В письме к Г. Б.
Бильфингеру от 3 ноября 1738 г. Эйлер подвергает критике ряд положений
"Космологии" Хр. Вольфа и в связи с этим дает свое определение метафизики и
ее задач, близкое к тому, какое мы уже видели у д'Аламбера: "...хотя я с
легкостью, несмотря на его исключительную трудность, принял бы учение об
элементах (имеются в виду "простые субстанции Вольфа". - П.Г.), требующее,
чтобы метафизическая часть была тщательно отделена от физической, однако
метафизическое учение должно основываться на физике, т.е. должно путем
абстракции выводиться из явлений сложных субстанций; поэтому, сколько бы мы
ни отделяли метафизические абстракции от физических, все же они ни в коем
случае не могут противоречить друг другу". Метафизика мыслится Эйлером в
отличие от Декарта, Лейбница и следующего за ним Вольфа не как
самостоятельная наука, на которой должна основываться физика, а как
вторичная по сравнению с физикой, принципы которой в конечном счете
создаются путем абстрагирования от явлений эмпирического мира. В отличие от
крайних философов-сенсуалистов, подобных Кондильяку, Эйлер в то же время не
согласен вовсе изгнать из науки всякие гипотезы. В письме к маркизе дю
Шатле Эйлер пишет: "...Особое удовольствие доставила мне глава о гипотезах
(Эйлер имеет в виду главу из книги дю Шатле "Основы физики"), где Вы так
твердо и основательно боретесь с некоторыми английскими философами, которые
желали вовсе изгнать гипотезы из физики; а по моему мнению, они являются
единственным способом, в результате которого можно прийти к достоверному
познанию физических причин. Часто, когда с англичанами заходила речь об
этих вопросах, я был в затруднении, как найти убедительные доводы в пользу
применения гипотез... Я уважаю г. Мушенбрека как очень крупного физика...
но способ его рассуждения вызывает во мне столь сильное отвращение, что я с
трудом решаюсь читать его рассуждения об явлениях Природы. Этот великий
человек прямо-таки выходит из себя, когда говорит о тонкой материи, которую
иные применяют для объяснения многих явлений; правда, существование такой
материи нельзя доказать никаким опытом, но, с другой стороны, абсолютно
отрицать существование всякой материи, в которой нельзя убедиться никакими
ощущениями, это хуже всех других гипотез, какие делались до сих пор. Этот
принцип заводит автора так далеко, что он нимало не колеблется приписать
действия магнита духу или, по крайней мере, бестелесному веществу. Но мне
кажется, что мы были бы гораздо более вправе требовать опытов для
доказательства существования этих бестелесных веществ, чем существования
тонкой материи, которая сама по себе столь вероятна, что я не решился бы в
ней сомневаться".
Естественно, что такого рода споры усиливали стремление естествоиспытателей
оставить поле "метафизических гипотез", тем более, что сам Ньютон уже задал
здесь "парадигму". Так, например, Мопертюи, идя даже дальше Ньютона,
считает, что понятие силы - не более, чем слово, которое скрывает от нас
самих наше незнание. С помощью этого понятия, согласно Мопертюи, мы
обозначаем только известные отношения между явлениями, не более того.
Правда, признает Мопертюи, даже сам Ньютон не вполне следовал этому
правильному убеждению. Формулируя второй закон механики, он говорит, что
изменение скорости тела прямо пропорционально действующей на него силе.
Сила, таким образом, выступает у Ньютона как причина ускорения. Между тем,
по мнению Мопертюи, понятие "причины ускорения" должно быть изгнано из
механики; на его место должны встать только определения меры ускорения,
т.е. чисто количественные соотношения.
Это не значит, однако, что в XVIII в. ставится под сомнение само
существование причин, вызывающих те или иные явления. Как правило, под
сомнение ставится только познаваемость этих причин. Таким образом,
складывается довольно распространенное среди ученых и философов XVIII в.
убеждение, что естествознанию доступно лишь установление отношений между
явлениями, но недоступно постижение вещей самих по себе, т.е. сущности этих
явлений. При этом вещи сами по себе мыслятся не обязательно как некоторые
духовные сущности: так рассуждают главным образом последователи Лейбница и
Вольфа, да и то не вполне последовательно. Для большинства ученых вещи сами
по себе суть физические, материальные предметы, но только недоступные
нашему познанию. В этом отношении характерно высказывание того же
Кондильяка в работе "Об искусстве рассуждения": "Вы должны, однако,
помнить, - пишет Кондильяк, - что я все время буду говорить только об
относительных свойствах, только о том, что очевидно фактически. Но следует
помнить также, что эти относительные свойства свидетельствуют о свойствах
абсолютных, подобно тому как действие свидетельствует о причине.
