– Послушай-ка, паренек! В твоих костях достаточно гармонии чтобы загнать любого Белого мага аж за Северный Океан. Я ведь видела, что ты сделал для девочки.
Доррин хмурится.
– Она вовсе не прищемила руку. Ее отец бил их обеих, и я хотел бы...
– Ты не можешь устраивать за людей их жизнь.
– Ты права. Я сделал что мог, но этого недостаточно.
– Иначе и быть не может. Ты делаешь в целительстве все, на что способен, однако одного лишь владения магией гармонии недостаточно, – говорит Рилла, окидывая Доррина с головы до ног взглядом удивительно ясных и молодых голубых глаз. – Скажи, достаточно ли иметь сильные руки, чтобы быть хорошим кузнецом?
– Нет.
– А может выращивание трав подсказать тебе, как их использовать? Тоже нет. Ты таков же, как и все Черные, но... – тут Рилла делает паузу. – Может, с тобой все не так плохо. Ты, по крайней мере, умеешь слушать людей, а в сочетании с твоими способностями это сулит многое. Возьмем сломанную кость, как у малютки Фризы. Чтобы она срослась, нужно соединить сломанные концы, но как ты поддерживаешь их вместе, чтобы не разошлись?
– Накладываю твердый лубок и чуток гармонизирую место стыка.
– Вот видишь. Я могу сделать первое, но для второго необходим Черный...
Ее фразу прерывает стук в дверь.
– Кто там? – спрашивает Рилла.
– Я, Верта... у меня эта проклятая бородавка.
– Заходи и скорее закрывай за собой дверь, – говорит целительница, ухмыляясь Доррину.
Тот ухмыляется в ответ. Бородавка – это, конечно, дело серьезное.

LXVII

Ближе к полудню сине-зеленое небо остается ясным, но полное безветрие сменяется легким ветерком. Отвязав Меривен от куста бузины, Доррин вскакивает в седло и направляет кобылу в сторону Дью. В левой седельной суме у него лежат три образца игрушек – фургончик, мельница с ручным рычагом и миниатюрная лесопилка. Есть кое-что и в другой суме.
Теперь, когда дорога замерзла и затвердела, Меривен чувствует себя на ней увереннее, чем в слякоть. По пути она обгоняет груженные бочонками сани, которые с трудом тянут к городу два битюга.
За мостом через Вайль, уже в черте города, Доррин предоставляет Меривен возможность нести его с той скоростью, какую она сочтет нужной, а сам расстегивает верхнюю пуговицу куртки. На Отшельничьем холод в диковину, однако ему удалось-таки научиться с ним справляться.
Все четыре трубы «Пивной Кружки» дымят вовсю. Возле трактира мальчишка-конюх с трудом сгружает с фермерских саней кипу сена, а вот попрошайки на ее обычном месте не видно. Не иначе, как спугнула стужа.
Перед мелочной лавкой пусто, однако и у Виллума из трубы идет дым. Привязав Меривен и погладив ее по шее, Доррин перекидывает через плечо сумы, вынимает из держателя посох, поднимается по ступенькам и, открыв дверь, ныряет в приятное тепло.
– Чего надо? – спрашивает тощий приказчик, глядя сквозь Доррина.
– Я Доррин. У меня есть товар, который может заинтересовать Виллума.
– В конце зимы? Не смеши! Шел бы ты, приятель...
Доррин смотрит приказчику в глаза и цедит сквозь зубы:
– Я пришел не к тебе, а к Виллуму. Ступай и доложи.
– Да... я это... сейчас спрошу, – бормочет неожиданно побледневший приказчик и суетливо удаляется в заднюю комнату. Доррин хмурится, гадая, почему некоторые люди так недоброжелательны и почему так пугаются, стоит на них нажать. Если Виллуму эти игрушки не нужны, он их не купит, но взглянуть-то можно. Зачем создавать затруднения на пустом месте?
Купец, появившийся за прилавком из-за темно-зеленой бархатной занавески, держит в руках увесистую дубовую колотушку.
