.. или в болото, – разводит руками маг воздуха. – Или не придав Джеслеку еще больше силы, чем та, какая потребовалась на возведение гор. Мы и так дали ему слишком много.
– Так что же нам, умирать с голоду? Или отказаться от гармонии лишь для того, чтобы Белый не становился сильнее?
– Я отказался от большего, чем любой из вас, – от гораздо большего! А голод нам не грозит. У нас есть сады, у реки Фейн выращивают пшеницу, и ячменя на острове более чем достаточно.
– Тьма, Оран! Никто и не упомнит, когда нам приходилось питаться ячменем... А почему мы не можем расширить посевы пшеницы?
– Почва не подготовлена. Это требует огромных усилий целителей, что лишь укрепит фэрхэвенскую сторону Равновесия, – отвечает Оран, утирая лоб.
– У тебя сплошь демоном подсказанные отговорки. Послушать, так мы ничего не можем поделать!
– А не ты ли громче всех возражал против строительства боевых кораблей?
– А как нам воевать? Ветра использовать мы не можем – во всяком случае, у нас уже давным-давно нет мага, который отважился бы это сделать. Применять порох или каммабарк против Белых бессмысленно – они подорвут его на расстоянии, и мы попросту взлетим на воздух. И любой наш корабль Белые сожгут прежде, чем он успеет сблизиться с их судном для абордажного боя. Конечно, на суше черное железо служит прекрасной защитой, но на море нам в рукопашную не вступить. Как же быть?
Оран пожимает плечами:
– Мы можем поручить некоторым целителям поработать над старейшими полями в долине Фейна.
– А как насчет строевого леса? Мы же...
– Знаю.
– А куда будем девать излишки шерсти?
– А как насчет тех, тронутых хаосом, которые отосланы в Кандар, Нолдру или Хамор? – спрашивает седовласый страж.
– Нам не обязательно принимать решение немедленно, – напоминает маг воздуха.
– Не обязательно, – доносится из угла спокойный голос, – но и проволочками мы ничего не добьемся. Не думаешь же ты, что через год или два все уладится само собой?..
Оран снова утирает лоб.

