Солдат подавил улыбку. Он был не против посмотреть, как потеет офицер, даже если случится это из-за какого-то альгарвейца.
Солдат уже собрался было вернуться на передовую, когда разведчик из другого взвода приволок еще одного возмущенного пленника. Талсу так и замер, открыв рот — собственно, все, кто слышал эти проклятья, замерли, открыв рты. Пленницей разведчика («Ах ты, счастливчик клятый», — мелькнуло в голове у Талсу) оказалась симпатичная — нет, даже очень красивая — молодая женщина лет двадцати пяти. Медно-рыжие волосы ниспадали до пояса. Короткая юбка демонстрировала, что колени у нее не распухли и лодыжки не поросли волосами — Талсу убедился в этом со всем тщанием.
На ее проклятья выбрался из палатки даже полковник Дзирнаву, коротавший время в одиночестве с бутылочкой средства, которое его денщик продолжал называть «бальзамом». Судя по неверной походке, полковник уже изрядно набальзмировался. Чтобы сосредоточить взгляд на пленнице, ему потребовалось несколько мгновений.
— Ну-ну, — проговорил полковник, и глазки его вспыхнули. — И что же мы имеем?
— Это называется «баба», — пробормотал солдат за спиной Талсу. — Первый раз увидел?
Талсу закашлялся, чтобы не расхохотаться.
Дзирнаву тяжело подкатился к ней и огладил взглядом с головы до пят, явно пытаясь домыслить все, что скрывали рубашка и юбочка. Пленница смерила его взглядом в ответ. На лице ее тоже явно отражалось все, что она думает. Талсу не хотел бы, чтобы о нем думал такое кто угодно, не говоря уже о симпатичной девице.
— Где ты ее нашел? — спросил Дзирнаву у разведчика, который привел пленницу в лагерь. — Шпионила за нами, как могу догадаться!
— Ваше благородие, она пыталась забраться на хутор впереди… — Солдат махнул рукой. — Мне кажется, она пыталась забрать остатки своего барахла, прежде чем сбежать.
Альгарвейка ткнула в сторону Дзирнаву пальцем.
— Где вы его откопали? — спросила она солдата, который захватил ее в плен. По-елгавански она изъяснялась бегло, хотя и с акцентом. — Я бы сказала, в болоте, но где вы нашли такое здоровенное болото, что оно не выплеснулось?
Подобно большинству елгаванцев, Дзирнаву отличался светлой кожей, отчего Талсу мог наблюдать, как от бычьей шеи ко лбу поднимается румянец.
— Она явная шпионка! — рявкнул полковник. — Явная! Ко мне в палатку ее! — В налитых кровью сизых буркалах вспыхнул недобрый огонек. — Я займусь допросом лично.
Для себя Талсу мог перевести эту фразу только одним способом и даже пожалел несчастную альгарвейку, невзирая на то, что сам не прочь был бы позабавиться с ней. Дзирнаву на своем «допросе» разве что задавит ее насмерть — и все равно ничего нового не узнает.
Через некоторое время из командирской палатки вышел разведчик, который привел пленницу в лагерь. На лице его странным образом смешались похоть и омерзение.
— Он заставил меня прикрывать его, покуда привязывает ее к кровати, — сообщил он и добавил: — Уложив на живот.
Талсу грустно покачал головой. Его товарищи — тоже.
— Зря только бабу мучить, — озвучил он общее мнение. — Особенно такую красотку. Если полковнику только этого и надо, мог бы мальчишкой обойтись.
— Все веселье — офицерам, — заключил другой солдат, — да не всякое, а то, что им по вкусу.
Поскольку поспорить с этим Талсу не мог, он двинулся к передовой. Солдат не успел отойти от лагеря далеко, когда пленница завизжала — судя по тону, не от боли, а от возмущения. Так или иначе, а Талсу это не касалось. Он зашагал дальше.