– Какого тебе!.. – сердито начинает он, но тут видит коричневую рубаху под курткой и темный посох в руках. Тон его смягчается: – А, ты ведь тот кузнец, который мастерит игрушки, верно?
– Я самый. Привез показать тебе кое-какие поделки.
– Все в порядке, Роальд, – говорит Виллум работнику. – А ты, приятель... тебя вроде Дортмундом кличут...
– Доррином.
– А ты, Доррин, не обессудь. Времена нынче трудные, грабители вконец обнаглели, вот и приходится держаться настороже. Тогдашнюю твою диковину хорошо приняли в Фенарде, но теперь... – он пожимает плечами. – Сомневаюсь, чтобы у многих нашлись лишние деньги.
– Вот и у меня их нет, – говорит Доррин, поставив сумы на прилавок и открывая левую. – Эти будут попроще.
Виллум осматривает игрушки, потом берет мельницу и заводит.
– Не могу не признать, работа хорошая. Но времена сейчас тяжелые.
– Понимаю. Это значит, тебе, должно быть, нелегко добывать для торговли всякие редкости.
– Шел бы ты в купцы, Доррин, – усмехается Виллум. – Славно торгуешься, у тебя по этой части природный дар.
– Ты мне льстишь, почтеннейший.
– Едва ли. Похоже, ты знаешь, что чего стоит. Говори, сколько ты хочешь. Но имей в виду, насчет трудных времен я не шутил и заплатить много не смогу.
– Много и не запрошу. Думаю, ты сможешь выручить за каждую по полсеребреника, а то и шесть медяков.
– Шесть – это ты загнул. Могу предложить серебреник за все три штуки.
– Мало. Серебреник и два медяка – это еще куда ни шло.
– Три штуки мало. Была бы партия побольше...
– Я могу сделать еще два комплекта. Как тогда насчет трех серебреников с половиной?
– Я бы дал, но... – Виллум пожимает плечами. – Ты же не сможешь смастерить их к завтрашнему дню.
Доррин хитро улыбается, и лавочник качает головой:
– Приятель, только не говори, что они у тебя уже готовы.
– Я тут подумал... – говорит Доррин с кривой усмешкой и, не закончив фразу, достает из второй сумы шесть игрушек.
Виллум осматривает их тщательнейшим образом и удовлетворенно кивает:
– Хорошая работа, парень, просто отменная, – он кашляет. – Роальд, принеси три с половиной.
Приказчик огибает Виллума и, стараясь не смотреть на Доррина, скрывается в задней комнате.
– Возможно, меня заинтересовала бы еще какая-нибудь диковинка, но ближе к весне, – произносит Виллум.
– Можно подумать, – говорит Доррин. Голова его раскалывается, поскольку у него имеются две старые модели, которым не нашлось применения. – Пожалуй, я за это возьмусь.
Боль унимается, но лишь слегка. Не худо, чтобы кто-нибудь торговался за него: торговаться не лукавя нельзя, а для него даже намек на ложь оборачивается сильной болью.
Вернувшийся Роальд передает монеты Виллуму, который кладет их на прилавок. Он по-прежнему держит в руках дубинку, но уже не так хватко.
– Вот твои серебреники, Доррин.
– Спасибо, мастер Виллум.
Роальд отводит от Доррина глаза, а тот, перекинув пустые теперь сумы через плечо, проходит мимо жаркого очага и выходит на холод.
На улице юноша призадумывается. Теперь, раз уж он по-настоящему занялся продажей игрушек, не стоит ли ему последовать совету Квиллера и вступить в Гильдию?
Вздохнув, он поворачивает Меривен в сторону гавани.
В порту Дью всего три причала, и у начала центрального из них находится здание Портового Совета – серое деревянное строение в два этажа. Рядом, в похожем на сарай доме поменьше, располагается Гильдия. Привязав Меривен у дальнего конца перил, юноша бредет по раскисшему снегу ко входу. Если в верхнем Дью снег плотный и скрипит под ногами, то здесь он тает, хотя море задыхается от плавучих льдин. Из-за них причалы пустуют. Пробиваться сквозь льды рискуют лишь самые опытные и отважные капитаны.
