На ужин она поставила вариться густую похлебку с ячменем и остатками колбасы из кладовой. Аппетита не было совершенно, но дед, когда вернется, будет очень голоден.
Бривибас вернулся домой на два часа позже, чем рассчитывала девушка. Таким грязным и хоть вполовину настолько измученным она не видала его в жизни. Ногти были обломаны и щерились черными полумесяцами грязи. Ладони превратились в кровавое месиво волдырей.
Одного взгляда Ванаи хватило, чтобы разрыдаться.
— Ну-ну, внученька, — прошептал он голосом, который девушка впервые смогла назвать старческим: ломким, будто жухлая трава. — Спинелло полагает свои умозаключения безупречными… но меня они не убеждают.
— Ешьте, — велела Ванаи, как он говорил ей часто.
Бривибас принялся за еду, но, жадно выхлебав половину миски, заснул прямо за столом. Девушка потрясла его за плечо, но старик не отзывался. Если бы не редкое дыхание, он мог показаться мертвым. В конце концов Ванаи сумела поднять его и не то отвести, не то оттащить в спальню.
— Я должен подняться завтра до рассвета, — промолвил он сонно, однако внятно. Ванаи решительно замотала головой. — Должен! — не унимался Бривибас. — Я полагаюсь в этом на тебя, иначе они изобьют меня и все равно заставят работать. Я полагаюсь на тебя, внучка. Не подведи.
— Слушаюсь, дедушка, — выдавила Ванаи сквозь слезы и, не сдержавшись, добавила: — Разве не легче было бы дать Спинелло — будь проклято его имя! — то, чего он хочет?
— Легче? Без сомнения. — Бривибас широко зевнул. — Но это было бы… неправильно.
Затылок его коснулся подушки. Глаза старика закрылись, и послышался храп.
Когда Ванаи подняла его следующим утром, она чувствовала себя убийцей. Оттого, что дед поблагодарил ее, становилось только хуже. Она накормила его остатками вчерашней похлебки и собрала узелок — хлеб, и сыр, и размоченные сушеные грибы из корзинки Эалстана. Потом он ушел, а девушка осталась одна в доме. Перестук ставен под ветром то и дело заставлял ее подпрыгивать, точно напуганную кошку.
Тем вечером дед снова вернулся поздно. И следующим. И следующим тоже. Каждый день на принудительных работах словно отнимал у него месяц жизни — а месяцев у него впереди оставалось не так уж много. «Привыкаешь, и легче становится», — говорил он, но это была ложь. Ванаи знала это. С каждым днем дед спадал с лица, пока не начало казаться, что ясными голубыми глазами на нее смотрит оскаленный череп и утешает безуспешно педантично-сухими ремарками.
Однажды утром, когда дед, спотыкаясь, выбрел из дома, Ванаи вдруг застыла посреди комнаты, словно обращенная злыми чарами в мрамор. «Я знаю, что должна сделать», — осознала она с почти мистической ясностью и уверенностью.
«Но это будет неправильно», — прозвучал в голове у нее сонный голос Бривибаса.
— А мне все равно, — ответила она вслух, как будто дед мог с ней поспорить.
Это была неправда. Но Ванаи знала, что для нее важнее. Если она в силах добиться главного — что по сравнению с этим все остальное?
Найти в этом доме перо и бумагу было делом минутным. Девушка знала, что хочет высказать, и сделала это без колебаний чеканным каунианским слогом. Дед одобрил бы ее литературный стиль, хотя прочие аспекты письма не пришлись бы ему по душе.
Сложив листок и запечатав воском и дедовой печаткой, девушка набросила на плечи плащ и отнесла письмо в дом фортвежского крючкотвора, который альгарвейцы сделали своим штабом в Ойнгестуне, и оставила там. Дежурный сержант пялился на нее сальными глазками и облизывал кроваво-красные губы. Девушка сбежала оттуда.
«Все под рыжиков стелешься», — прошипела ей вслед встречная тетка-каунианка.
Понурив голову, Ванаи бежала домой. А вернувшись, принялась ждать. Она ждала и ждала, но ничего необычного не случилось ни в тот день, ни на следующий, ни затем. Каждое утро до света Бривибас уходил на принудительные работы. Каждое утро он все больше походил на бледную тень себя самого.
К вечеру третьего дня раздался стук, которого ждала Ванаи, который она признала. Девушка вздрогнула, рассыпав горох, который собиралась замочить. Хотя она и ждала гостя, к двери она подошла неторопливо и неохотно, будто в дурном сне. «Если я не открою, — мелькнуло у нее в голове, — он решит, что меня нет дома, и уйдет». Но эту мысль сменила другая: «Если я не открою, дед точно погибнет».
Ванаи распахнула дверь. На пороге, как она и ожидала, стоял майор Спинелло.
— Приветствую вас, сударыня, — промолвил он с поклоном. — Могу я войти?
Его церемонность поразила Ванаи. Получил он записку? Да. О да. Девушка видела это в его глазах.
— Да, — прошептала она, пропуская его в дом.