Когда он вернулся к ужину, оказалось, что за все прошедшее время никто не заходил в командирскую палатку и не выходил оттуда.
— Ты бы слышал, какими словами он меня крыл, когда я час назад только поинтересовался, не нужно ли ему чего, — сообщил Варту.
— Эта рыженькая еще визжит? — полюбопытствовал Талсу.
Денщик покачал головой. Талсу вздохнул. Быть может, женщина поняла, что от криков толку не будет. А может, была уже не в состоянии кричать. Судя по тому, что солдат знал о своем командире, последнее было вероятней.
Талсу отстоял очередь к котлу. Если Дзирнаву решил пропустить ужин ради иных удовольствий, ему это будет только полезно. Из палатки не доносилось ни звука. В конце концов солдат завернулся в одеяло и заснул.
Когда Талсу проснулся следующим утром, в палатке царила все та же мертвая тишина. Когда Варту осторожно поинтересовался, чем господин граф изволит позавтракать, никто не отозвался. С еще большей опаской денщик просунул голову в палатку и тут же отпрянул, зажимая рот руками. Он выдавил единственное слово:
— Кровь!
Талсу метнулся к палатке. Все, кто слышал вскрик Варту, — тоже. Полковник и граф Дзирнаву, голый и уродливый, лежал, наполовину скатившись с кровати. Горло его было перерезано от уха до уха. Кровь пропитывала простыни и землю. Альгарвейки не было и духу; даже следов ее пребывания в палатке не осталось, если не считать обрезков веревки, привязанных к ножкам кровати.
— Убийца! — вскричал Варту. — Это была наемная убийца!
Никто не оспорил его мнения — вслух, — но выражения на лицах солдат были весьма красноречивы. Талсу про себя предположил, что Дзирнаву заснул, притомившись с натуги, пленница освободила одну руку и нашла в палатке оружие, которым и воспользовалась. Вот как ей удалось после этого скрыться, солдат не мог понять. Возможно, проскользнула мимо часовых. А может, в обмен на молчание предложила одному из них то, что Дзирнаву взял силой. Так или иначе, женщина исчезла.
Последнее слово осталось за Смилшу, но высказался он немного погодя, когда они с Талсу уже шагали к передовой:
— Силы горние, да альгарвейцы ни в жизнь не стали бы убивать Дзирнаву. Они ему вечной жизни желать должны были. А теперь нам, может, поставят полковым командиром кого-то поумнее.
Талсу поразмыслил над этим и торжественно кивнул.
Под стоптанными кожаными башмаками Гаривальда хлюпала грязь. Осенние дожди превращали просторы южного Ункерланта в сплошное болото. Весной, когда таял насыпавшийся за зиму снег, бывало еще хуже — хотя крестьянин относился к этому иначе. Погода год от года ничего нового не показывала. Для Гаривальда ливень был частью обычной жизни.
В общем и целом Гариваль был доволен прошедшим годом. Инспекторы конунга Свеммеля пришли и ушли, а печатники вслед за ними не появились. Зоссенцам удалось убрать урожай до начала дождей. Всем надоевший староста Ваддо, застилая крышу свежей соломой, упал и сломал ногу, так что до сих пор ковылял на костылях. Нет, положительно удачный выдался год!
Свиньи тоже были довольны — по крайней мере, погодой, потому что вся деревня превратилась в большую грязную лужу. Еще они были довольны Гаривальдом, когда тот вытряхнул перед ними полную корзину ботвы. Правда, каждая свинья отчего-то считала, что соседке попались самые сладкие листья, отчего над деревней разносились хрюканье и возмущенный визг.
Для кур Гаривальд прихватил зерна. Курам дождь не нравился. Отряхивая мокрые перья, они пытались забиться то в один дом, то в другой. Несколько цыплят носились с квохтаньем по дому самого Гаривальда. Если они будут слишком путаться под ногами у Анноры, та отомстит им, отправив на свидание с колодой и тесаком.