Открыв сосновую дверь, Доррин топает ногами, отряхивая налипший снег, и озирается, старясь приноровиться к тусклой лампе. Поскольку ему неизвестно, чего здесь можно ожидать, посох находится при нем.
Седовласый мужчина, забрасывавший уголь в печку, распрямляется и спрашивает:
– Кого ищешь, парнишка?
– Я не знаю. Квиллер сказал, что мне нужно обратиться сюда.
– Квиллер? Чокнутый игрушечник? А зачем он тебя сюда послал?
Закрыв печную заслонку, человек в толстом синем свитере и теплых штанах подходит к Доррину поближе.
– Он сказал, что коли я занят ремеслом, мне надо вступить в Гильдию.
– А кто ты таков?
– Меня зовут Доррин, я подмастерье у Яррла.
– Яррл отродясь не состоял в Гильдии и не может считаться поручителем, – седовласый вздыхает. – И с чего вообще тебе приспичило вступать, коли ты подмастерье?
– Я еще делаю и продаю игрушки.
– Вот как? – голос гильдейского писца звучит резче. – И кому?
– Ну... пока только Виллуму.
– А... тогда все в порядке. Он член Гильдии и... Да, пожалуй, коли он твой покупатель, это можно рассматривать как форму поручительства. Ты правильно сделал, что решил вступить. Ну а игрушки... Я думаю, это низшая ступень, так что ты не разоришься. Четыре медяка в год – пока ты не станешь продавать больше, чем на десять золотых. Тогда, но уже в будущем году, плата составит серебреник.
– Нужно ли мне ставить подпись на пергаменте, господин?
– Какие тут у нас господа? Хастен меня зовут. А ты что, грамотей?
– Не без того. Читать и писать умею.
– Вот те на! Никак не думал, что Яррл из таковских.
– Имеет ли значение то, что я еще и ученик целителя?
– О, так стало быть, ты и есть тот самый.... Мне следовало бы догадаться по посоху. Нет, это значения не имеет. Никакого. Деньги у тебя с собой?
Доррин отсчитывает четыре медяка.
Писец шарит на столе, пока не находит перо и квадратный лист пергамента.
– Так... «Вольный ремесленник До...» Ты знаешь, как точно пишется твое имя? То есть это я чушь сморозил, конечно, знаешь, но продиктуй по буквам.
– Д-О-Р-Р-И-Н.
Юноша еще держит в руках монеты и старается не хмуриться, но его смущает исходящий от писца ощутимый страх. Хастен вручает Доррину документ.
– Это квитанция об уплате в установленном порядке гильдейского взноса.
– Спасибо, Хастен. Я как раз и хотел, чтобы все было сделано в установленном порядке.
– Хорошо бы и все этого хотели. Всего доброго.
– Тебе тоже, – говорит Доррин, понимая, что разговор окончен. Он поворачивается и выходит. Чем он так напугал этого старикана? Может быть, все дело в истории с Нисо? Но ведь люди, надо думать, и раньше убивали грабителей.
Меривен недовольно ржет. Доррин вставляет посох в держатель и садится в седло. Ему придется не просто чистить лошадку, но и соскребать со шкуры, особенно с ног, налипший снег и ледяную корку. А потом работать допоздна – дел в кузнице невпроворот, и ему надо наверстывать упущенное время.
Впрочем, когда это он работал не допоздна?

LXVIII

Слабый огонь в старом, закопченном очаге перевалочной станции лишь слегка согревает полукруг спальных мешков. У единственного, наполовину прикрытого ставнями окна сидит часовой, наблюдая за заснеженным склоном и полоской каменной стены возле дороги. Рядом прислонен лук – правда, со снятой тетивой.