Майор захлопнул дверь за собой, опустил засов, и обернулся к девушке:
— Ты понимаешь, что имела в виду, написав, что пойдешь на все, чтобы не позволить своему деду, этому старому бездельнику, заниматься тем, чем он должен был заниматься уже целый год?
— Да, — прошептала Ванаи еще тише, опустив глаза, чтобы не видеть лица Спинелло.
К вящему ее удивлению он промолчал, ожидая, что она скажет еще.
— Кроме него, у меня больше ничего нет на свете, — выдавила она, промедлив.
— Неправда. — Альгарвеец покачал головой. — О, милочка, это совершенная неправда.
Протянув руку, он одну за другой расстегнул три деревянные пуговицы, скреплявшие широкий ворот ее блузы, потом взялся за полы рубашки и потянул вверх. Сгорая от ненависти — к альгарвейцу, а еще больше к себе, — Ванаи подняла руки, помогая ему. Спинелло разглядывал ее целую вечность.
— У тебя еще много всего есть, — пробормотал он.
Пальцы его протянулись снова и в этот раз коснулись нагой кожи.
И снова Спинелло удивил ее. Прикосновение его не было грубым, нет — уверенным, знающим. Если бы девушка избрала его в любовники по доброй воле, ей бы — наверное, подумала она, — даже понравилось. А так она стояла смирно и терпела.
— В твою спальню, надо думать? — проговорил Спинелло некоторое время спустя.
Ванаи кивнула, решив, что так будет легче, чем на полу, — она почти ожидала, что альгарвеец овладеет ею прямо посреди гостиной. По его слову она последовала в свою комнату, задержавшись только, чтобы подхватить брошенную рубашку.
Для двоих кровать была узковата — Ванаи и одна-то на ней с трудом помещалась. Девушка застыла столбом рядом с ложем. Если майор захочет снять с нее штаны, пускай сам этим и займется. Он и занялся — с превеликим для себя удовольствием, — потом разделся сам, на удивление быстро. Ванаи отвернулась. Она знала, как устроены мужчины, и не хотела напоминать себе об этом лишний раз.
Но даже беглого взгляда ей хватило, чтобы вспомнить — альгарвейцы даже устроены по-другому, или, верней сказать, делали себя иными. Она знала об их ритуальном самоуродовании — обычае, восходящем к древнейшим временам. Но прежде девушка не могла бы представить, чтобы это имело для нее значение.
— Ляг, — скомандовал Спинелло, и Ванаи подчинилась. Он пристроился рядом с ней. — Мужчина получает больше удовольствия, когда доставляет его и подруге, — заметил он и приложил все усилия, чтобы возбудить ее, руками и губами. Когда он просил о чем-то, Ванаи покорно исполняла его желания, стараясь не думать о том, что делает. В остальном же просто терпела, как до этого в прихожей.
Когда язык его коснулся ее нежных частей, Ванаи прижалась к стене.
— Вернись, — велел он. — Если ты не потеплеешь, пусть так. Но влага снимает боль.
— Заботливый поругатель, — выдавила Ванаи сквозь стиснутые зубы.
Спинелло расхохотался.
— Разумеется.
Наконец он овладел ею.
— А-а… — выдохнул он, обнаружив, что стал первым. — Будет немного больно…
Он дернулся сильней. Стало больно. Ванаи незаметно прикусила губу. Во рту стоял вкус крови: такой же, что сочилась на простыни. Ванаи закрыла глаза и постаралась не замечать мерно колышущейся тяжести.
Потом майор хрюкнул сдавленно, передернулся всем телом и вышел из нее. Это тоже был больно. Ванаи терпела молча — это значило, что мучения ее закончены.
— Мой дед… — начала она.
Майор Спинелло расхохотался снова.
— А ты не забыла, ради чего занималась этим, а? — бросил он. — Что ж, договорились: старый бурдюк может вернуться домой и оставаться дома — покамест я получаю от тебя то, чего хочу. Мы друг друга вполне поняли, милочка?
Ванаи еще тесней прижалась к стене.
— Да, — выдавила она, пытаясь съежиться в клубочек.
Конечно, одного раза ему не хватит. Следовало сразу догадаться. Да она и поняла это сразу, пускай надеялась… хотя что проку от ее надежд? Закрыв глаза, она слушала, как альгарвеец одевается. Уходит. Каунианка на улице обозвала ее альгарвейской шлюхой. Тогда это было оскорблением. Теперь стало правдой. Ванаи расплакалась, но слезы не приносили облегчения.
Зима на острове Обуда приносила с собой бесконечные бури, налетающие с просторов Ботнического океана. Даже Иштван мог найти укрытие от них в казарме, скверная погода выводила его из себя. Солдат искренне предпочитал бураны — как пробираться по снегу, он знал. Любой, кто вырос в горных долинах Дьёндьёша, знал о снеге все, что вообще следовало о нем знать.