Фактическая очевидность предполагает эти свойства, а не исключает их, и
если она не делает их своим объектом, то это потому, что нам невозможно их
познать". Этот стихийный, если можно так выразиться, агностицизм
естествоиспытателей нашел свое философское выражение, сначала весьма
сдержанное - у Локка, а затем более резкое - у Юма. Кант в своем учении о
"вещах в себе", как видим, развил уже наметившуюся тенденцию, дав ей,
впрочем, новое истолкование. Об отличии своего понимания вещи в себе от
существовавшего до него Кант говорит в "Критике чистого разума", поясняя,
что его понимание вещи в себе является трансцендентальным, а не
эмпирическим, как это было до него.
Тут необходимо отметить, что различение явлений и вещей в себе характерно
не только для тех ученых, которые работали в рамках ньютонианской
программы. В конечном счете это различение является общим следствием
механистического понимания природы, а последнее, как мы уже отмечали,
является общим для научных программ XVII в. Мысли, которые мы встречали у
Мопертюи и Кондильяка, с не меньшей убежденностью высказывает также Шарль
Бонне: "Мы вовсе не знаем реальной сущности вещей. Мы познаем только
следствия, а не сами действующие причины (les agents). То, что мы называем
сущностью предмета, есть только его номинальная сущность. Она является
результатом реальной сущности, выражением необходимых отношений, в которых
предмет являет себя нам. Мы не можем утверждать, что предмет реально таков,
каким он нам кажется. Но мы можем утверждать, что то, чем предмет нам
кажется, есть результат того, что он есть реально, и того, что мы суть по
отношению к нему".
Таково неизбежное следствие механистического подхода к природе. Но с
особенной остротой это следствие обнаруживается именно тогда, когда в
качестве обоснования методов научного познания выступают эмпиризм и
сенсуализм. Пока в XVII в. (и в начале XVIII в.) господствовал рационализм
и ведущее место занимала программа Декарта, еще не был широко распространен
тот тип рассуждений, какой мы встречаем у Эйлера, Бонне, Мопертюи,
Кондильяка и многих других, - как раз рационалистическая метафизика
предлагает средства познания причин наблюдаемых явлений. Устранение
метафизики, которое поставили своей целью просветители, начиная с Локка,
порождает агностические мотивы в размышлениях ученых и философов о
возможностях научного знания.
В числе ученых XVIII в., работавших в рамках научной программы Ньютона,
нельзя не назвать Пьера Симона Лапласа, выдающегося французского математика
и астронома (1749-1827), чье пятитомное произведение "Трактат о небесной
механике" (1799-1825) как бы подытожило развитие механики всего XVIII в.
Первые два тома этого труда вышли как раз в конце века - в 1799-1800 гг.
Именно в небесной механике Лаплас, как и другие ученые XVIII в. видит
вершину механики как науки вообще, в которой находит свое полное
подтверждение принцип механического понимания природы. Не случайно именно
воззрения Лапласа представляют собой наиболее последовательное выражение
механицизма XVII-XVIII вв. "Мы должны рассматривать современное состояние
Вселенной, - писал Лаплас, - как результат ее предшествовавшего состояния и
причину последующего. Разум, который для какого-то данного момента знал бы
все силы, действующие в природе, и относительное расположение ее составных
частей, если бы он, кроме того, был достаточно обширен, чтобы подвергнуть
эти данные анализу, обнял бы в единой формуле движения самых огромных тел
во Вселенной и самого легкого атома; для него не было бы ничего неясного, и
будущее, как и прошлое, было бы у него перед глазами... Кривая, описываемая
молекулой воздуха или пара, управляется столь же строго и определенно, как
и планетные орбиты: между ними лишь та разница, что налагается нашим
неведением".
Лаплас, как видим, полностью убежден в том, что физика должна быть сведена
к механике, а последняя решает все задачи путем дифференциального
исчисления. Достаточно проинтегрировать систему дифференциальных уравнений,
описывающих движение всех без исключения тел и частиц, составляющих
Вселенную, чтобы получить исчерпывающее знание того, что есть, что было и
что будет. Всякая случайность, согласно этой программе, есть лишь результат
нашего незнания. Не случайно именно Лапласу принадлежит заслуга разработки
аналитической теории вероятностей, положившей начало дальнейшей работе в
этом направлении.
