— Если я паду, то смогу утешать себя мыслью, что моя гибель предотвратила гибель державы.
— Да, милостивый государь, — пробормотал Меровек.
Судя по тону, собственная участь волновала майора куда сильней судеб Ункерланта. В этом он не отличался от большинства людей.
— Я еще не пал, — напомнил Ратарь. — Его величество мог распорядиться казнить меня перед своим троном. Уже бывало, что там проливалась кровь, когда конунг изволил гневаться на бывших любимцев. Я еще жив. Я еще командую.
— Все это верно, милостивый государь, — отозвался Меровек с очередным поклоном. Это был безопасный ответ — безопасный и ни к чему не обязывающий. — Пусть судьбы позволят вам командовать мною еще долго. — Это было уже теплее, но незначительно — благосостояние, да и жизнь Меровека находились в прямой зависимости от высоты положения Ратаря.
— И, покамест я командую, я повинуюсь конунгу, даже если его величество изволит не замечать этого, — промолвил Ратарь. — Я никогда не говорил, что мы не можем воевать с Альгарве. — «Даже при том, что именно так я считаю, — не говорил.» — Мой долг не в этом. Мой долг — обеспечить победу, когда война начнется. — «Если я смогу. Если конунг Свеммель мне позволит.»
Меровек кивнул.
— Единственный, кто мог бы не согласиться с вами, государь, — это его величество.
Адъютант примолк, давая начальнику время подумать над своими словами. Ратарь поджал губы. К несчастью, Меровек был прав. Если Свеммель сочтет, что Ратарю более подобает иное положение — например, на коленях перед плахой, — возобладает монаршая точка зрения.
— Можете идти, — кисло пробурчал маршал.
Адъютант раскланялся и вышел.
Ратарь вновь обернулся к карте. Карты были просты, прямодушны, осмысленны. Эта конкретная карта говорила — едва не кричала, — что с приходом весны у Ратаря (или того, кто займет пост маршала Ункерланта к этому времени) больше не останется поводов откладывать нападение на Альгарве. Ратарь предполагал, что командовать будет он — хотя бы из тех соображений, что вместе с маршальским жезлом он, скорей всего, лишился бы и головы.
Война будет. Избежать ее Ратарь не видел возможности. А раз войны не избежать, в ней надо победить. Как это сделать с уверенностью, маршал тоже еще не знал. Но с каждым днем солнце в своем пути по небу сползало все ниже на юг. Наступала осень. За ней придет зима. В зимнюю стужу воевать не придется. Это значило, что на поиски ответа у него остается полгода.
В ящике стола маршал хранил пузатую бутыль зеленого вина. Ратарь вытащил ее, поглядел на просвет, жалея, что не может уйти в запой на всю зиму, как это делали многие ункерлантские крестьяне, и со вздохом спрятал обратно. Ему предстояло сделать еще многое… если конунг Свеммель позволит.
Бауска низко поклонилась.
— Утренняя газета, госпожа, — прошептала она, протягивая сложенный листок бумаги.
Краста выхватила газету у нее из рук и капризно бросила:
— Не знаю, с какой стати я трачу время. В последние дни даже скандалов приличных не было. Сплошная жвачка — жидкая кашица, какой убогих кормят!
— Да, сударыня, — отозвалась горничная. — Так хотят альгарвейцы. Если молчат газеты, то и мы будем вести себя тише.
Подобная мысль Красте в голову не могла прийти. С ее точки зрения, статьи попадали на страницы газет как бы сами собой. Откуда, каким образом и что могло бы встать на их место — это все были вопросы для прислуги, в крайнем случае — для мастеров, но никак не для дворян.
И тут взгляд ее упал на крошечную заметку в самом низу передовицы. Это уже была никак не жвачка — во всяком случае, с точки зрения маркизы. Она прочла колонку сверху донизу, обуреваемая ужасом и гневом.
— Они осмелились… — прошипела она. Если бы у нее не перехватило горло, Краста бы визжала. — Они осмелились!
— Сударыня? — Бауска недоуменно воззрилась на нее. — Я не заметила ничего такого…
— Ты не только глупа, но вдобавок слепа? — огрызнулась Краста. — Ты только глянь!
Она сунула газету горничной под самый нос, так что от усердия у Бауски глаза сошлись на переносице.
— Сударыня, — нерешительно пробормотала служанка, — альгарвейцы победили на севере, как и здесь. Король Доналиту бежал из Елгавы. Конечно, рыжики должны быть поставить нового монарха на его…
Краста отвесила горничной звонкую пощечину. Вскрикнув сдавленно, Бауска отступила к дверям спальни.
— Идиотка! — прошипела Краста. — Конечно, рыжики имели право поставить в Елгаве своего короля, когда Доналиту бежал из дворца. Право выбрать короля — из королевского рода или, в худшем случае, из высшего дворянства Елгавы. Но это?! Принц Майнардо? Младший брат короля Мезенцио? Альгарвеец ?! Да это оскорбление, непростительное поругание! Я буду жаловаться альгарвейцам, вторгнувшимся в мой особняк!