А вот дождь — дело иное. И в казарме-то скверно, а уж когда единственное твое укрытие — наспех вырытый окоп, совсем плохо. Накидка промокла не насквозь — это означало, что солдат промок не до костей. Он просто промок. А еще его мучил здоровый и вполне обоснованный страх — не приведи звезды небесные, какой-нибудь ловкий косоглазый ублюдок проберется через линию фронта и перережет спящему глотку, так что тот и не проснется. Куусамане, бывало, просачивались в такие щели, что и хорек не пролезет.
Он глянул вниз на куусаманские траншеи и окопы у подножия горы Соронг. Под дождем в лесу разглядеть было почти ничего и невозможно, однако это Иштвана не останавливало. Во сне и на посту он никогда не расставался с жезлом. Вдобавок на поясе у него болтался нож. В такую погоду от клинка будет больше толку, чем от луча, — под проливным дождем жезлы били недалеко.
За спиной его зачавкала грязь. Иштван резко обернулся — никогда не знаешь, откуда подкрадется к тебе куусаманин. Но рослый светлобородый солдат был не из косоглазиков.
— Ты, что ль, Соньи? — прижмурился Иштван.
— Да куда ж я денусь? — пробурчал рядовой.
— Куда ж мы денемся, — согласился Иштман. — Тебе не кажется, что мы чем-то звездам насолили? Иначе б нас давно перебросили отсюда. Хотя, — он примолк задумчиво, — еще неизвестно, что хуже.
— Это как? — полюбопытствовал молодой солдат. — Едва ли бывают места похуже здешних.
— Ну, если так посмотреть, ты, наверное, прав, — ответил Иштван. — А может, и не прав.
Он сам не мог представить себе более скверного места, но насмотрелся на фронте всякого и пребывал в твердом убеждении: хуже всегда может быть. В животе у него заурчало, напомнив, что жизнь и сейчас не сахар.
— Как у тебя с провизией? — спросил он у товарища.
— Мало, вот жалость-то, — ответил Соньи с такой тоской, что Иштван немедля заподозрил его во вранье. Мальчишка становился ветераном. Но уличить его во лжи Иштван мог, только обшарив карманы и вещевой мешок. А он еще не настолько изголодался. Кроме того, Соньи мог и правду говорить, потому что следующими его словами было: — Может, стоит нам пойти тряхнуть косоглазых за кошели?
— Может быть, — согласился Иштван. — Они, понятно, не прирожденные воины, даже близко к тому не подошли — думают, что солдат с пустым брюхом сражаться не может. Да если бы мы четверть тех усилий тратили на снабжение, что они, то так растолстели бы, что из окопа не выбраться. — Дождевая вода стекала с капюшона ему на нос. — Скажи еще, что я не прав!
— Не скажу, — ответил Соньи. — Только ты мне ответь: если мы прирожденные воины, а они — нет, как выходит, что мы до сих пор их с Обуды не вышибли?
Иштван открыл было рот, да так и захлопнул. Это был крепкий орешек — настолько крепкий, что о него и зубы можно было пообломать ненароком.
— А звезды его ведают, — ответил Иштван наконец. Это была несомненная правда и столь же несомненный способ уйти от ответа. Солдат поспешно вернулся к первоначальной теме разговора: — Так как ты смотришь на то, чтобы сползти вниз по склону и прирезать пару куусаман? У них провизии побольше нашего будет, могу поспорить.
— Ну да, — откликнулся Соньи. — Меньше-то некуда уже, верно?
— Надеюсь, что нет, — машинально ответил Иштван и тут же поправился: — И вправду, ради нас ведь надеюсь. — Он забросил жезл за спину и вытащил нож. — Пошли.
«Я готов головой рискнуть ради того лишь, чтобы набить брюхо», — подумал он, выползая из своего укрытия. Потом ему пришло в голову, что лучшей причины и придумать нельзя.
Он двигался бесшумно, как только мог. Шелест дождя заглушал звуки и скрывал лазутчиков от раскосых глаз куусаман, но в то же время глушил шаги дозорных и размывал их силуэты. Иштван прожил так долго только благодаря своей осторожности. Соньи двигался за его спиной, словно тень. Если мальчишка не погибнет по глупости, из него выйдет славный боец.
Дождь лил все сильней и сильней. Иштван не мог разглядеть перед собой ничего за три шага. Весна уже близилась; очень скоро бури начнут слабеть. Иштван уже был свидетелем смены времен года на острове. Но до сих пор этого не случилось, и непогода, должно быть, считала себя бесконечной.
Иштван прополз мимо раздувшегося вонючего трупа какого-то дьёндьёшца — тела куусаман легко можно было отличить по темным волосам. Мертвец будто предупреждал, что лазутчики приближаются к куусаманским траншеям. Или намекал, что они могут не вернуться.
Не успела неприятная эта мысль промелькнуть в голове Иштвана, как на вражеские позиции посыпался дождь ядер. Солдат поднял голову, но драконов-бомбардировщиков не было видно за низкими тяжелыми серыми тучами. Он надеялся, что это были дьёндьёшские звери, но с таким же успехом то могли быть и куусамане. Не раз случалось, что дьёндьёшские драконы обрушивали смертоносный груз на головы своих же солдат; Иштван полагал, что противник тоже не заклят от подобных несчастий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97