Подобно другим ньютонианцам XVIII в., Лаплас оставляет без дальнейшего
рассмотрения вопрос о сущности всемирного тяготения. Здесь он близок к
французским материалистам, о чем достаточно убедительно свидетельствует его
ответ на реплику Наполеона (получившего в подарок экземпляр "Изложения
системы мира"): "Ньютон в своей книге говорил о Боге, в Вашей же книге я ни
разу не встретил имени Бога". - "Гражданин первый консул, в этой гипотезе я
не нуждался".

Глава 7


Готфрид Вильгельм Лейбниц

Философия Готфрида Вильгельма Лейбница (1646-1716) формировалась в полемике
с картезианцами, с одной стороны, и атомистами - с другой.
Подобно Декарту, Лейбниц получил философское образование в духе еще не
прервавшейся в то время школьной средневековой традиции. И так же, как
Декарт, он с юношеских лет погрузился в изучение современного ему
естествознания и математики. Однако в противоположность Декарту,
противопоставившему современную ему науку традиционной философии, и
особенно схоластическому аристотелизму, Лейбниц, напротив, пришел к
убеждению, что эти две сферы знания не так уж непримиримо противостоят друг
другу, как это казалось Галилею, атомистам и Декарту. Примирение новой
философии и науки с Аристотелем, а также с важными положениями платонизма и
неоплатонизма - вот одна из задач, которые ставил перед собой Лейбниц.
В отличие от Галилея, Декарта, Гассенди, Гоббса и других непримиримых
критиков схоластики лейбницево отношение к ней было более умеренным, хотя и
он критиковал "словесный" характер средневекового мышления.
Лейбниц ставит перед собой задачу найти точки соприкосновения между новым
естествознанием и традиционной средневековой философией и логикой и решает
эту задачу путем "очищения" средневекового мышления от "шлаков" и
частичного возвращения к античной философии и науке, насколько это возможно
при условии принятия предпосылок классической механики. Отсюда целый ряд
трудностей, возникающих в системе Лейбница. Позицию Лейбница в этом
отношении довольно точно характеризует Г.Г. Майоров: "Так же, как и Декарт,
Лейбниц подвергает критическому анализу большинство влиятельных философских
концепций, но в противоположность французскому мыслителю он скорее ищет их
обоснования, нежели опровержения, скорее стремится найти в них
подтверждение своим взглядам, нежели противопоставить свои взгляды
традиционным". Такое отношение - за небольшими исключениями - было у
Лейбница не только к предшественникам, но и к современникам.
Как справедливо указывал немецкий исследователь Лейбница Б. Эрдман, Лейбниц
стремился найти способы объединения разнородных тенденций: античного
платонизма и аристотелизма (в их средневековой интерпретации), физики и
астрономии Галилея и Кеплера, геометрии Кавальери, анализа Валлиса и
Гюйгенса, а также биологии Левенгука, Мальпиги и Сваммердама. Согласно
Эрдману, математические работы Лейбница были "пунктом кристаллизации его
философии". С одной стороны, они были "решающими для всего здания его
метафизики", где монады суть "гипостазированные дифференциалы", а Вселенная
- "гипостазированный интеграл". С другой стороны, на почве этих работ
выросли "общая наука" и "универсальная характеристика", оказавшие сильное
влияние в XVIII и XIX вв.
И в самом деле, стремление восстановить прерванную его эпохой "связь
времен" составляло один из существенных мотивов творчества Лейбница. В
одном из своих ранних сочинений - в письме к Я. Томмазиусу "О возможности
примирить Аристотеля с новой философией" (1669) - Лейбниц пишет: "...я не
побоюсь сказать, что нахожу гораздо больше достоинств в книгах Аристотеля
perЖ fusik"j КkroЛsewj, чем в размышлениях Декарта: настолько я далек от
картезианства. Я осмелился бы даже прибавить, что можно сохранить все
восемь книг аристотелевской физики без ущерба для новейшей философии, и
этим самым опровергнуть то, что говорят даже ученые люди о невозможности
примирить с нею Аристотеля. В самом деле, большая часть того, что говорит
Аристотель о материи, форме, отрицании, природе, месте, бесконечном,
времени, движении - совершенно достоверно и доказано. Кто откажется принять
даже субстанциальную форму - то, чем субстанция одного тела отличается от
субстанции другого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75