LV

Поскольку Доррин встал позже, чем обычно, он торопится и последний ломтик сыра проглатывает почти не жуя. Исцеление оказалось более трудным чем ему думалось, а он после этого еще и вернулся прямо в кузницу. Плечи его ноют до сих пор. И добавляется тупая, то ослабевающая, то усиливающаяся пульсация в голове.
– Не давись ты так, Доррин, – говорит Петра, наполняя его кружку теплым сидром. – Папа знает, как ты устал. А вот Джерролу в прошлую ночь было гораздо лучше.
С улицы доносятся голоса и конское ржание. В единственное кухонное окошко видна въезжающая во двор подвода, такая тяжеленная, что ее колеса оставляют глубокую колею.
– Э, да это Венн, Гонсаров работник! Интересно, с чем он пожаловал?
Допив сидр, Доррин поспешно выходит на крыльцо.
– У меня тут целый воз работы для твоего хозяина! Заказы Гонсара.
– Я ему скажу, – говорит Доррин. – А потом, если хочешь, помогу тебе разгрузиться.
На подводе громоздится целая гора ломаных деталей.
– Это было бы здорово! – кивает Венн. – От помощи не откажусь.
Когда Доррин заходит в кузницу, Яррл указывает уже горячими щипцами на его фартук.
– Целитель ты или нет, приятель, но пора браться за работу.
– Там приехал Гонсаров работник. Он хочет поговорить с тобой: вроде бы у него куча заказов.
– От Гонсара? Но ведь этот скаредный недоумок заявил, что я слишком много запрашиваю. Сказал, что обратится ко мне, когда ночью солнце взойдет. Правда, он тогда нализался... – Яррл качает головой и откладывает инструмент. – Ну пошли, глянем что к чему.
Доррин следует за кузнецом во двор.
– Это то, о чем вы толковали с Гонсаром на той восьмидневке, – как ни в чем не бывало поясняет работник, глядя на сухие листья у крыльца и ковыряя сапогом глину. – Хозяин-то мой сказал, что согласен на твою цену.
Яррл переводит взгляд с нагруженной подводы на возницу, а потом на Доррина.
– Столько сразу мне не осилить.
– Это мастер Гонсар понимает. Когда сделаешь часть, дай знать ему или мне. Мы заберем, что будет готово. И расплачиваться будем по частям.
– Подходит. Сделаю все в лучшем виде.
– Я помогу с разгрузкой, – вызывается Доррин.
– Давай. Надо бы и Петру кликнуть, – ворчит Яррл, открывая дверь кузницы пошире.
Вчетвером – отец с дочкой и двое подмастерьев – они разгружают воз.
– Ах, Гонсар... будь он неладен, – бормочет кузнец, проводив взглядом укатившую подводу, и переводит глаза на Доррина: – Твоих рук дело?
Юноша мнется. Петра лукаво улыбается.
Доррин хотел было уклониться от ответа, но укол головной боли заставляет его выложить всю правду:
– Пожалуй, что и моих. Гонсар спросил, сколько с него за исцеление мальчонки. Я сперва сказал «ничего», а потом добавил, что он мог бы подбросить нам заказов.
– Должно быть, ты до смерти его напугал, – качает головой Яррл. – Гонсар человек суровый.
– Не такой суровый, как наш душка Доррин, – замечает Петра.
– И вовсе я не суровый, – машет рукой юноша. – Отстань.
– Ладно, – говорит кузнец, закрывая плечом дверь. – Пора браться за дело. Теперь придется подналечь со всем этим, – он указывает жестом на гору ломаных деталей. – Будь ты сто раз целитель, но основную работу запускать нельзя.

LVI

За стенами «Рыжего Льва» скулит, суля холод и снег, ветер. Доррин отпивает из щербатой кружки, поглядывая на сидящую у огня на высоком табурете певицу.

Я смотрела, смотрела любимому вслед;
Отплывал он в далекое море;
Взмах руки обозначил прощальный привет;
Мне остались тоска и горе.

Волны вспенились белым за высокой кормой,
Так свободны и так изменчивы.
Обманул, не вернулся любимый мой,
Со свободой и морем венчанный...

Как прекрасна любовь, как бесстрашна весна,
Когда дивным цветком распускается!
Но приходит черед, увядает она
И холодной росой испаряется...

– Поет неплохо, – Пергун кивает в сторону худенькой женщины в блекло-голубой блузе и юбке. – Интересно, хороша ли она в постели?
– С чего ты об этом задумался?
– Трактирные певички, как правило, промышляют и тем и другим. Правда, эта, похоже, не из таких.
Доррин отпивает из кружки, глядя, как пальцы женщины скользят по струнам гитары. Ее открытое лицо усыпано почти незаметными веснушками, длинные золотистые волосы падают на грудь через левое плечо.
– Кому известно, кто из нас из каких? Мы всего лишь фигуры на шахматной доске хаоса и гармонии, – вздыхает он.
– Мастер Доррин, прошу прощения, но какое отношение могут столь премудрые суждения иметь к тому, переспит ли со мной эта девица или нет? – Пергун пытается иронизировать, однако Доррин, по обыкновению, этого не замечает и отвечает прямо:
– Никакого. Но спать она с тобой не будет.
– А ты почем знаешь? Магия подсказала? – пьяно хихикает Пергун.
Доррин кивает, прислушиваясь к следующей песне и дивясь мелодичности голоса, способного брать такие поистине серебристые ноты.

Cuerra la dierre
Ne guerra dune lamonte
Rresente da lierra
Querra fasse la fronte...