Сжимая в руке газету, она ринулась к дверям.
— Сударыня, — пискнула вслед ей Бауска, потирая щеку — слишком поздно; алый след уже начал проявляться, — сударыня, вы еще в пи…
Последнее слово заглушил грохот захлопнутой двери.
Полковник Лурканио, капитан Моско вместе со своим штабом, охраной и присными изволили трапезовать в столовой того крыла, которое занимали альгарвейцы. Когда в залу ворвалась Краста, все разом застыли, не донеся до рта столовые приборы, и будто обратились в камень.
— Как прикажете это понимать?! — вскричала она, потрясая газетой.
— Я мог бы спросить о том же, — пробормотал Моско, — но предпочту вместо этого полагать себя счастливцем.
Краста оглядела себя. Из одежды на маркизе была только непритязательная пижама из белоснежного шелка — разве благородная дама может заснуть в простецкой фланели или полотне? А если сквозь тонкую ткань и выпирали затвердевшие соски, так это от ярости, а не от нежных чувств! Особенного стеснения, показавшись перед альгарвейцами в неглиже, маркиза не испытывала, как не стеснялась домашних слуг — и те, и другие были равно недостойны ее внимания.
А вот то, что альгарвейцы творили, — дело совсем другое. Краста подступила к столу, потрясая газетой, точно кавалерийским палашом.
— Как осмелились вы усадить варвара на древний трон Елгавы?! — вскричала она.
Полковник Лурканио поднялся на ноги и с поклоном протянул руку:
— Позвольте взглянуть, сударыня?
Краста сунула ему подметный листок. Полковник бегло пробежал глазами статейку и вернул газету. Что взгляд его задержался на вздымающейся — от возмущения, исключительно от возмущения — груди маркизы чуть дольше, чем следовало, Краста в ярости своей не заметила.
— Полагаю, вы не думаете, — поинтересовался Лурканио, — что я самолично низложил короля Доналиту или заставил его бежать из дворца, чтобы возвести принца Майнардо на его место?
— Мне плевать, что вы делали лично, — оборвала его Краста. — Этот трон принадлежит елгавскому дворянину, а не альгарвейскому узурпатору. Королевский род Елгавы восходит к временам Каунианской империи. У вас нет права задуть этот род, словно лучину, — никакого права, слышите вы меня?!
— Сударыня, я восхищен силой вашего духа, — заметил капитан Моско. Судя по тому, что оторвать взгляда от маркизы он не мог, восхищение его вызывала не только фигура. — Должен, однако, сказать, что…
— Обождите, — перебил его Лурканио. — Я этим займусь. — Моско коротко поклонился, признавая прерогативы начальства. Обернувшись к Красте, полковник продолжил: — Сударыня, позвольте прояснить наши позиции. Мне глубоко безразлично, восходит ли род короля Елгавы — бывшего короля, короля в изгнании — к эпохе Каунианской империи или, если уж на то пошло, к временам зарождения мира. Альгарвейцы сокрушили империю, и наши вожди стали королями. Теперь мы сокрушили Елгаву, и наш принц становится королем. За нами сила, и, само собой, она дает нам право.
Краста влепила ему пощечину — как за несколько минут до того Бауске. Реакция ее была совершенно машинальной. Альгарвеец вызвал ее недовольство, а потому заслуживал любого наказания с ее стороны.
Слуги в особняке принимали это как закон природы почти в той же мере, что сама маркиза. Лурканио был слеплен из другого теста. Он с размаху отвесил Красте тяжелую оплеуху, так что маркизу отнесло на пару шагов.
Она уставилась на него в полнейшем и глубочайшем изумлении. Родители ее умерли, когда Краста была еще совсем ребенком. С тех пор никто не брал на себя смелость ударить ее, да и, собственно говоря, вообще сдерживать ее порывы.
— Заверяю вас, сударыня, — проговорил Лурканио с очередным поклоном, — что я никогда бы не поступил так грубо, ударив женщину без повода с ее стороны. Но должен также заверить вас, что я не потерплю и чтобы меня били. Вам было бы полезно — крайне полезно — запомнить это.
Краста нерешительно поднесла пальцы к губам. Во рту стоял привкус крови — она рассадила изнутри щеку о краешек зуба.
— Как вы осмелились? — прошептала она.
В голосе ее звучал не так гнев, как искреннее любопытство: настолько непривычным было переживать то, что она с такой легкостью причиняла другим.
Возможно, ощутив это, полковник поклонился снова.
— Как я и сказал, сударыня, — промолвил он учительским тоном, — за мной сила и за мной воля — моя собственная и моей державы — карать за причиненные мне обиды. Сила дает мне право, и я не стыжусь им пользоваться.
