выражение "coincidentia"
(совпадение. - П.Г.) у Луллия не встречается. Но Николай мог найти эту идею
в изложении луллиева искусства, данном учителем Николая Геймерихом в его
"Disputatio de potestate ecclesiastica"". Луллий оказал также влияние на
математическое учение Николая Кузанского своей работой "О квадратуре и
треугольности круга", на которую указал в свое время математик И.Э. Гофман
как на источник математических построений Николая Кузанского.
Но несмотря на то, что в средневековой философии были налицо и те
тенденции, которые углубил и развил Кузанец, это не умаляет значения его
работ: в них действительно осуществлена - хотя еще и в рамках христианской
теологии - такая перестройка исходных предпосылок средневекового мышления,
которая уводит далеко и от античного неоплатонизма, и от "радикального
объективизма", господствовавшего на протяжении тысячелетия.
Влияние Николая Кузанского на научную и философскую мысль XV-XVII вв. было
достаточно сильным. В первую очередь обычно указывают на Джордано Бруно,
развившего основные принципы учения Кузанца в направлении углубляющегося
пантеизма. Как показал П. Дюгем, Кузанец оказал влияние также на Леонардо
да Винчи. "Леонардо, - писал Дюгем, - вдохновлялся геометрическими идеями,
развитыми Николаем Кузанским. В сочинениях Николая Кузанского и платоников,
которым следовал немецкий кардинал, эти идеи по существу направлены на
предмет теологический... Заимствуя эти идеи, Леонардо их трансформирует, он
сохраняет их геометрическое содержание и устраняет все, чем они связаны с
теологией..." На прямую зависимость Леонардо от методологических принципов
научного знания, как их понимал Кузанец, указывает вслед за Дюгемом
Кассирер. Кассирер прослеживает также те пути, какими сочинения Кузанца
проникли не только в Италию, но и во Францию. Так, в 1514 г. Фабер
Стапуленсис подготовил парижское издание сочинений Николая; таким путем с
идеями Кузанца познакомился К. Бовиль - философ, математик и физик, чьи
труды сыграли важную роль в переходе от средневековой схоластики к
натурфилософии Ренессанса. Как ни странно, в Германии влияние Кузанца было
меньшим, чем в Италии и Франции: здесь можно указать Рейхлина и Агриппу из
Неттесгейма, у которых мышление Кузанца преломилось в форме магии и учения
о "тайных силах".
Гораздо важнее с точки зрения развития науки та связь, которая ведет от
Кузанца к Копернику. В космологии Коперника находит свое дальнейшее
развитие идея Кузанца о "привативной бесконечности" космоса, а также его
убеждение в том, что Земля - такое же небесное тело, как Солнце и Луна. Так
же как и Кузанец, Коперник пользуется принципом относительности и на нем
теперь основывает новую астрономическую систему. Несомненно также влияние
Кузанца на Кеплера, сказавшееся в понимании последним значения математики
для развития космологии, а также в разработке им исчиcления бесконечно
малых. По мнению немецкого историка философии Э. Гофмана, теория познания
Кузанца оказала воздействие также и на Декарта, в частности, на его
концепцию "универсальной науки", и далее (возможно, отчасти через Бруно) на
Лейбница.
Но особенно важным для становления науки нового времени было влияние,
оказанное Кузанцем на Галилея.

3. ДЖОРДАНО БРУНО И БЕСКОНЕЧНАЯ ВСЕЛЕННАЯ

Джордано Бруно (1548-1600) делает шаг вперед по сравнению с Николаем
Кузанским и Николаем Коперником. Для Кузанца, как мы знаем, мир является
потенциально бесконечным, а актуально бесконечным - только Бог; у Коперника
мир "подобен бесконечности": в этом вопросе великий астроном проявляет
большую осторожность. Для Бруно, развившего дальше пантеистические
тенденции возрожденческой философии, актуально бесконечным является и мир.
Различие между Богом и миром, принципиальное для христианства с его учением
о творении мира Богом и о принципиальном различии между творением и
Творцом, - это различие у Бруно в сущности снимается. Это обстоятельство,
как и увлечение философа оккультными и герметическими учениями, вызвало
преследование его со стороны католической церкви, которое закончилось
трагически: в 1600 г. Бруно был сожжен на костре.