– Что это за язык?
– Вроде как бристанский. Точно не скажу, а любой из языков Храма я бы узнал, – говорит Доррин. Он пьет сок – это дешевле.
– Так ты уверен, что она не захочет со мной спать? – спрашивает Пергун, вливая в себя темное пиво и поднимая кружку.
– А ты уверен, что тебе не хватит? – насмешливо спрашивает трактирная служанка. Ох, много повидала она пьяных на своем еще недолгом веку!
– Еще чего! – подмастерье лихо бросает на стол два медяка.
– Ну смотри, дело твое, – предостерегает многоопытная служанка.
– А чье же еще? Небось не маленький. Я, если хочешь знать... – он не договаривает, поскольку девушка уже упорхнула на кухню.
– Видал красотку? Нет чтобы потолковать с посетителем по душам, так она даже монеты не взяла.
– Заткнись, Пергун. Дай послушать песню.

Долго рыскали по склонам сонмы стражей грозной тучей,
Валуны они сметали, прорежали лес дремучий,
Но труды пропали втуне, не нашли в горах могучих
Юношу с душою рьяной и на лыжах ветроносных...

– О чем это она?
– Это песня про Креслина.
– А кто он такой, этот Креслин?
На стол со стуком, так, что расплескивается пена, ставится очередная кружка. Пергун обмакивает палец в пролившуюся жидкость и облизывает его.
– Пивко не должно пропадать зря.
– Гони денежки, парень.
Пергун вручает служанке медяки. Она выразительно смотрит на Доррина, и тот понимает, что сегодня его товарищу больше не нальют.
– Пергун, допьешь и пойдем, – говорит Доррин.
– Куда? Домой, в холодную койку? Спать одному? Никто меня не любит... – пьяно бормочет подмастерье лесопильщика.
– Пошли, – повторяет Доррин, допивая сок и снимая куртку со спинки стула.
– Я это... не допил...
– Пошли, пошли.
– А... ладно... потопали.
Подняв черный посох, Доррин встает. Служанка, завидев посох, непроизвольно отступает на шаг. Пергун натягивает куртку из потертой овчины и, пытаясь выпрямиться, толкает стол. Поддерживая приятеля, Доррин ведет его к выходу.
– Пр... рекрасное пиво... – бормочет Пергун. Его шатает. Он пытается удержаться за дверной косяк, но не дотягивается и не падает лишь благодаря поддержке Доррина.
– Держись ты... – встряхнув приятеля, Доррин направляет его в дверной проем. – Где твоя лошадь?
– Лошадь... ха-ха... У бедных людей нет лошадей... на своих двоих т... топаем...
Один из двух фонарей перед заведением Кирила погас на ветру, заметающем улицу мокрым снегом. Глядя в сторону темной конюшни, Доррин непроизвольно перехватывает поплотнее посох. Его сапоги плюхают по подтаявшей снежной кашице.
– ...нет ни лошадки... ни деньжат... ни нарядов... ни девчат... – напевает Пергун, так отчаянно фальшивя, что уши Доррина словно закладывает свинцом. Юноша прикидывает, что на небольшое расстояние Меривен снесет и двоих.
– ...ни тебе кобылы... ни красотки милой... – не унимается Пергун.
Добравшись до конюшни, Доррин улавливает присутствие постороннего человека раньше, чем его глаза приноравливаются к полной темноте, и он непроизвольно хватается за посох обеими руками.
В сумраке ржет Меривен. Незнакомец держит ее за повод. В другой его руке меч.
– Вы, ребята, шли бы лучше своей дорогой, – говорит незнакомец. – Наклюкались, так ступайте спать.
– ...ни лошадки... ни деньжат... – язык Пергуна заплетается. – А... ты... такой... кто? – подмастерье заливается пьяным смехом.
Доррин делает шаг вперед. Внутри у него все холодеет, но отдавать Меривен этому наглому чужаку юноша не собирается.
Кобыла снова ржет, и грабитель накидывает поводья на крюк, на котором висят веревки и деревянная лохань.