– Пропади пропадом, это патрулирование... Шастаем невесть где, по уши в снегу... Морозим мокрые задницы да гоняемся за призраками. А кругом только сожженные хижины да овины... – ворчание доносится от ближайшего к огню спального мешка.
– Заткни пасть, Ворбан. Хочешь отморозить свой поганый язык, так высунь его и сиди тихо, пока он не превратится в сосульку.
– Вы все разбились на пары и друг друга греете. Вам эта сволочная зима побоку, а я тут один мерзну.
– Сказано тебе, заткнись!
Брид лежит в дальнем углу рядом с Кадарой.
– Попадем ли мы хоть когда-нибудь домой? – шепчет она, почти касаясь губами его уха. – Я так устала от льда и снега.
– Я тоже не в восторге от холода, – подает голос часовой, – но что толку сетовать? Нытьем погоду не исправишь.
– Я еще не видела столько голодающих, стольких обездоленных и столько ворья, – говорит Кадара, придвигаясь к Бриду ближе.
– Тут не обошлось без Белых чародеев.
– Будь они прокляты! Но я хочу домой! Лортрен сказала, что можно вернуться через год.
– Она сказала – «самое меньшее через год». Если, конечно, ты не захочешь перебираться зимой через Закатные Отроги и идти пешком к Сарроннину и Сутии.
– Я понимаю, что мы не можем пройти по чародейским дорогам, но от этого не легче. Порой мне кажется, что я здесь умру. Да, мы можем вернуться через год, но только если найдем корабль. Пропади она пропадом, Лортрен с ее ложью!
– Хорошо Доррину с его дурацкими машинами! У него-то и еда есть, и теплая постель.
– А мне показалось, что там тоже довольно пусто и холодно. В его комнате нет даже очага. Как и у нас, – Брид крепко обнимает ее за плечи.
– Эй, кончайте свои нежности! Я спать хочу, – ворчит одинокий солдат.
– Тебе просто завидно, – тихонько говорит Брид.
– Тут ты в точку попал, малый. Я весь обзавидовался, а еще чуть не околел от стужи.
– Постарайся заснуть, Ворбан. А хочешь, займи мое место и дай поспать мне, – огрызается часовой.
Вокруг очага на время воцаряется тишина.
– Обними меня покрепче, – шепчет Кадара Бриду. – Обними и не отпускай.
Снаружи ветер несет по дороге легкий как пух снег, а под высокими, немигающими звездами эхом разносится отдаленный крик снежного ястреба.

LXIX

– Доррин, – окликает юношу вошедшая в кузницу Рейса. Ваос в это время раздувает меха, а Доррин, с кувалдой в руках, ждет, когда Яррл вынет заготовку из горна. На лице женщины – чуть насмешливая улыбка. – Там приехала твоя подруга. Не иначе, как по важному делу.
Доррин краснеет по самые уши и ничего не может с этим поделать.
– Ей придется подождать, мы тут заняты... – смущенно бормочет он.
– Ты совершенно прав, – ворчит Яррл.
– Она подождет на кухне. На улице слишком холодно.
Кузнец следит за тем, чтобы деталь раскалилась докрасна, после чего умело выкладывает ее на штамп. Доррин тут же начинает бить по ней кувалдой. Хотя за стенами кузницы стоит лютая стужа, к тому времени, когда Яррл возвращает охладившуюся заготовку в горн, с юноши ручьями струится пот.
– Неуклюжая штуковина, – Яррл указывает на остывающий на кирпичах у горна корпус фургонного крана. – Но Гонсар говорит, что с ее помощью легче разгружать фургоны. Что же, ему виднее... – кузнец кашляет и добавляет: – Теперь я болтами займусь. Дело нехитрое, обойдусь одним Ваосом. Ступай, потолкуй со своей... хм... знакомой. А заточить и зафилировать края сможешь завтра.
– Спасибо.
Вытерев лицо рукавом, юноша выходит улицу. Время стоит послеполуденное, а холод такой, что пока Доррин добирается до крыльца, пот на нем успевает застыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75