Поначалу Краста углядела в сказанном не больше смысла, чем если бы полковник заговорил вдруг на неблагозвучном наречии обитателей льдов. Но затем его слова ударили ее сильней, чем до того рука. Валмиера проиграла войну . Конечно, Краста и прежде об этом знала. Но до сих пор поражение было лишь легким неудобством, мелочью. Впервые на маркизу обрушилось всей тяжестью значение этого слова. До сих пор она выказывала почтение лишь к горстке тех, кто стоял выше ее на лестнице титулов: графам и графиням, герцогам и герцогиням, королевской семье. Но альгарвейцы в странной новой Валмиере благодаря своей победе тоже стояли выше нее. Как сказал Лурканио — и подтвердила его тяжелая длань, — им принадлежала власть творить что вздумается. С незапамятных времен такой властью наделен был род маркизы Красты. А теперь — нет, если только рыжики не дозволят воспользоваться этой властью.
В своей державе полковник Лурканио мог считаться графом. Здесь, в Валмиере, его титул значил не меньше, чем княжеский или хотя бы герцогский, ибо дарован был милостью короля Мезенцио. Краста попыталась представить себе, что сталось бы с нею, если бы она влепила пощечину герцогу во дворце короля Ганибу — ну, если только герцог не попытался бы прилюдно запустить руку ей под блузку или за пояс брюк.
Она была бы опозорена. Иного ответа быть не могло. А это значило, что, ударив Лурканио, маркиза Краста рисковала своим положением. Он мог обойтись с ней намного хуже, чем это случилось.
— П-прошу прощения, — выговорила она.
Слова дались ей с трудом — извиняться Краста не привыкла. Маркиза набрала воздуху в грудь, собираясь сказать еще что-то. Полковник Лурканио и капитан Моско одобрительно смотрели, как у нее это выходит. Заметив это, Краста снова глянула на себя. Если эти альгарвейцы — самое малое ее ровня, а она стоит перед ними в дезабилье…
Краста тихонько стыдливо пискнула и сбежала.
Слуги в той части особняка, что еще принадлежала ей, смотрели на хозяйку с ужасом. Только перед ближайшим зеркалом Краста поняла — почему. На щеке ее горел отпечаток полковничьей ладони. Маркиза разглядывала собственное отражение с интересом не вполне обычного для себя свойства. Она часто оставляла подобные следы на лицах служанок. Почему нет? У них не было убежища от хозяйки. Теперь она носила метку сама. И где найдется ей убежище от Лурканио, от Альгарве?
Нигде. Нигде на всем белом свете. Лурканио ясно дал это понять, и вежливость делала его презрение еще более страшным. Если он решит надругаться над ней, а затем отдать на потеху своим адъютантам по очереди, единственный, кто может призвать полковника к ответу, — его командир-альгарвеец, великий герцог Ивоне. Что бы ни говорил и ни делал любой из валмиерцев, судьба Красты от этого не изменится ни на волос.
Вздрогнув, Краста коснулась алого отпечатка ладони на своей щеке. Кожа горела, и под пальцами зарождался колкий зуд. Маркиза никогда не смешивала боль — собственную, во всяком случае — с похотью. И не собиралась. В этом она была уверена. Чувствовала она другое…
Краста сердито мотнула головой. Даже слово подходящее не шло на ум. Верно было бы сказать «уважение», но его-то маркиза привыкла требовать от окружающих, а не испытывать самой. А еще точней было бы «благоговение». В конце концов, именно благоговеть полагается перед силами неизмеримо более могущественными, чем ты сам. Вначале осмелившись ударить хозяйку дома, а затем продемонстрировав, что способен делать это безнаказанно, полковник Лурканио показал себя именно такой силой.
Качая головой, Краста поднялась наверх. Бауска ждала ее у дверей. Горничная и маркиза уставились на алые отпечатки на щеках друг у друга.
— Сударыня, — проговорила Бауска без всякого выражения, — я приготовила вам блузку и брюки. Костюм ждет вашего одобрения.
— Хорошо, — пробормотала Краста, но, вместо того чтобы пойти и переодеться, продолжила: — Пусть дворецкий известит альгарвейцев, что с этого дня для них открыты все части особняка, а не только то крыло, в котором они поселились.
Бауска выпучила глаза сильней, чем даже когда увидала хозяйку со следом оплеухи на щеке.
— Сударыня? — переспросила она, будто недоумевая, не ослышалась ли. — Сударыня, но почему?
— Почему? — Характер Красты оставался взрывоопасным, невзирая на любые потрясения. Голос маркизы взвился до звонкого визга: — Пропади ты пропадом, дура безмозглая, — я тебе скажу, почему! Потому что они победили, вот почему !
Челюсть Бауски отвисла. Служанка сглотнула и улетучилась вмиг.
Снова пришла грибная пора. Ванаи наслаждалась поводом с рассвета до заката торчать за околицей Ойнгестуна. Во-первых, потому, что большинство кауниан и многие фортвежцы в ее деревне все еще считали и девушку, и Бривибаса предателями своего племени — или предателями фортвежского королевства, это как посмотреть — за то, что слишком близко якшались с майором Спинелло, хотя с той поры любителей древностей уже разлили желчью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97