– Жаль, парень... – клинок нацеливается Доррину в грудь. Руки Доррина реагируют сами по себе: отбив тяжелый клинок посох вращается, и другой его конец бьет нападавшего в диафрагму. Меч звякает о ведро и падает на солому. Разбойник, захрипев, отступает на полшага и оседает на грязный пол. Глаза его делаются пустыми.
Шатаясь, Доррин бредет к выходу. В его голове вспыхивает белое пламя.
– Дерьмо... не смешно, Доррин... – бормочет Пергун.
Опираясь на посох, Доррин щурится и трясет головой, стараясь избавиться от слепящего света. В конце концов зрение его проясняется, хотя пульсирующая боль – такая, словно Яррл молотит его по макушке молотом, – не отпускает. Отдышавшись, он ковыляет к трактиру, отставляя на выпадающем снегу новую цепочку следов.
– Что стряслось, целитель? – спрашивает грузный трактирщик, протирающий тряпкой стойку.
– Там, в конюшне... грабитель. Мертвый.
Кирил извлекает из-под стойки топор.
– Всего один?
– Он мертв.
– Надеюсь, но осторожность не помешает. Форра!
Из задней комнаты высовывается молодой парень, почти такой же грузный, как Кирил.
С фонарем в одной руке и дубинкой в другой Форра первым входит в конюшню, где обнаруживаются два распростертых человеческих тела. Одно лежит ничком, другое навзничь.
– Чего ты так долго... – сонно бормочет Пергун, поднимая голову... – Домой пора.
Ткнув тело бородатого разбойника дубиной, Форра переворачивает тело, и на его лице появляется изумленное выражение.
– Ну и ну! У него грудь пробита!
– Там его меч, – говорит Доррин, указывая посохом.
– Так это ты его уложил, паренек? – спрашивает Кирил, рассматривая лицо мертвеца в свете факела.
– Я не хотел, но он угрожал убить нас и забрать мою лошадь. Она там, в стойле.
– Ты тот самый молодой целитель, который работает подмастерьем у Яррла?
Доррин кивает.
– Где ж ты этому научился? – спрашивает Кирил, указывая на мертвеца.
– В школе... нас учили... посохом... Я не могу пользоваться клинком... – ноги Доррина подгибаются, и он сползает по стенке стойла.
– А ведь знаешь, парень, тебе причитаются деньжата. Это, – трактирщик не без удовольствия и даже с некоторым злорадством тычет в труп, – не кто иной, как Нисо, за которого Советом назначена награда. Не слишком большая, но десять золотых на дороге не валяются. Прошлой осенью он убил на пристани купца. А ты, – Кирил оборачивается к Форре, – теперь, небось, понял, почему разумный человек не станет связываться с кузнецом, даже таким тощим. Плоть и кости не устоят против того, кто кует железо.
Здоровяк Форра переводит взгляд с мертвого тела на Доррина и утирает лоб рукавом.
– Ворья в последнее время развелось... – зачем-то произносит он.
– Так ведь время-то какое тяжелое, – печально качает головой трактирщик. – Белые маги лишают людей средств к существованию, а те лезут к нам, думая, что у нас есть чем поживиться.
Ветер бросает в лицо Доррина снежные хлопья.
– Доррин... ты ж обещал... отведи меня домой... – канючит Пергун, ухитрившийся-таки приподняться и теперь сидящий привалившись спиной к бочонку.
– Проводи своего приятеля до дому, – говорит Кирил. – А Совету насчет награды я сам сообщу.
– Доррин получит награду... все мы за Доррина рады... – напевает Пергун.
– Получит, мой нализавшийся подмастерье с лесопилки, можешь не сомневаться. Или ты думаешь, кому-то захочется разозлить его и Яррла?
Сдерживая вздох, Доррин помогает Пергуну подняться на ноги, сажает его на Меривен и вставляет посох в держатель. Пергун раскачивается на конской спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75