В своих размышлениях о природе итальянский философ исходит из тех
принципов, которые были развиты Николаем Кузанским, а именно - из его
рассмотрения Бога как абсолютной возможности. Не будем забывать, что в
терминологии Аристотеля, унаследованной и большинством средневековых
теологов, возможность - это материя. Определение Бога как абсолютной
возможности чревато поэтому еретическими выводами о том, что чисто духовное
существо, каким является христианский Бог, так же, впрочем, как и "форма
форм" Аристотеля, в которой нет уже возможности (потенциальности), а только
действительность (чистая актуальность), оказывается каким-то образом
причастным материи. Послушаем самого Бруно. "...Абсолютная возможность,
благодаря которой могут быть вещи, существующие в действительности, не
является ни более ранней, чем актуальность, ни хоть немного более поздней,
чем она. Кроме того, возможность быть дана вместе с бытием в
действительности, а не предшествует ему, ибо если бы то, что может быть,
делало бы само себя, то оно было бы раньше, чем было сделано. Итак,
наблюдай первое и наилучшее начало, которое есть все то, что может быть, и
оно же не было бы всем, если бы не могло быть всем; в нем, следовательно,
действительность и возможность - одно и то же" (курсив мой. - П.Г.).
Однако тождество возможности и действительности - это принадлежность одного
Абсолюта; в сфере конечного "ни одна вещь не является всем тем, чем может
быть". Тем не менее отождествление действительного и возможного в Боге,
т.е. отождествление бесконечного и единого, предела и беспредельного, или,
на языке Кузанского, минимума и максимума имеет далеко идущие следствия.
Ведь это означает, что применительно к Абсолюту уже нет различия
материального и формального (материи и формы). Или, как говорит Бруно:
"...Хотя спускаясь по... лестнице природы, мы обнаруживаем двойную
субстанцию - одну духовную, другую телесную, но в последнем счете та и
другая сводятся к одному бытию и одному корню". Вот что значит тезис Бруно,
что "имеется первое начало Вселенной, которое равным образом должно быть
понято как такое, в котором уже не различаются больше материальное и
формальное и о котором из уподобления ранее сказанному можно заключить, что
оно есть абсолютная возможность и действительность".
Подобно тому, как античное понятие единого уже у Кузанского, а тем более у
Бруно отождествляется с бесконечным, античное понятие материи, которая, в
отличие от единого и в противоположность ему есть бесконечно-делимое
(беспредельное), теперь в свете учения о совпадении противоположностей
получает характеристику "неделимого". При этом, правда, Бруно различает
материю телесную и материю бестелесную: первая - делима, а неделимой
является только вторая.
Итак, согласно Бруно, существует материя, которой свойственны
количественные и качественные определенности (т.е. материя телесная) и
материя, которой чуждо и то, и другое, но "тем не менее как первая, так и
вторая являются одной и той же материей" (курсив мой. - П.Г.). Материя как
неделимая "совпадает с действительностью" и, следовательно, "не отличается
от формы".
Отсюда легко сделать и следующий шаг: если материя в своем высшем виде (как
материя бестелесная) ничем не отличается от формы, то снимается и другое
важное различие, которое признавалось и аристотеликами, и платониками, а
именно, что форма (и соответственно бытие актуальное, бестелесное,
неделимое) активна, а материя (потенциальное, телесное, делимое) пассивна.
Форма понималась в античности как начало творческое, которое, внедряясь в
материю, создает таким образом все оформленное. Бруно не разделяет этого
воззрения по вполне понятным основаниям. Он пишет в этой связи: "...Следует
скорее говорить, что она (материя. - П.Г.) содержит формы и включает их в
себя, чем полагать, что она их лишена и исключает. Следовательно, она,
развертывающая то, что содержит в себе свернутым, должна быть названа
божественной вещью и наилучшей родительницей, породительницей и матерью
естественных вещей, а также всей природы и субстанции".
Это - решительная отмена дуализма духовного и телесного начал, дуализма,
который в разных видах имел место и в философии Платона и Аристотеля, и в
христианской теологии. Таковы следствия, вытекающие из принципов,
провозглашенных еще Кузанцем, но доведенных до логического конца именно
Джордано Бруно.
И вот все понятия античной науки получили не просто иное, а по существу
противоположное содержание. Согласно Аристотелю, материя стремится к форме
как к высшему началу. Бруно возражает: "Если, как мы сказали, она (материя.
- П.Г.) производит формы из своего лона, а следовательно, имеет их в себе,
то как можете вы утверждать, что она к ним стремится?" Согласно Аристотелю,
материя - начало всего изменчивого, преходящего, временного, а форма -
начало постоянства, устойчивости, вечности. У Бруно все обстоит наоборот:
"Она (материя. - П.Г.) не стремится к тем формам, которые ежедневно
меняются за ее спиной, ибо всякая упорядоченная вещь стремится к тому, от
чего получает совершенство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75