Когда начнутся зимние бураны, всю скотину загонят в дома — иначе животные замерзнут до смерти. Тепло их тел поможет согреться самим крестьянам. А к вони через какое-то время привыкаешь. Гаривальд хмыкнул про себя. Если бы те высокомерные инспекторы заявились зимой, то, заглянув в первый же дом, сделали бы вдох, да и умчались к себе в Котбус, хвосты поджав.
Когда Гаривальд вернулся домой, его сын возился в грязи у крыльца.
— А мама знает, чем ты тут занят? — грозно поинтересовался крестьянин.
Сиривальд кивнул.
— Она меня выгнала. Говорит, ей надоело, что я все время курей гоняю.
— Да ну? — Гаривальд весело хмыкнул. — Верится. Ты и нас с мамой еще как гоняешь.
Сиривальд ухмыльнулся, по ошибке посчитав отцовские слова за похвалу.
Закатив глаза, Гаривальд нырнул в дом. Несмотря на то, что Сиривальд купался в грязи за дверью, куры продолжали квохтать, как заведенные. По полу ползала Лейба, изо всех силенок пытаясь поймать хоть одну за длинные хвостовые перья. Дочурка Гаривальда полагала, что это весьма занимательно; куры придерживались иного мнения.
— Клюнет, — предупредила дочку Аннора.
Будь Лейба на пару лет постарше, то, возможно, обратила бы внимание на слова матери, но сейчас она их просто не поняла. Строгий материнский тон мог бы возыметь действие, но не сейчас, когда все внимание девочки поглощала игра.
— Ма-ма! — счастливо пискнула она и ринулась на ближайшую курицу.
Куры бегали куда быстрей, чем ползала малышка, но детского несгибаемого упорства им явно недоставало. Гаривальд не успел подхватить дочку на руки, когда та исхитрилась поймать курицу за хвост. Квочка испустила возмущенный вопль и, разумеется, клюнула обидчицу. Лейба тут же разрыдалась.
— Ну видишь, как вышло?
Гаривальд взял ее на руки.
Лейба, понятное дело, ничего не видела. С ее точки зрения, она прекрасно проводила время, как вдруг одна из игрушек взяла и отчего-то сделала хозяйке больно. Гаривальд осмотрел ранку — по счастью, неглубокую.
— Жить будешь, — заключил он. — И не реви, как телушка клейменая!
В конце концов девочка успокоилась — не потому, что послушалась отца, а потому, что сидела у него на руках. Когда Гаривальд отпустил ее, Лейба немедля бросилась на ближайшего цыпленка, но тот — к счастью как для девочки, так и для себя, — вовремя бежал.
— Вот же упрямица! — ругнулся Гаривальд.
Аннора покосилась на него:
— И в кого бы?
Гаривальд хмыкнул. Сам он себя упрямым не считал — ну разве в том смысле, что любому, кто кормится работой в поле, нужно иметь крепкий характер.
— Что сегодня на ужин? — спросил он.
— Хлеб, — ответила жена. — Остатки вчерашнего хлебова вон в горшке: горох, капуста, свекла, солонины немного для вкуса.
— Мед на хлеб найдется?
Аннора кивнула, и Гаривальд хмыкнул снова — уже довольно.
— Тогда неплохо. Вчера похлебка была славная, так до сего дня вряд ли протухла. — Он присел на лавку у стены. — Налей-ка.
Аннора набивала рубленым мясом кишки на колбасу. Оставив работу, она подошла к бурлившему на огне чугунку и плеснула в миску полную поварешку похлебки. Миску вместе с ломтем черного хлеба и горшочком меда отнесла мужу и только потом вернулась к столу.
Отломив корку, Гаривальд окунул ее в мед и прожевал, потом отхлебнул пахучего варева и снова взялся за хлеб.
— В городе, — заметил он, — говорят, мелют особую муку, из чистой пшеницы, и хлеб пекут белый, а не как у нас — черный или серый. — Он недоуменно повел широкими плечами. — С чего только силы тратят — не пойму. Иные едали, так рассказывают — ничем нашего не лучше.
— Эти горожане ради своих затей родную мать продадут, — заявила Аннора, и Гаривальд кивнул. Крестьяне из захолустных деревень, составлявшие большую часть населения Ункерланта, издавна поглядывали косо на своих городских родичей.
— Хорошо, что хоть мы здесь живем по отеческим заветам, — продолжала Аннора. — К чему искать новых бед?
Гаривальд снова кивнул.
— Точно. Я не жалею, что окрест нет становых жил или что Ваддо не смог поставить у себя дома хрустальный шар. Ну что ему по хрусталику слушать? Одни только дурные вести да приказы из Котбуса.
— Словно между ними есть разница, — хмыкнула Аннора, и Гаривальд кивнул еще раз.
— Точно. Если кто-то, не забредая к нам, сможет командовать Ваддо, тот и дальше будет слушаться, как бы туго ни пришлось всей деревне, — заключил он. — Староста наш из тех олухов, что готовы тому, кто сверху сидит, задницу лизать, а того, кто ниже сидит, по башке огреть.
Он ожидал ответа, но Аннора промолчала, вглядываясь в узкую щель между захлопнутыми от дождя ставнями. Миг спустя она распахнула окно, чтобы присмотреться получше.
— Герпо-перечник явился! — воскликнула она с удивлением. — Что это на него нашло — в самую распутицу!
— У иных людей просто пятки чешутся, вот их и носит туда-сюда, — пробурчал Гаривальд. — В чем тут радость — никогда не понимал. Меня из родных мест золотом не выманишь.
Тем не менее он торопливо доел похлебку, покуда Аннора укладывала Лейбу в колыбель, накидывала плащ и нахлобучивала шапку. Из дома они выходили вместе, но тут Лейба заревела в голос, и Аннора с мученическим видом вернулась, чтобы ее укачать.
Навстречу коробейнику выбежало полдеревни. Что бы там ни говорил Гаривальд о том, что хрустальный шар в Зоссене не нужен и старинные обычаи лучше, а новостей и слухов, которые торговец пряностями разносил вместе с товаром, крестьянин ждал, и не он один.
Новости у Герпо были.
— Опять воюем, — заявил он.
— С кем теперь? — спросил кто-то. — С Фортвегом?
— Нет, с Фортвегом мы уже воевали, — ответил кто-то другой и с сомнением добавил: — Кажется.
— Пусть Герпо расскажет, — перебил Гаривальд. — Вот и узнаем.
— Спасибо, приятель, — поблагодарил коробейник. — Расскажу, а там и товар покажу. Воюем мы… — Он выдержал театральную паузу, — с чернокожими из Зувейзы!
— Чернорожими! — презрительно фыркнула какая-то бабка. — Поберег бы вранье для всяких, которые тут уши развесили. В другой раз ты нам еще расскажешь, что мы с синемордыми какими-нибудь воюем вон там, а то и с зелеными вон в другом краю! — Презрительно хохотнув, она ткнула пальцем сначала на восход, а потом на закат.
— Нет, Уоте, — перебил ее седой старик, — живут такие на свете, чернокожие-то. В Шестилетнюю войну со мной в одной роте их двое служили. Смелые ребята были, но хочешь верь, а хочешь — нет, но их пришлось учить, как мундир носить. У них в родных краях такая жара стоит, что все голые ходят. Даже бабы. — Он ухмыльнулся, будто вспомнив что-то приятное, но позабытое давным-давно.
Под взглядом Уоте молоко бы скисло.
— Придержи язык, Аген! Вот же гадость! — взвизгнула она.
Гаривальд не сказал бы точно, что больше возмутило старуху — что у Агена хватило смелости указать ей на ошибку или что где-то люди — женщины в особенности — щеголяют в чем мать родила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97